– Но, выражаясь словами Ницше, друзья мои, я преподнес вам мораль прежде рассказа.
– Альфредо, любовь моя, будь краток, пожалуйста.
К тому времени управляющий ресторана, сообразив, что мы пока не собираемся уходить, в очередной раз подал граппу и самбуку.
– Итак, в тот теплый вечер, думая, что теряю разум, я сижу в затрапезном баре своего затрапезного отеля, и кому же суждено оказаться за соседним столиком, как не нашему ночному портье в его странной фуражке без козырька. Не на дежурстве? спрашиваю. Нет, отвечает он. А домой почему не пошли? Я живу здесь. Захотелось пропустить стаканчик перед сном.
Я не свожу с него глаз, он – с меня.
В следующее мгновение он берет свой стакан в одну руку, графин другую – я было подумал, что ему неприятно мое вмешательство, и он хочет отделаться от меня и пересесть подальше – как вдруг он подходит прямо к моему столику и садится напротив. Хочешь попробовать? – спрашивает. Конечно, почему бы нет, думаю я, в Тайланд, как в чужой монастырь, со своим уставом не ездят... Конечно, я слышал самые разные истории, поэтому чую в этом какой-то подвох, но вида не показываю.
Он щелчком пальцев приказывает принести маленький стаканчик для меня. Сказано – сделано.
– Глотни.
– А если мне не понравится? – спрашиваю.
– Попробуй хотя бы. – Он наливает немного нам обоим.
Пойло довольно приятно на вкус. Стакан едва ли больше наперстка, с которым моя бабушка штопала носки.
– Выпей еще, чтобы понять наверняка.
Я выпиваю еще. Никаких вопросов. На вкус напоминает граппу, только крепче и не такое кислое.
Тем временем портье продолжает глазеть на меня. Мне не нравится, когда на меня так пристально смотрят. Его взгляд почти невыносим. Я замечаю в нем насмешливые искорки.
– Ты пялишься на меня, – говорю наконец.
– Знаю.
– Почему?
Он наклоняется ко мне через стол: Потому что ты мне нравишься.
– Слушай… – начинаю я.
– Выпей еще. – Наливает себе, мне.
– Я хочу прояснить: я не…
Но он не дает мне закончить.
– Именно поэтому тебе стоит выпить еще.
Мой разум посылает тревожные сигналы. Тебя напоят, увезут куда-нибудь, обчистят до нитки, а когда обратишься в полицию, не менее жадную, чем сами грабители, тебя обвинят во всевозможных грехах и предъявят фотографии в доказательство. Меня захлестывает другая тревога: счет из бара может оказаться астрономическим, в то время как тот, кто угощает, пьет подкрашенный чай, делая вид, что пьян. Старинный трюк из учебника – что я, вчера родился?
– Не думаю, что меня это интересует. Пожалуйста, давай просто…
– Выпей еще.
Улыбается.
Я уже готов повторить свой слабый протест, но знаю, что услышу: выпей еще. Я почти готов рассмеяться.
Он замечает это, но ему все равно, чем вызван мой смех, ему важно лишь то, что я улыбаюсь.
Затем он наливает себе еще.
– Слушай, амиго, надеюсь, ты не думаешь, что я собираюсь платить за все это.
Во мне наконец заговорил мой меркантилизм. Он, должно быть, предвидел это. Должно быть, проделывал это миллион раз. Приходит с опытом, вероятно.
– Вот, выпей еще, во имя дружбы.
– Дружбы?
– Тебе нечего бояться.
– Я не буду с тобой спать.
– Возможно, нет. Но может и да. Вся ночь впереди. И у меня еще есть шанс.
С этими словами он снимает фуражку, высвобождая копну таких длинных волос, что я не могу взять в толк, как такая огромная масса могла уместиться под такой маленькой кепкой. Он оказался женщиной.
– Разочарован?
– Нет, наоборот.
Тонкие запястья, застенчивый вид, гладкая кожа, взгляд, лучащийся нежностью – словом, не вульгарность, но волнующее обещание невероятной сладости и целомудрия в постели. Был ли я разочарован? Возможно – потому что пикантность ситуации исчезла.
Ее рука коснулась моей щеки, задержавшись на какое-то время, словно пытаясь умерить шок и удивление. Теперь лучше?
