– Да, – ответила Даша и вывалила содержимое тарелки на сверкающий бледно-желтый кафельный пол. Затем она, не спеша, полила золотистую горку горячим кофе, переступила через все и пошла к двери. На пороге обернулась и в упор посмотрела на пожилую женщину. Растянутый в оскале рот был меньше всего похож на улыбку, а под взглядом неподвижных, немигающих глаз Адель Петровна почувствовала дурноту. Она пришла в себя, лишь когда громко хлопнула входная дверь.
Даша бежала мимо запахов шаурмы, жареных кур, шашлыков, горячей выпечки. Она знала, что этим не утолить ее голод. Она остановилась, зажмурилась, и ее руки сжались в кулаки. Она явственно ощутила, как дрожит и бьется под ее ладонями рыхлое, слабое тело, видела выпученные от страха глаза, искривленный жалкий рот. И вот над дряблой, жирной шеей блестит лезвие ножа…
– Девушка, может, познакомимся? – раздался чей-то голос у Даши за спиной. Она резко оглянулась и увидела невысокого, белобрысого, улыбающегося парня. Его глаза расширились, рот испуганно приоткрылся. Он застыл на мгновение, глядя на ее лицо, а потом очень быстро пошел, не оглядываясь, изо всех сил стараясь не бежать.
* * *
Дина и не подумала выйти утром во двор со своей поганой метлой. Она вывела на рассвете Чарли, потом они сладко спали до полудня, а затем она со знанием дела занялась психологической реабилитацией собаки, совершившей подвиг по спасению ее женской чести и, возможно, жизни. Она приготовила его любимые блюда, которых оказалось немало, и через короткие промежутки подавала ему их маленькими порциями в постель, где он возлежал с томным и расслабленным видом.
– Знаешь, – говорила ему Дина. – Я сразу поняла, что ты необыкновенная собака. – А когда Анна Ивановна обнаружила, что ты любишь борщ и моченые яблоки, то подумала, что ты не собака. Ты чудо-юдо серебряное.
Чарли слушал, приподняв большие пушистые уши, не сводя с Дины карих глаз под длинными ресницами и время от времени, вздыхая, лизал ее лицо.
– Мы скоро поедем домой, – мечтательно обещала Дина. – Наверное, даже сегодня. Увидимся с Топиком, поедем в магазин за игрушками, будем играть, гулять, пить собачье шампанское.
Дина решительно взяла телефон и позвонила Алене.
– Привет, дорогая. Кажется, мы сегодня вернемся из ссылки. Давай съездим в зоосалон за грызней и игрушками, а потом – в ювелирный. Мне очень хочется сделать тебе подарок. И себе, конечно.
– Конечно, давай съездим. Тебе нужно развеяться. Я приеду сейчас за вами.
– Нет, приезжать за нами не нужно. Я еще должна получить «добро» от Сережи. Потом Николаю Ивановичу позвоню. Мы уже предварительно разговаривали. Ему без нас тоже скучно.
– Дина, ты не должна ждать разрешения Сергея для того, чтобы приехать домой. Мне кажется, ты, как всегда, увлеклась. Заигралась и предоставила ему очередную возможность распоряжаться твоей жизнью.
– Алена, ну что ты так серьезно. Конечно, я сама распоряжаюсь своей жизнью. Просто так сказала про Сережу. Он должен хотя бы знать, что мы уезжаем. Ой, одну минуточку. Да, это он звонит в дверь. Ну, пока. Целую. Позвоню.
Сергей с порога принюхался и, как загипнотизированный, пошел на кухню.
– Ничего себе! Вот это обед! Борщ, жареная печенка, моченые яблоки, отбивные. Дина, ты это для меня все приготовила?!
– Почти, – тактично ответила Дина. – Чарли тоже любит приготовленную еду.
– Чарли. Ну конечно. Но он не будет против, если я немного отъем этого собачьего счастья? Жрать очень хочется.
– Господи, давай, мой руки скорее. Поешь, и мы будем собираться.
– А куда вы собираетесь?
– Сережа, что значит, куда. Домой, разумеется. Мы ведь можем уехать наконец отсюда?
Сергей вздохнул, сел на табуретку и взял Дину за руку, сочувственно глядя ей в глаза.
– Золотая ты моя умница. У тебя все так здорово получилось. Я как раз собирался рассказать, что мы узнали. В общем, нашли почти всех по списку. Самое главное, кажется, вычислили девушку, которая в последнее время жила в квартире на первом этаже. Я по мобильнику Вадима нашел клуб, где он был с девушкой в последнюю ночь. Он там телефон забыл, а один официант спокойно им пользовался. Так вот: в этом клубе описали спутницу Вадима. Сейчас туда повезут фоторобот, составленный по описанию подруги этой Даши, жившей здесь на день убийства. Если в клубе ее опознают, значит, это одно и то же лицо. Но выйти на нее пока не удалось. Диночка, девочка моя, ты понимаешь, что она может здесь появиться?
