— Смерть Христова! — сказал Шико. — Только бы он не увез с собой генеалогическое древо, ну а если так, я все равно его догоню, хотя бы пришлось загнать десяток лошадей. Но нет, — добавил он, — адвокаты хитрые бестии, а наш в особенности, и я подозреваю… Да, кстати, — продолжал Шико, нетерпеливо постукивая ногой и, по-видимому, связывая свои мысли в один узел, — кстати, куда девался этот бездельник Горанфло?
В эту минуту вошел хозяин.
— Ну что? — спросил Шико.
— Уехал, — ответил хозяин.
— Исповедник?
— Он такой же исповедник, как и я.
— А больной?
— Лежит в обмороке после разговора.
— Вы уверены, что он все еще в своей комнате?
— Черт побери! Да он выйдет оттуда только ногами вперед.
— Добро, идите и пошлите ко мне моего брата, как только он появится.
— Даже если он пьян?
— В любом состоянии.
— Это очень срочно?
— Это для блага нашего дела.
Бернуйе поспешно вышел, он был человеком, преисполненным чувства долга.
Теперь наступил черед Шико метаться в лихорадке. Он не знал, что ему делать: мчаться вслед за Гонди или проникнуть в комнату адвоката. Если последний действительно так болен, как предполагает хозяин, то он должен был передать все бумаги Пьеру де Гонди. Шико метался как безумный по комнате, хлопая себя по лбу и пытаясь найти правильное решение среди тысячи мыслей, бурлящих в его мозгу, как пузырьки в котелке.
Из комнаты Николя Давида не доносилось ни единого звука. Шико был виден только угол постели, задернутой занавесками.
Вдруг на лестнице раздался голос, заставивший его вздрогнуть, — голос монаха.
— Нет, это я займусь твоими грехами, бесово отродье, — вскричал Николя Давид, — а что до горячки, то увидишь, помешает ли она мне задушить тебя!
Брат Горанфло был силен, но, по несчастью, находился в состоянии похмелья, когда выпитое вино воздействует на нервную систему, парализуя ее. Это расслабляющее воздействие обычно сталкивается с противоположной реакцией, выражающейся в том, что человек после опьянения вновь обретает свои способности.
Поэтому, только собрав все свои силы, монах смог приподняться в кресле и, упершись обеими руками в грудь адвоката, отшвырнуть его от себя.
Справедливости ради заметим, что, как бы ни был расслаблен организм брата Горанфло, все же монах отбросил Николя Давида с такой силой, что тот покатился на середину комнаты.
Но тут же яростно вскочил и одним прыжком оказался у стены, где под черной адвокатской мантией висела длинная шпага, замеченная мэтром Бернуйе. Адвокат выхватил шпагу из ножен и приставил острие к горлу монаха, который, будучи истощен своим сверхчеловеческим усилием, снова упал в кресло.
— Пришла твоя очередь исповедоваться, — глухим голосом сказал Николя Давид, — или ты умрешь.
Почувствовав прикосновение холодной стали к горлу, Горанфло разом протрезвел и уяснил себе всю серьезность создавшегося положения.
— О! — сказал он. — Так вы вовсе не больны. Значит, ваша агония — чистое притворство?
— Ты забываешь, что ты должен не спрашивать, а отвечать.
— Отвечать на что?
— На мои вопросы.
— Спрашивайте.
— Кто ты такой?
— Вы сами видите, — сказал Горанфло.
— Это не ответ, — возразил адвокат, чуть сильнее нажимая острием шпаги на горло монаха.
— Какого дьявола! Будьте поосторожней! Ведь если вы меня убьете прежде, чем я вам отвечу, вы вообще ничего не узнаете.
— Ты прав. Как твое имя?
— Брат Горанфло.
— Так ты настоящий монах?
— А какой же еще? Само собой, настоящий.
— Почему ты оказался в Лионе?
— Потому что меня изгнали.
— Как ты попал в эту гостиницу?
— Случайно.