— Разве вы не знаете, как меня к нему принудили?
— Знаю, но вы с легкостью могли его разорвать.
— Напротив, это было совершенно невозможно.
— Но разве ничто не подсказывало вам, что рядом с вами находится преданный вам человек?
Диана опустила глаза.
— Именно это и пугало меня больше всего, — сказала она.
— Вот из каких соображений вы пожертвовали мною? О! Подумайте только, во что превратилась моя жизнь с тех пор, как вы принадлежите другому.
— Сударь, — с достоинством ответила графиня, — женщина не может, не запятнав при этом свою честь, сменить фамилию, пока живы двое мужчин, носящие: один — ту фамилию, которую она оставила, другой — ту, что она приняла.
— Как бы то ни было, вы предпочли мне Монсоро и поэтому сохранили его фамилию.
— Вот как вы думаете, — прошептала Диана. — Тем лучше.
И глаза ее наполнились слезами. Бюсси, заметив, что она опустила голову, в волнении шагнул к ней.
— Ну что ж, — сказал он, — вот я и стал опять тем, кем был, сударыня: чужим для вас человеком.
— Увы! — вздохнула Диана.
— Ваше молчание говорит об этом лучше слов.
— Я могу говорить только моим молчанием.
— Ваше молчание, сударыня, это продолжение приема, оказанного мне вами в Лувре. В Лувре вы меня не замечали, здесь вы не желаете со мной разговаривать.
— В Лувре рядом со мною был господин де Монсоро. Он смотрел на меня. Он ревнует.
— Ревнует! Вот как! Чего же ему еще надо, бог мой?! Кому он еще может завидовать, когда все завидуют его счастью?
— А я говорю вам, сударь, что он ревнует. Он заметил, что уже несколько дней кто-то бродит возле нового дома, в который мы переселились.
— Значит, вы покинули домик на улице Сент-Антуан?
— Как, — непроизвольно воскликнула Диана, — это были не вы?!
— Сударыня, после того, как ваше бракосочетание было оглашено, после того, как вы были представлены ко двору, после того вечера в Лувре, наконец, когда вы не удостоили меня взглядом, я нахожусь в постели, меня пожирает лихорадка, я умираю. Теперь вы видите, что ваш супруг не имеет оснований ревновать, во всяком случае ко мне, потому что меня он никак не мог видеть возле вашего дома.
— Что ж, господин граф, если у вас, по вашим словам, было некоторое желание повидать меня, благодарите этого неизвестного мужчину, потому что, зная господина Монсоро, как я его знаю, я испугалась за вас и решила встретиться с вами и предупредить: «Не подвергайте себя опасности, граф, не делайте меня еще более несчастной».
— Успокойтесь, сударыня, повторяю вам, то был не я.
— Позвольте мне высказать вам до конца все, что я хотела. Опасаясь этого человека, которого мы с вами не знаем, но которого, возможно, знает господин де Монсоро, опасаясь этого человека, он требует, чтобы я покинула Париж, и, таким образом, господин граф, — заключила Диана, протягивая Бюсси руку, — сегодняшняя наша встреча, вероятно, будет последней… Завтра я уезжаю в Меридор.
— Вы уезжаете, сударыня? — вскричал Бюсси.
— Это единственный способ успокоить господина де Монсоро, — сказала Диана, — и единственный способ вновь обрести свое спокойствие. Да и к тому же, что касается меня, я ненавижу Париж, ненавижу свет, двор, Лувр. Я счастлива уединиться с воспоминаниями моей юности. Мне кажется, что, если я вернусь на тропинку моих девичьих лет, на меня, как легкая роса, падет немного былого счастья. Отец едет вместе со мной. Там я встречусь с госпожой и господином де Сен-Люк, они очень скучают без меня. Прощайте, господин де Бюсси.
Бюсси закрыл лицо руками.
— Значит, — прошептал он, — все для меня кончено.
— Что это вы говорите?! — воскликнула Диана, приподнимаясь на скамье.