– Нет, я этого не понимаю. Если она убила, то никогда в жизни здесь не появится. Если она тоже убита, то до каких пор мне здесь ждать неизвестно чего?
– Ни до каких. Сейчас все пойдет гораздо быстрее, правда. Паша с ребятами вплотную занимаются. Я думаю, совсем немного. На всякий случай. Вот хотя бы на такой нечаянный счастливый случай, как с этими алкашами.
– Свинья. Счастливый случай? Да у меня тяжелое стрессовое состояние. Я соскучилась по дому, Топику, по своей жизни. Я не могу больше.
– Ну, если не можешь, если такое состояние, то конечно. Я не хочу, чтоб ты страдала.
Сергей помыл руки, сел за стол и пригорюнился над тарелкой борща.
– Ну, ты чего? – виновато проговорила Дина. – Расстроился? Честно говоря, я не предполагала, что вы ищете уже конкретного человека. Мы побудем еще. Не думаю, что эта девушка здесь появится. Но что-то, конечно, может произойти, раз квартира такая популярная.
– Дина, – Сергей рванулся к ней, чуть не опрокинув тарелку с дымящимся содержимым, – не знаю, как тебе сказать, какая ты. – Он протянул к ней руки и тут же услышал строгое рычание. Чарли храбро встал между ним и Диной. – Я ничего такого не делал. – Сергей демонстративно положил руки на колени. – Но ты все-таки не делай дурной привычки из одного хорошего поступка.
Чарли покладисто лег у его ног и разрешил потрепать себя по голове.
– Кстати, Дина, давай посмотрим, что там у него на ошейнике написано.
– А мы этот ошейник дома оставили. И вообще, я, кажется, не хочу ничего узнавать. Все равно я его никому не отдам. Вот только Вовку-Кабанчика нужно найти. Ты обещал.
– Ладно. Потом. Сейчас все равно времени нет. Рассказываю все по порядку.
Через час они оба чувствовали бесконечную усталость от попыток выстроить все известные детали и от обилия собственных версий.
– Слушай, мозги клинит, – жалобно сказал Сергей. – У тебя случайно водки нет?
– Откуда у меня может быть водка, если я ее терпеть не могу? – удивилась Дина.
– Ну, не знаю. У тебя ведь такие приятели. Ладно, не злись.
– Да не злюсь я вовсе. У меня есть сливочный ликер, хочешь?
– Ну, за неимением… Все зависит от его количества.
– У него обалденное качество.
Они немного расслабились, и Сергей великодушно предложил:
– Ты сегодня домой собралась. Давай я тебя отвезу. Вас то есть. А завтра утром обратно привезу.
– Знаешь, мне для такого короткого отгула твоего разрешения не требуется. Я вообще не езжу часто домой, потому, что боюсь не вернуться. Но сегодня… Пожалуй, съездим. Очень хочется. И Алене обещала, что по магазинам походим.
* * *
Вовка-Кабанчик несколько дней околачивался вокруг дома на Преображенке, где жила Женя. Но ему не везло. Она не появлялась. Ему было тоскливо, пусто, подташнивало от голода, болела голова и ныла спина. Он добрел до хлебной палатки и стал задумчиво изучать ассортимент. Перед ним немолодая женщина в норковой шубе суетилась и волновалась так, как будто приобретала остров в Средиземном море.
– Мне халу, пожалуйста, половинку «бородинского», четыре ржаные лепешки, нет лепешек пять. Заберите эту халу, я ее не возьму, она у вас, наверно, неделю лежала. А что это лепешки такие маленькие? Черт знает что творится! Цены повышают и при этом еще муку воруют. А колечки с творогом сколько стоят? А творог свежий или…
Вовка меланхолично сунул в карман одну ржаную лепешку с прилавка и спокойно отошел в сторону. Хотел уйти подальше, но за спиной было тихо, поэтому он вернулся на свой пост у Жениного дома, разорвал прозрачный пакетик, откусил большой кусок, и его даже в жар бросило, такой вкусной показалась эта лепешка. Женский пронзительный голос он услышал слишком поздно. Дама в шубе уже всем весом повисла на его руке. А рядом с ней стоял коренастый милиционер, лицо которого никому бы не показалось добрым. Делать этому менту было явно нечего, равно, как и даме. И повели они Вовку в отделение составлять протокол.