Я кивнул.
– Тебе не помешает выпить.
– И тебе тоже, – говорю я и сам на этот раз наполняю ее стакан.
Я спросил, зачем она нарочно вводит людей в заблуждение, заставляя думать, что она мужчина. Я ожидал услышать, Так безопасней для работы, или что-нибудь более игривое, например: Ради таких моментов.
Она хихикнула, на этот раз открыто, как будто речь шла о неудачном розыгрыше, результат которого нисколько ее не обескуражил и не расстроил. Так я и есть мужчина, сказала она.
В ответ на мое изумление она кивнула несколько раз, словно это тоже являлось частью розыгрыша.
– Ты – мужчина? – спросил я не менее разочарованно, чем когда выяснилось, что она – женщина.
– Боюсь, что так.
Оперевшись локтями на стол, он наклонился вперед и почти коснулся моего носа кончиком своего и сказал:
– Ты мне очень-очень нравишься, синьор Альфредо. И я тебе тоже очень-очень нравлюсь. И чудеснее всего, что мы оба это знаем.
Я в упор смотрел на него, на нее – кто разберет.
– Давай выпьем еще, – сказал я.
– Я как раз собирался предложить, – произнес мой проказливый друг. – Ты хочешь меня как мужчину или как женщину? – спросил он/она, как будто можно было повернуть вспять процесс эволюции.
Я не знал, что ответить. Хотелось сказать, Я хочу тебя интермеццо. Поэтому я произнес, Я хочу оказаться с обоими, или между ними.
Кажется, он такого не ожидал.
– Негодный шалун, – произнес он, как если бы впервые за вечер я по-настоящему смог шокировать его своим до крайности развратным ответом.
Когда он встал, чтобы пойти в уборную, я заметил, что это и в самом деле женщина, в платье и на каблуках. Я глаз не мог оторвать от ее восхитительной кожи и прелестнейших щиколоток.
Она снова рассмеялась, признавая, что в очередной раз провела меня.
– Присмотришь за моей сумочкой? – спросила она, должно быть, почувствовав, что если не попросит меня последить за ее вещами, я расплачусь по счету и покину бар.
Вот, в двух словах, то, что я называю синдромом «Святого Климента».
Раздались аплодисменты, его рассказ был принят очень тепло. Нам понравилась не только история, но и сам рассказчик.
– Evviva il sindromo di San Clemente, Да здравствует синдром «Святого Климента», – произнесла Straordinario-fantastico.
– La sindrome, – поправил кто-то, сидевший рядом с ней.
– Evviva la sindrome di San Clemente! – провозгласил другой мужчина, которому, очевидно, не терпелось выкрикнуть хоть что-нибудь. Он в числе небольшой группы явился на ужин с опозданием и при входе, словно объявляя всем о своем прибытии, на отчетливом римском диалекте взывал к владельцам ресторана Lassatece passà, дайте пройти. К тому времени ужин был в самом разгаре. Его машина не туда свернула у Мильвийского моста. Потом он не мог найти ресторан, и так далее. В результате он пропустил первые две подачи блюд. Теперь компания, приехавшая из книжного магазина в его машине, сидела в самом конце стола и довольствовалась последними сырами, оставшимися в заведении. Плюс два пудинга на каждого, и это все. Он компенсировал нехватку еды избыточным количеством вина. Он слышал большую часть речи поэта о «Святом Клименте».
– Я нахожу всю эту климентщину очаровательной, – сказал он, – хотя не думаю, что твоя метафора лучше вина поможет нам разобраться в том, кто мы есть, чего хотим, куда движемся. Но если назначение поэзии, как и вина, заставить наше зрение двоиться, тогда я предлагаю еще один тост, пока мы не выпьем достаточно, чтобы увидеть мир четырьмя глазами – а если вовремя не остановимся, то и восемью.
– Evviva! – вмешалась Аманда, поднимая тост в честь опоздавшего, лишь бы только он замолчал.
– Evviva! – откликнулись остальные.
– Лучше напиши еще один сборник стихов, и поскорее, – вставила Straordinario-fantastico.
Кто-то предложил отправиться в кафе-мороженое неподалеку от ресторана. Нет, к черту мороженое, поехали пить кофе. Мы расселись по машинам и направились вдоль набережной Тибра к Пантеону.