— Я говорю, сударыня, что человек, который отправляет вас в изгнание, человек, который лишает меня единственной оставшейся мне надежды — дышать одним с вами воздухом, видеть вашу тень за занавеской, касаться мимоходом вашего платья и, наконец, боготворить живое существо, а не тень, я говорю… я говорю, что этот человек — мой смертельный враг и что я уничтожу его своими собственными руками, даже если мне суждено при этом погибнуть самому.
— О! Господин граф!
— Презренный! — вскричал Бюсси. — Как! Ему недостаточно того, что вы его жена, вы, самое прекрасное и целомудренное из всех божьих творений, он еще ревнует! Ревнует! Нелепое, ненасытное чудовище! Он готов поглотить весь мир.
— О! Успокойтесь, граф, успокойтесь, бог мой! Быть может, он не так уж и виноват.
— Не так уж и виноват! И это вы его защищаете, сударыня?
— О! Если бы вы знали! — сказала Диана, пряча лицо в ладонях, словно боясь, что Бюсси, несмотря на темноту, увидит на нем краску смущения.
— Если бы я знал? — переспросил Бюсси. — Ах, сударыня, я знаю одно: мужу, у которого такая жена, не должно быть дела ни до чего на свете.
— Но, — сказала Диана глухим, прерывающимся и страстным голосом, — но что, если вы ошибаетесь, господин граф, что, если он не муж мне?
И при этих словах молодая женщина коснулась своей холодной рукой пылающих рук Бюсси, вскочила и убежала прочь. Легко, как тень, промелькнула она по темным тропинкам садика, схватила под руку Гертруду и, увлекая ее за собой, исчезла, прежде чем Бюсси, опьяненный, обезумевший, сияющий, успел протянуть руки, чтобы удержать ее.
[112] — закричал он. — Презренные! Теперь понятно, почему весь этот народ бежал за мной.— Но в чем же дело? — спросил Генрих. — Если бы еще ты был желтый, это можно было бы объяснить испугом, но синий!
— Дело в том, что они окунули меня в чан, прохвосты. Я думал, что они меня окунули всего лишь в чан с водой, а это был чан с индиго!
— Клянусь кровью Христовой! — засмеялся Келюс. — Они сами себя наказали: индиго штука дорогая, а ты впитал краски не меньше чем на двадцать экю.
— Смейся, смейся, хотел бы я видеть тебя на моем месте.
— И ты никого не выпотрошил? — спросил Можирон.
— Знаю одно: мой кинжал остался где-то там — вошел по самую рукоятку в какой-то мешок, набитый мясом. Но все свершилось за одну секунду: меня схватили, подняли, понесли, окунули в чан и чуть не утопили.
— А как ты от них вырвался?
— У меня достало смелости решиться на трусливый поступок, государь.
— Что же ты сделал?
— Крикнул: «Да здравствует Лига!»
— Совсем как я, — сказал д’Эпернон, — только меня заставили добавить к этому: «Да здравствует герцог Анжуйский!»
— И я тоже, — сказал Шомберг, кусая себе пальцы от ярости, — я тоже так крикнул. Но это еще не все.
— Как! — воскликнул король. — Они заставили тебя кричать еще что-нибудь, мой бедный Шомберг?
— Нет, они не заставили меня кричать еще, с меня и так, слава богу, было достаточно, но в тот момент, когда я кричал: «Да здравствует герцог Анжуйский!..»
— Ну, ну…
— Угадайте, кто прошел мимо в тот момент?
— Ну разве я могу угадать?
— Бюсси, проклятый Бюсси, и он слышал, как я славил его господина.
— По всей вероятности, он не понял, что происходит, — сказал Келюс.
— Черт возьми, как трудно было сообразить, что происходит! Я сидел в чане, с кинжалом у горла.
— И он не пришел тебе на выручку? — удивился Можирон. — Однако это долг дворянина по отношению к другому дворянину.
— У него был такой вид, словно он думает совсем не о том; ему только крыльев не хватало, чтобы воспарить в небо, — несся, едва касаясь земли.
— Впрочем, — сказал Можирон, — он мог тебя и не узнать.