– Да вы что! – пытался по дороге образумить их Вовка. – Я просто автоматически. Кошелек дома забыл. А так бы заплатил. Дайте мне на минутку мобильный телефон, я знакомой позвоню. Она тут рядом живет и деньги вынесет.
Милиционер только хмыкнул, а тетка завопила:
– Нет, вы представляете себе такую наглость? Телефон ему дай, чтоб он по нему своих сообщников вызвал!
Вовка только рукой махнул. В отделении его первым делом обыскали. Когда коренастый милиционер залез к нему во внутренний карман пальто, лицо его исказила плохая усмешка.
– А ты говорил, кошелек дома забыл. А тут такой бумажник приличный. Как, говоришь, твои имя-фамилия? Да вот у нас паспорт, оказывается, есть. Серков Владимир Васильевич. А на бумажнике просто стразами выложено: «Вадим». И вот еще визиточка просматривается. Коркин Вадим Викторович. Ключей-то сколько. От квартиры, видно, и не одной. От машины. Откуда это, говори, крыса помойная!
– Ниоткуда. Я просто нашел. Рядом с мусоркой.
– Нашел? А не украл? Да мы еще проверим, жив ли хозяин!
Владелица недоеденной Вовкой лепешки открыла рот от любопытства. Но у нее быстро приняли заявление и выпроводили, пообещав позвонить, когда дело будет передано в суд.
Минут через сорок Вовку рвало кровью и желчью в комнате для допросов. Каждый вздох причинял страшную боль, казалось, осколки сломанных ребер вонзились в сердце и печень. Собственное лицо он ощущал, как внезапно возникшее злокачественное образование, и сквозь узенькие щели все-таки пытался смотреть в глаза своим палачам, которые с таким задором избивали его ремнями и ногами, как будто тренировались на чучеле. Сейчас они отдыхали, пили пиво и говорили о нем как о неодушевленном предмете.
– Не, я как чувствовал, что у него бумажник из-под жмурика, – хвастливо говорил коренастый. – А потом лейтенант говорит: это тот мужик, которого грохнули на Щелковской. Машину бросили. Убийцу не нашли. Видно, то, что нужно было, в бумажнике как раз и находилось. Или в хате, ключи от которой он прихватил.
– Да, повезло, – заметил другой. – Щас наши пошуршат, все висяки на него повесят. А то, говорят, начальство задолбало. Где ваша раскрываемость?
– А скажи, упертый какой! – воодушевленно вмешался третий. – Не знаю где, чего. Просто зло берет. А признание когда писать будем? Может, сейчас? Пока он еще подписать в состоянии?
– Не сейчас, – веско сказал коренастый. – Мы и сами не знаем, в чем признаваться ему надо. Назначат следователя, он по материалам все составит. МУР занимается, убойный отдел. И ни черта не нашли. А я в момент его вычислил.
Когда Вовку бросили в камеру, прямо на пол, он попытался вздохнуть. Не получилось. Он замер, чтобы унять боль хоть на минуту, подумал, что уже, наверное, ночь. До утра его не тронут. Если ему повезет хоть раз в жизни, до утра он не доживет. Эта мысль подействовала, как успокоительное. Вовка призвал сон, но измученный мозг сопротивлялся. Перед Вовкиными закрытыми глазами мелькали какие-то люди, булки, шубы, потные злобные лица, пряжки ремней. И вдруг пестрая лента остановилась. Прелестное девичье лицо с ямочками на щеках приблизилось к нему совсем близко. Женя. Ему казалось, он чувствует ее дыхание. Его глазам стало горячо, он жалобно всхлипнул, шевельнулся и полетел в черноту болевого шока.
ГЛАВА 11
Маша Ильина, сгорбившись, сидела на диване и боролась с собой. Она заставляла себя встать и зажечь в комнате свет. Что-то сделать, возможно, вскипятить чай, включить телевизор. Но ничего не получалось. Она была парализована отчаянием. Всю жизнь она бежит от страха бед, опасностей, страданий, нищеты, но они с завидным постоянством ее догоняют. Неужели на этом свете нет другой добычи? Она ведь хочет только покоя. Маша почувствовала, что у нее от холода окоченели ноги и руки. Может, выключили отопление? Она наконец встала, зажгла свет, поставила на плиту чайник с водой, задернула плотные шторы. Батареи оказались горячими, но Машу по-прежнему трясло от холода. Она натянула на ноги толстые шерстяные носки, надела большую вязаную кофту поверх халата. Налила себе чай в большую чашку, намазала маслом кусок белого хлеба, но поняла, что есть ничего не может. Сделала несколько обжигающих горло глотков, но не согрелась. Она вернулась к дивану, накинула поверх кофты пуховый платок, легла и накрылась пледом. Озноб только усилился. Неужели заболела? Маша вытащила из-под шкафа старый электрический обогреватель, поставила совсем близко к дивану и опять легла.