Я был счастлив. Однако, в машине я не переставал думать о базилике и о том, как это перекликается с нашим вечером, когда одно влечет за собой другое, третье, наконец, что-то совершенно непредвиденное, и едва ты начинаешь думать, что круг замкнулся, как снова происходит что-то, затем еще, пока ты не осознаешь, что оказался там, откуда начал, в центре старого Рима. Всего день тому назад мы плавали при свете луны. Теперь мы здесь. Через пару дней он уедет. Если бы только он вернулся ровно через год. Я обвил рукой руку Оливера и прислонился к Аде. А затем уснул.
Минул уже час ночи, когда мы всей компанией прибыли в кафе «Сант-Эустакьо» и заказали кофе. Кажется, я понял, почему все расхваливали тамошний кофе; или же только решил, что понял. Я даже не был уверен, что он мне понравился. Возможно, он не нравился никому, но все считали себя обязанными соглашаться с общим мнением и заявляли, что они тоже не могут жить без него. В знаменитой римской кофейне было многолюдно, посетители пили кофе сидя за столиками и стоя. Мне нравилось наблюдать за этими людьми в легкой одежде, стоящими так близко от меня. Всех объединяло главное: любовь к этой ночи, к городу, его жителям, и горячее стремление слиться в единое целое – не важно с кем. Любовь ко всему, что удерживало вместе маленькие группки людей, пришедших сюда. После кофе наша компания уже собралась расходиться, но кто-то сказал: «Нет, нам еще рано прощаться». Кто-то предложил пойти в паб неподалеку. Лучшее пиво в Риме. Почему нет? Так что мы устремились по длинной и узкой улице в сторону Кампо-де-Фиори. Лючия шла между мной и поэтом. Оливер, разговаривавший с двумя сестрами, шел следом. Старик Фальстаф сдружился со Straordinario-fantastico, и оба щебетали о «Святом Клименте». «Поразительно жизненная метафора!» – сказала Straordinario-fantastico. «Ради бога! Не стоит перебарщивать, климентифицируя все направо и налево. Это всего лишь фигура речи, знаете ли», – отозвался Фальстаф, которому, видимо, уже приелась слава его крестника. Заметив, что Ада идет в одиночестве, я чуть замедлил шаг и взял ее за руку. Она была в белом, ее загорелая кожа отливала глянцем, мне хотелось коснуться каждой поры ее тела. Мы шли молча. Я слышал, как ее высокие каблуки стучат по тротуару. В темноте она казалась привидением.
Я не хотел, чтобы эта прогулка заканчивалась. Тихая и пустынная аллея была погружена во тьму, и древние, выщербленные камни мостовой блестели от влаги, как будто разносчик из незапамятных времен пролил маслянистое содержимое своей амфоры прежде чем исчезнуть под землей древнего города. В Риме не осталось ни души. И опустевший город, видевший стольких на своем веку, теперь принадлежал лишь нам одним и поэту, который воссоздал его сообразно своему представлению, пускай только на одну ночь. Невзирая на духоту мы могли, если бы захотели, ходить кругами, и никто не понял бы и не стал бы возражать.
Пока мы медленно брели по пустынному лабиринту тускло освещенных улиц, я принялся размышлять о том, как разговор о «Святом Клименте» соотносится с нами – как мы движемся сквозь время, как время движется сквозь нас, как мы меняемся и, меняясь, возвращаемся к тому, с чего начали. Можно прожить всю жизнь и не научиться ничему, кроме этого. Таков был урок поэта, я полагаю. Через месяц или около того, когда я снова вернусь в Рим, наше с Оливером пребывание здесь сегодня покажется абсолютно нереальным, как если бы оно произошло с кем-то другим. И желание, родившееся здесь три года назад, когда парень-посыльный пригласил меня в дешевый кинотеатр, имевший определенную славу, покажется мне таким же неосуществимым через три месяца, как казалось три года назад. Он возник. Он исчез. Ничего не изменилось. Я все такой же. Мир все такой же. И однако, ничто уже не будет как прежде. В остатке – только грезы и смутное воспоминание.
Когда мы пришли, бар уже закрывался.
