— Мама? Знаете, где сейчас моя мама? В Риме, ждет отправки в Америку.
— То есть как?
— Они выехали в Вену, ну, как будто в Израиль, а оттуда в Италию…
— Они? Мама с мужем, да?
— Да.
— А Варвара Семеновна не в курсе?
— Нет. Мама запретила ей говорить… Она несколько раз меняла фамилию… и в анкете написала, что детдомовская… Ой, только вы никому… — испугалась вдруг собственной откровенности Ева. Она была в таком смятении!
— Постой, а как же ты?
— А что я?
— На что же ты живешь? На одну стипендию?
А Платон ни разу не спросил ее об этом.
— Нет, мне отчим пишущую машинку оставил и печатать научил…
— А жених твой кто?
— Вы. Или вы опять пошутили?
Он вдруг счастливо рассмеялся.
— Ева, ты только что узнала, что я твой жених, я, кстати, тоже, но ведь до этой минуты у тебя был другой…
— Он — был и всё.
— О, да ты девушка с характером, вся в бабку. Ох, Ева, боюсь, Варвара Семеновна не обрадуется…
— А вы рады?
— Честно? Я в смятении…
— Но тогда ничего не надо.
— Какая ты…
И тут снова полил дождь. Он сорвал с себя куртку, накинул на плечи Евы и вдруг втолкнул ее в подворотню.
— Ой, вы совсем промокли…
— Ева, я люблю тебя… Я боялся этого… думал, зачем я ей нужен, она девочка, красавица, у нее все впереди… У нее жених, мне бабка твоя сказала… Я дурак, да?
— Да, еще какой дурак… Поцелуйте меня, это будет как в кино…
Он пристально смотрел на нее, и она опять увидела, как из голубых его глаза стали черными. Она дрожала, то ли от предчувствия, то ли от промозглой сырости.
— Ева… — хрипло проговорил он, — что ты со мной делаешь… — И поцеловал ее.
Она не выдержала. Обняла его за шею, прижалась к нему. Тут уж и он не выдержал, сдавил ее так, что она едва не задохнулась.
— Поехали к тебе, — прошептал он. — Я больше не могу… Это далеко?
— Метро «Филевский парк».
— О господи! Что ты со мной делаешь? Я как Адам перед грехопадением… А ты и Ева и змей-искуситель в одном лице.
Дождь между тем зарядил не на шутку.
— Стой тут, я поймаю такси.
— Куртку возьмите!
— Ты же замерзнешь…
— Я? Замерзну? Нет! А если замерзну, вы меня сумеете согреть, правда?
— Да что ж ты со мной делаешь? — простонал он и, накинув куртку, выбежал на улицу.
Ева стояла, закрыв глаза и вся дрожа. Вот оно, счастье, совсем рядом… Я люблю его, люблю, и он меня любит, и нам должно быть хорошо вместе, скорей бы он поймал машину… Скорей бы сесть с ним рядом, прижаться и ни о чем не думать.
— Ева!
Он стоял рядом с ветхой бежевой «победой» и держал открытой заднюю дверцу. Она юркнула на сиденье, а он захлопнул дверцу и сел рядом с шофером. От обиды она чуть не взвыла.
— Ева, возьми куртку.