Наконец-то тепло стало проникать сквозь ее застывшую кожу. Она прикрыла глаза, отблески раскаленных спиралей проникли под ее ресницы, и она в полудреме вызвала те воспоминания, которые берегла для особых случаев, как скупой рыцарь свои сокровища.
Тогда все изменилось к лучшему в один день. Они жили с мамой в маленькой квартире старого трехэтажного дома в Брянске. Жили сурово, тоскливо, очень замкнуто. Маша училась в пятом классе, мама работала на обувной фабрике. По вечерам Маша чистила картошку, ставила ее варить и ждала маму с тревогой и нетерпением. Она так не любила одиночество. Мама приходила всегда в одно и то же время, но всякий раз Маша чувствовала себя разочарованной и обиженной. Мама была такой усталой и грустной, что почти не замечала ее, не разговаривала, не интересовалась, что происходило с Машей в течение длинного дня. Они молча ужинали, по очереди умывались и ложились в свои неудобные, холодные постели, под тонкие одеяла. Маша сворачивалась клубочком, накрывалась с головой и представляла себе, что она в маленьком, уютном домике, защищенном от холода и бессердечия мира. Засыпая, она слышала, как ворочается и тяжело вздыхает мама, и просила бога: пусть утро быстрее не наступает. Пусть мама поспит.
Но однажды Маша пришла из школы и с порога почувствовала букет вкусных запахов. Мама шагнула из кухни ей навстречу и радостно улыбнулась. Маша с расширившимися от изумления глазами прошла на кухню, увидела на столе пироги, только что вынутые из духовки, а у окна, на крошечном диванчике, сидел незнакомый мужчина с добрым и смущенным лицом. Он быстро встал, подошел к ней и неожиданно погладил по голове. Маша замерла от неожиданности и вдруг догадалась.
– Это папа? – повернулась она к матери.
– Можно и так сказать, – рассмеялась мама. – Мы теперь будем жить втроем.
В тот день Маша произнесла слово «папа» во второй раз. Они с мамой всегда жили вдвоем. И только в школе, в классе третьем, Маша поняла, что это не совсем нормально. Тогда она спросила у мамы: «Где мой папа?» – и получила ответ: «У тебя нет папы. И не было». И сразу поняла, что вопрос закрыт.
С дядей Витей их жизнь стала просто чудесной. Мама перестала ходить на работу. Она стала совершенно другой: нежной, внимательной, заботливой. Дядя Витя никогда не приходил с работы с пустыми руками: то апельсины принесет, то коробку конфет, то детскую книжку. Мама купила широкую кровать в спальню, удобный диван для Маши и превратила каморку, заваленную всяким хламом, в уютную детскую комнату. Однажды они втроем пошли в магазин и купили нарядные люстры и настольные лампы: дядя Витя сказал, что в квартире должно быть светло и тепло. У них появились два небольших обогревателя-камина, телевизор и даже видеомагнитофон. Но не это было главным. Не потому Маша бежала домой с ощущением праздника в душе. Родители расспрашивали обо всех ее делах, причем дядя Витя сердился на учителей, если в дневнике Маши появлялась тройка. «Ты должна пойти в школу, Галя, – я же вчера проверял у Маши уроки, она все знала. Может, они думают, что этого ребенка некому защитить, раз мы редко в школу ходим?» Мама говорила, что ей неудобно, она не умеет говорить с учителями, и дядя Витя стал приходить в школу сам. Заходил в класс после уроков, помогал Маше складывать учебники в портфель, разговаривал с учителями. И к ней действительно стали лучше относиться – и учителя, и одноклассники. Маша стала чувствовать себя настоящим, любимым ребенком. Может, впервые в жизни. Мама теперь целовала ее на ночь, помогала одеваться, причесываться, а дядя Витя страшно пугался, если она плакала или болела. До сих пор, думая о счастье, Маша вспоминала вечера, когда мама, посмотрев на градусник, встревоженно говорила мужу: «Высокая». И Машу укладывали в постель, закутывали в несколько одеял, поили горячим молоком с медом или давали гоголь-моголь. От жара приятно кружилась голова, а дядя Витя, завернув ее в одеяло, носил по комнате и что-то мурлыкал. Чаще всего это была военная песня «Полюшко-поле».