– Мы закрываемся в два.
– Что ж, у нас еще есть время, чтобы выпить.
Оливер хотел мартини «по-американски». Отличная мысль, подхватил поэт. «Мне тоже», – вставил кто-то еще. Из большого музыкального автомата доносился все тот же летний хит, который мы слушали весь июль. Услыхав слово «мартини», старик Фальстаф и издатель тоже поддакнули. «Ehi! Taverniere! Эй! Трактирщик!» – крикнул Фальстаф. Официант предложил нам на выбор только вино или пиво – бармен ушел пораньше в тот вечер, поскольку его мать слегла и ее положили в больницу. Путанное объяснение официанта вызвало сдержанные усмешки на лицах. Оливер спросил, почем у них мартини. Официант прокричал вопрос девушке за кассой. Она назвала стоимость.
– Что если я займусь напитками, а вы запишете их на наш счет, раз уж мы сами можем смешать их?
Официант и кассирша некоторое время колебались. Хозяин уже давно ушел.
– Почему нет? – сказала девушка. – Если знаете, как их делать, faccia pure, валяйте.
Оливер, сопровождаемый бурными овациями, вальяжно направился за барную стойку и несколько секунд спустя, добавив в джин лед и каплю вермута, уже энергично тряс коктейльный шейкер. В крошечном холодильнике рядом с баром оливок не оказалось. Пришла кассирша и, поискав, достала полную миску. «Оливки», – произнесла она, глядя на Оливера в упор, мол, Они были у тебя прямо под носом, ты вообще смотрел? Ну, что еще?
– Может, соблазнишься выпить мартини с нами? – спросил он.
– Этим вечером тут полный дурдом. От маленькой порции вряд ли станет хуже. Сделай одну.
– Хочешь, научу?
И он принялся объяснять тонкости приготовления сухого мартини в чистом виде. Он с легкостью вжился в роль бармена.
– Где ты этому научился? – спросил я.
– На курсах барменов. В Гарварде. По выходным я подрабатывал барменом в течение всех лет учебы. Потом стал шеф-поваром, потом распорядителем. Плюс покер.
Его университетские годы, стоило ему завести о них речь, приобретали ослепительное магическое сияние, как будто принадлежали другой жизни, к которой у меня не было доступа, поскольку она была частью прошлого. Доказательство ее существования обнаруживалось, как сейчас, в его умении смешивать напитки, или различать виды граппы, или общаться со всеми женщинами, или в адресованных ему таинственных квадратных конвертах, прибывавших в наш дом со всех концов света.
Я не завидовал его прошлому, оно меня не смущало. Эти аспекты его жизни носили тот же таинственный характер, что и случаи из жизни моего отца, произошедшие задолго до моего рождения, но отражающиеся в настоящем. Я не завидовал его жизни до меня, не горел желанием вернуться назад в прошлое, где он был семнадцатилетним.
За большим деревянным столом в деревенском стиле нас оставалось не меньше пятнадцати человек. Официант объявил о закрытии во второй раз. В течение десяти минут другие посетители разошлись. Официант стал опускать металлический ставень под тем предлогом, что уже настал час chiusura[34]. Музыкальный автомат наконец выключили. За разговорами мы могли пробыть здесь до рассвета.
– Я шокировал тебя? – спросил поэт.
– Меня? – спросил я, не вполне понимая, почему из всех сидящих за столом он обратился именно ко мне.
Лючия неотрывно смотрела на нас.
– Альфредо, боюсь он знает о грехах молодости больше тебя. E un dissoluto assoluto, он законченный развратник, – произнесла она нараспев, уже привычно потянувшись рукой к моей щеке.
– В этом стихотворении тема одна и только одна, – сказала Straordinario-fantastico.
– Вообще-то, в «Святом Клименте» их четыре, по меньшей мере! – возразил поэт.
В третий раз нам объявили о закрытии.
– Слушай, – прервал официанта владелец книжного магазина, – может, позволишь нам остаться? Мы вызовем такси для юной леди, когда закончим. И заплатим. Еще по мартини?
– Как хотите, – отозвался официант, снимая фартук. Он махнул на нас рукой. – Я иду домой.
Оливер подошел ко мне и попросил сыграть что-нибудь на фортепиано.