Она открыла глаза. Он обласкал ее взглядом. И она поняла, что он просто побоялся сесть с ней рядом. Ничего, мы скоро приедем… Я свяжу ему новый свитер, в таком нельзя уже ходить… А у меня есть хорошая эстонская шерсть… Если бы знать, что я его встречу, я бы обед сготовила… Он, наверное, голодный… Ничего, в морозилке еще остались пельмени, хорошо Тоник сейчас в Карелии в байдарочном походе, не все съел, он так любит мои пельмени… Тоник… Ой, а как же я ему скажу, что у меня другой мужчина? Нет, не так, у меня мужчина, а он… мальчик еще, избалованный столичный мальчик. И я совсем его не хочу… Я хочу этого седого, старого, в заношенном свитере, с грубыми шершавыми руками…
Наверное, впервые в жизни Ева чувствовала себя спокойно и защищенно. Казалось бы, это была просто безумная страсть, с обеих сторон, но она твердо знала, что нашла мужчину своей жизни, инстинкт ее не обманул, он был для нее всем, этот едва знакомый человек. Она знала — он ее не предаст, не бросит, защитит от всех бурь, он даже во сне держал ее за руку, а она смотрела на него, задыхаясь от любви. Наверное, такое редко бывает, во всяком случае она никогда ничего подобного не слышала ни от кого, хотя на практике в гинекологическом отделении больницы вдоволь наслушалась любовных историй. Георгий Иванович успел сказать ей, что завтра должен вернуться в Ленинград, на несколько дней, чтобы уладить дела и перебраться к ней, в Москву. Он сказал, что теперь не отпустит ее никуда. И она свято ему верила. Такой человек просто не может ее обмануть. Сначала она хотела поехать с ним — ну как можно расстаться? — однако потом решила, что не будет виснуть на нем, и к тому же у нее лежала диссертация одного дядьки, которую надо сдать на той неделе. За диссертации платят лучше, чем за обычные тексты, по целому рублю за страничку, против двадцати копеек. Есть разница? И еще за это время она должна пойти к матери Тоника и сказать ей, что не нужно делать ремонт у нее в квартире и заодно вернуть все подарки. А главное, успеть связать Георгию Ивановичу новый свитер… Он что-то замычал во сне, она прижалась губами к его плечу. Как странно, мы с первого взгляда оба поняли, что созданы друг для друга… Ну он, понятно, взрослый многоопытный мужчина, но я? Весь мой опыт это Тоник… А я сразу поняла, что хочу только этого мужчину, нуждаюсь только в нем. Говорят, по-настоящему женщины начинают понимать толк в любви годам к тридцати, но это ерунда, все зависит от мужчины… Если он ТВОИ, ты сразу все поймешь и почувствуешь…
Георгий Иванович стоял в тамбуре плацкартного вагона, куря одну сигарету за другой. Что я наделал, старый дурак? Какое имел право сойтись с этой девочкой, юной, прекрасной, доверчивой? Ну и что же, что я люблю ее? Что при одной только мысли о ней, у меня перехватывает дыхание? Я испорчу ей жизнь… Она говорит, что любит меня… Она романтичная девочка, ей кажется, что я невесть какой герой… Словом, декабристка… «Покоен, прочен и легок на диво слаженный возок…» — припомнились вдруг строки Некрасова. «Сам граф-отец не раз не два его попробовал сперва». Смешно, ей богу. У Евы нет графа-отца, ничего… Она одна, хрупкая, нежная… Но я не могу, не имею права… У нее есть какой-то там жених, из благополучной семьи, а у меня ни кола, ни двора, ни работы… ничего. Только судимость по политической статье… Нет, я не имею права… Не имею права сбежать от нее, от ее любви. Я что, старая развалина? Я разве не мужик? Или мужик только в постели? Неужто я не найду работу? Я же многое могу и умею и буду ей опорой… Кто знает, как сложится ее жизнь, если я сбегу от нее? Она, конечно, не выйдет за того парня, останется совершенно одна… Она так красива и соблазнительна, что мужики будут виться вокруг стаями, а она ведь цельная натура, и любит… меня любит… Я нужен ей… Я буду защищать ее от этой жизни. Я смогу… Сейчас по вечерам в Москве неспокойно… Она ходит одна… каждый может обидеть… Я люблю ее… Сразу, как увидел, с ума сошел… Но и она тоже… И нам так хорошо вместе… Он вспомнил, как она стояла в подворотне, когда он позвал ее в машину. Какие у нее были при этом глаза… А утром, когда он вышел из душа, она сидела, уткнувшись лицом в его старый, не первой свежести свитер, как будто вдыхала его запах… Нет, я ее не отдам никому, она моя и хочет быть моей, значит, ее желание для меня — закон. Ну а разлюбит, что ж… так тому и быть, но я хоть урву у жизни свой кусок счастья… Судьба мне послала ее в момент, когда я смогу начать все заново и не надо противиться подаркам судьбы, если тебе уже пятый десяток. И ты к тому же никакими обязательствами не связан. Хватит с меня политики, хватит идей, теперь моя жизнь будет подчинена одной идее — счастье любимой женщины… И нам обязательно нужен ребенок… Вот приеду, отремонтирую ее крохотную квартирку, и пойду куда-нибудь на стройку. Хотя сейчас, кажется, ничего не строят. Неважно, пойду в такси, в метро, в троллейбусный парк… Мужик с руками и головой найдет себе дело. А она пусть все-таки окончит институт, а уж потом родит мне сына… Пусть у нее будет профессия. И будем жить… Он вспомнил ее обалдело-счастливое лицо в момент, когда он довел ее до высшей точки близости… И шепот: «так не бывает, Иваныч!»
2007 год— Мама, ты опять плакала?
— Что ты, Петруша, даже и не думала.
— А почему глаза красные?
