— Прекрасное оправдание!
— Ты уже был синий?
— А! Ты прав, — сказал Шомберг.
— Тогда его поведение простительно, — заметил Генрих, — потому что, по правде говоря, мой бедный Шомберг, я и сам-то тебя не узнал.
— Все равно, — возразил Шомберг, который недаром происходил из немцев, — мы с ним еще встретимся где-нибудь в другом месте, а не на углу улицы Кокийер, и в такой день, когда я не буду сидеть в чане.
— О! Что касается меня, — сказал д’Эпернон, — то я обижен не на слугу, а на хозяина, и хотел бы встретиться не с Бюсси, а с монсеньором герцогом Анжуйским.
— Да, да! — воскликнул Шомберг. — Монсеньор герцог Анжуйский хочет убить нас смехом в ожидании, пока не сможет убить нас кинжалом.
— Это герцогу Анжуйскому пели хвалы на улицах. Вы сами их слышали, государь, — сказали в один голос Келюс и Можирон.
— Что и говорить, сегодня хозяин Парижа — герцог, а не король. Попробуйте выйти из Лувра, и вы увидите, отнесутся ли к вам с большим уважением, чем к нам, — сказал д’Эпернон Генриху.
— Ах, брат мой, брат мой! — пробормотал с угрозой Генрих.
— Э, государь, вы еще не раз скажете то, что сказали сейчас: «Ах, брат мой, брат мой!», но никаких мер против этого брата не примете, — заметил Шомберг. — И, однако, заявляю вам: для меня совершенно ясно, что ваш брат стоит во главе какого-то заговора.
— А, смерть Христова! — воскликнул Генрих. — То же самое я говорил этим господам только что, когда ты вошел, д’Эпернон, но они в ответ пожали плечами и обернулись ко мне спиной.
— Государь, — сказал Можирон, — мы пожали плечами и обернулись к вам спиной не потому, что вы заявили о существовании заговора, а потому, что мы не заметили у вас желания расправиться с ним.
— А теперь, — подхватил Келюс, — мы поворачиваемся к вам лицом, чтобы снова сказать вам: «Государь, спасите нас или, вернее, спасите себя, ибо стоит погибнуть нам, и для вас тоже наступит конец. Завтра в Лувр явится господин де Гиз, завтра он потребует, чтобы вы назначили главу Лиги, завтра вы назовете имя герцога Анжуйского, как вы обещали сделать, и лишь только герцог Анжуйский станет во главе Лиги, то есть во главе ста тысяч парижан, распаленных бесчинствами сегодняшней ночи, вы полностью окажетесь у него в руках.
— Так, так, — сказал король, — а в случае если я приму решение, вы готовы меня поддержать?
— Да, государь, — в один голос ответили молодые люди.
— Но сначала, государь, — заметил д’Эпернон, — позвольте мне надеть другую шляпу, другой камзол и другой плащ.
— Иди в мою гардеробную, д’Эпернон, и мой камердинер даст тебе все необходимое: мы ведь с тобою одного роста.
— А мне, государь, позвольте сначала помыться.
— Иди в мою ванную, Шомберг, и мой банщик позаботится о тебе.
— Ваше величество, — спросил Шомберг, — итак, мы можем надеяться, что оскорбление не останется неотомщенным?
Генрих поднял руку, призывая к молчанию, и, опустив голову на грудь, по-видимому, глубоко задумался. Потом, через несколько мгновений, он сказал:
— Келюс, узнайте, возвратился ли герцог Анжуйский в Лувр.
Келюс вышел. Д’Эпернон и Шомберг остались вместе со всеми ждать его возвращения, настолько их рвение было подогрето надвигающейся опасностью. Самая большая выдержка нужна матросам не во время бури, а во время затишья перед бурей.
— Государь, — спросил Можирон, — значит, ваше величество решились?
— Увидите, — ответил король.
Появился Келюс.
— Господин герцог еще не возвращался, — сообщил он.
— Хорошо, — ответил король. — Д’Эпернон, ступайте смените ваше платье. Шомберг, ступайте смените ваш цвет. А вы, Келюс, и вы, Можирон, отправляйтесь во двор и сторожите там как следует, пока не вернется мой брат.
— А когда он вернется? — спросил Келюс.
— Когда он вернется, вы прикажете закрыть все ворота. Ступайте!
— Браво, государь! — воскликнул Келюс.
— Ваше величество, — обещал д’Эпернон, — через десять минут я буду здесь.
— А я, государь, я не знаю, когда я буду здесь, это зависит от качества краски.
— Возвращайтесь поскорее, вот все, что я могу вам сказать.
— Но ваше величество остаетесь одни? — спросил Можирон.
— Нет, Можирон, я остаюсь с богом, у которого буду просить покровительства нашему делу.
— Просите хорошенько, государь, — сказал Келюс, — я уже начинаю подумывать, не стакнулся ли господь с дьяволом, чтобы погубить всех нас в этом и в том мире.
— Amen![113] — сказал Можирон.
Те миньоны, которые должны были сторожить во дворе, вышли в одну дверь. Те, которые должны были привести себя в порядок, — в другую.
Оставшийся в одиночестве король преклонил колени на своей молитвенной скамеечке.
— И вы поступите так с вашим братом?
Генрих отгадал его намерение и преградил ему путь к камину.
— Не с моим братом, — сказал он, — а с моим смертельным врагом! Не с моим братом, а с герцогом Анжуйским, который весь вечер разъезжал по Парижу за хвостом коня господина де Гиза! С братом, который пытается скрыть от меня письмо от одного из своих сообщников — господ лотарингских принцев.
— На этот раз, — сказал герцог, — ваша полиция поработала плохо.
— Говорю вам, что я видел на печати трех знаменитых дроздов Лотарингии, которые намереваются проглотить лилии Франции. Дайте письмо, дайте мне его, или, клянусь смертью Христовой…
Генрих сделал шаг к герцогу и опустил ему на плечо руку.
Как только Франсуа ощутил тяжесть королевской руки, как только, скосив глаза, увидел угрожающие позы четырех миньонов, уже готовых обнажить шпаги, он упал на колени и, привалившись к своей кровати, закричал:
— Ко мне! На помощь! Мой брат хочет убить меня!
Эти слова, исполненные глубокого ужаса, который делал их убедительными, произвели впечатление на короля и умерили его гнев как раз потому, что они преувеличивали глубину этого гнева. Король подумал, что Франсуа и впрямь мог испугаться убийства и что такое убийство было бы братоубийством. У него на мгновение закружилась голова при мысли о том, что в его семье, семье, над которой, как над всеми семьями угасающих родов, тяготеет проклятие, братья, по традиции, убивают братьев.
— Нет, — сказал он, — вы ошибаетесь, брат, король не угрожает вам тем, чего вы страшитесь. Вы попытались бороться, а теперь признайте себя побежденным. Вы знаете, что господин здесь — король, а если и не знали, то теперь поняли. Что ж, скажите об этом, и не шепотом, а во весь голос.