— Ныряла много.
— Мама, ты же сама учила меня, что врать нехорошо.
— Ну прости, прости, ты же не можешь не понимать…
— Я понимаю, мамочка. Но, наверное, уже надо сказать…
— Что сказать?
— Мам, ты помнишь, мы с папой ездили в Норвегию рыбачить?
— И что? — с замиранием сердца спросила Лали.
— У нас тогда был один разговор…
— О чем?
— О любви…
— О!
— Но в общем-то мы говорили о тебе. Папа… он говорил, как любит тебя всю жизнь…
— Я знаю…
— И что ты тоже любишь его… Мама, ты только меня сейчас не перебивай, мне и так трудно…
Она молча кивнула.
— Он рассказал, как встретил тебя… И еще много всего… И чего тебе стоило мое появление на свет и вообще… А потом вдруг говорит: «Знаешь, сын, я самый счастливый мужик на свете. Но я прошу тебя, когда я умру…» Я, конечно, начал вопить, что он еще молодой и здоровенный, а он сказал: «Я вовсе не собираюсь помирать, но такой разговор может еще долго у нас не случиться, просто жизнь закрутит, а я хочу, чтобы ты знал: когда я умру, мама будет еще молодой и красивой. Она будет горевать, будет всех мужчин сравнивать со мной, и в результате останется одна. А это неправильно. Ты дай ей погоревать, а потом… потом объясни ей, что нельзя тратить время на тоску по ушедшему. Я хочу, чтобы она устроила свою жизнь… Чтобы встречалась с мужчинами… скажи, что я благословляю ее на это… что она ничуть не оскорбит мою память, если станет жить полной жизнью, понимаешь?» Ну, я понял, хоть и расстроился ужасно. Даже ревел втихаря. Я подумал, что он болен… Но он продолжал жить как и раньше… Да и вскрытие ничего такого не обнаружило, только острую сердечную недостаточность. Но он, видно, предчувствовал это. Вот и всё, мамочка, что я хотел тебе сказать.
Прекрасные глаза Лали были полны слез.
— Петька, признайся, почему ты именно сейчас завел этот разговор?
— Мне показалось, что настал момент… И еще, мам, хватит носить траур.
— Это не траур… Просто я люблю черный цвет…
— Значит, хватит носить черный цвет. Тебе безумно идет бирюзовый, купи себе хоть бирюзовую майку, что ли… Для разнообразия. И еще… Я знаешь почему заговорил… Этот твой сосед, из Москвы, он клевый дядька, и он от тебя без ума…
— Петька, но это же чушь… Просто я ему приглянулась на курорте. А он, мне, кстати, нисколько. К тому же мы живем в Германии, он в России… Да и вообще, наивно думать, что ты рассказал мне про разговор с папой и я сразу же прыгну в постель к первому встречному… Наоборот, милый ты мой, я еще больше буду любить твоего отца и тосковать по нему. Никто и никогда не будет любить меня так как он… Тогда зачем?
— Прости, мама, я дурак! Слишком поторопился… Не надо было пока говорить об этом… Папа, наверное, имел в виду другое… Если бы ты встретила кого-то, но боялась бы оскорбить память отца… Прости, прости!
— Да ничего страшного… Просто немножко глупо в такой ситуации… — горько улыбнулась она. — Но это простительно в твоем возрасте.
Она обняла сына, поцеловала.
— А все-таки хорошо, что ты мне это рассказал. Это значит, что ты сын своего отца. И в моей нынешней жизни это, наверное, главное. Ну все, хватит пафоса, мы в конце концов на курорте, тут пафос как-то неуместен. Беги, купайся, играй в пинг-понг, занимайся своими делами. А я обещаю больше не плакать. И благодарить судьбу за то, что у меня был такой муж и есть такой сын. Вот, я опять сбилась на пафос. Короче, катись отсюда.
— А ты?
— Я не пропаду.
— Может, пойдем обедать к Керкире?
— Иди один, я даже думать о еде сейчас не могу. А хочешь, возьми машину, поезжай куда-нибудь.
— Да нет, я схожу пообедаю, вернусь и мы с тобой сыграем в пинг-понг. Тут хорошие столы.
— Если не будет ветра.
— Ладно, если не будет ветра.
В десяти минутах ходьбы от отеля, у самой дороги находился маленький ресторанчик «Керкира».
Поначалу все приезжие думали, что он назван так в честь столицы острова, но на самом деле Керкирой звали хозяйку, добродушнейшую крашеную перекисью женщину лет сорока пяти. У нее всегда было вкусно, уютно и очень недорого, а потому немногочисленные столики никогда не пустовали. Петя был в восторге от тамошней еды, особенно ему нравился белый хлеб, который хозяйка ставила на стол горячим. От хлеба шел такой аромат, что кружилась голова и текли слюнки. Петя уже заранее предвкушал, как намажет маслом ломтик. Но как назло все столики были заняты.
— Петя! — окликнул его кто-то.
— Здрасьте, Родион Николаич! Вы один? К вам можно?
— Конечно, садись. Очень рад, одному обедать тоскливо.
— Спасибо. А где же ваши друзья?
— Поехали в город, а мне неохота. Они будут таскаться по магазинам. Я бы им только мешал. А где же твоя мама?
— У мамы нет аппетита.
— Твоя мама удивительно красивая женщина.
— Да. Это правда, — с гордостью отозвался Петя.
Оба смущенно замолчали.
Первым преодолел смущение Родион Николаевич.
— Петя, скажи, вы живете в Германии?
— Да. Я в Германии родился.
— Однако отлично говоришь по-русски.
— Да, отец настаивал, чтобы я дома всегда говорил по-русски.
— А ты был в России?
— Нет, ни разу, хотя очень хотел. Но отец говорил: вырастешь, поедешь сам.
— Разве ты еще не вырос? — улыбнулся Родион Николаевич. — Приезжай в Москву, знаешь, какие у нас девушки? Нигде больше таких нет.
— Да, наверное, если судить по маме…
— Петя, а твой отец русский?
— Наполовину, а наполовину немец, но родился и вырос в России.
— А ты учишься?
— Да, в техническом университете.
— И кем собираешься быть?
— Собираюсь строить мосты, как отец.
— О, серьезная профессия.
— А вы кто по специальности?
— Я журналист. А мама? Мама тоже из России? И тоже давно не была там?
— Да…
— Петя, ты не удивляйся, что я спрашиваю… Мне… мне ужасно нравится твоя мама…
— А я заметил, — широко улыбнулся Петя.
— Тебе это неприятно?
— Наоборот. Мама осталась одна, ей плохо. Знаете, каких трудов мне стоило вытащить ее сюда… Она любит теплое море… Они с отцом при первой же возможности уезжали куда-нибудь к теплому морю… Родион Николаевич, это вы подарили маме розу в вазочке?
— Я, — покраснел вдруг Родион.
Хороший мужик, подумал Петя.
1987 годПлатон ворвался в квартиру веселый, заросший бородой, загорелый.
— Мама! Мамочка, я вернулся!
— Ох, Тоник, какой ты красивый!
— Мам, я голодный, как сто волков!
— Ступай в душ и приходи на кухню.
Через десять минут он уже уплетал приготовленный матерью завтрак, весело сверкая глазами. Мать сидела напротив, подперев рукой щеку, и с грустью глядела на своего любимчика. У него вдруг кусок застрял в горле.
— Мама, что-то случилось? С отцом?
— Нет-нет, с нами все в порядке… Тоник, я хочу сразу тебе сказать… Чтобы… Одним словом, на днях приходила Ева…
— Ева? Приходила к тебе? Она что, залетела? — вдруг испугался он.
— Нет, Бог миловал.
— У нее что-то стряслось?
— Тоник, ты можешь выслушать, не перебивая?
— Слушаю, мама.
— Тоничек, она сказала, что… Что у вас ничего не получится… Что она… Что у нее другой…
— Что за бред? И почему об этом надо сообщать тебе? Ничего не понимаю!
— Она принесла все мои подарки назад. Поблагодарила за доброе отношение, сказала, что ничего не нужно, ни ремонта, ни поездки в Крым… Однако, вполне порядочная девочка…
Платон с досады стукнул кулаком по столу, да так, что фарфоровая крышка от масленки подпрыгнула и слетела на пол.
— Тоник! — поморщилась мать.
— Извини, мама, но я не понимаю…
— Чего ты не понимаешь? Что девушка влюбилась в другого? Такое случается, сын. Правда, я не понимаю, какого рожна ей надо? Мы хорошо отнеслись к ней, ты молодой, красивый, перспективный, из состоятельной семьи… И означает ее поступок только одно — она просто дура. А у меня, честно говоря, камень с души свалился. Все-таки мать в Израиле… Как-то мне спокойнее стало. А девушку ты себе в два счета найдешь. Только уж постарайся выбрать из нашего круга, меньше проблем. И не вздумай впадать в депрессию, твоя Ева того не стоит.