Стоявший на холме, что возвышался над обширным полем сражения, и забывший о собственных обязанностях главнокомандующего, Шампионне следил за Макдональдом, которого любил как брата; сердце его невольно сжималось, когда он видел, как Макдональд, одновременно и генерал и солдат, командует и сражается с тем спокойствием, какое было отличительной чертой его характера, и с мужеством, какое десятью годами позже, при Ваграме, удивило императора, знавшего толк в мужестве. Шампионне хотелось бы быть возле Макдональда, чтобы приказать ему остановиться, сберечь жизнь своих воинов и свою собственную, но ему невольно приходилось восхищаться и рукоплескать такой неустрашимости. Он подумал, не послать ли к Макдональду адъютанта с приказом начать отступление и не направить ли на фланги неаполитанцев Лаюра с одной стороны, Мориса Матьё — с другой, но тут заметил, что Макдональд сам стал отступать; в то же время, чтобы облегчить отход, Дюгем перестроился в колонну и направил мощный удар в центр, так что принудил противника задержаться. Теперь Макдональд, получив некоторую свободу, тоже стал перестраиваться в каре; его словно забавляло ожидать атаку неаполитанской кавалерии в пятидесяти шагах и нагромождать с обеих сторон, откуда его атаковали, трупы солдат и лошадей. У Дюгема была только одна задача — помочь своему начальнику; он перестроился из колонны в каре, и теперь на поле сражения тридцать тысяч солдат осаждали шесть живых редутов, состоявших из тысячи двухсот человек каждый и извергавших ураганный огонь.
Макк понял, что имеет дело с серьезным противником, и решил пустить в ход свою многочисленную артиллерию; он поставил на двух холмах, возвышавшихся над полем сражения, две батареи по двадцать орудий каждая; их перекрестный огонь диагоналями бил по флангам неприятеля, в то время как десять других били по каре Дюгема, расположенному в центре; Макк рассчитывал пробить у Дюгема брешь и бросить в нее мощную колонну, которую он держал наготове, чтобы расколоть центр республиканской армии.
Шампионне с тревогой замечал, что дело принимает скверный оборот: тут могут оказаться бессильными и мужество и техника; его сверлящий, испытующий взгляд проникал в огромное войско Макка, колыхавшееся на горизонте, как вдруг, посмотрев влево, — он увидел около Риети блеск оружия среди быстро приближавшегося облака пыли. Он подумал, что это новое подкрепление, посланное Макку, а быть может, части, посланные им накануне в Асколи и спешащие на звуки артиллерийской пальбы, но тут, обернувшись к славившемуся острым зрением адъютанту по имени Вильнёв, чтобы спросить его мнение, генерал заметил на противоположной стороне, то есть на дороге в Витербо, другое войско, показавшееся ему значительнее первого и тоже поспешно направлявшееся на поле сражения. Можно было подумать, что эти два войска поклялись прибыть сюда в один и тот же час, если не минуту, чтобы принять участие в одном и том же деле.
Неужели это корпус генерала Назелли прибыл из Флоренции? Неужели Макк оказался более искусным полководцем, чем считали?
Вдруг адъютант Вильнёв радостно вскрикнул, протянув руки к облакам пыли, которые вздымало на дороге в Витербо, между Рончильоне и Монтероси, многочисленное войско.
— Генерал! Трехцветное знамя!
— Значит, это наши! — воскликнул Шампионне. — Жубер сдержал слово!
Потом, обернувшись в сторону отрядов, прибывающих из Риети, добавил:
— Вот, черт возьми, неожиданная удача!
Взоры всех, стоявших вокруг генерала, обратились в указанном им направлении, и у всех вырвался единодушный возглас:
— Трехцветное знамя! Трехцветное знамя!
— Это Пиньятелли и римский легион, это Княжевич со своими поляками, драгуны и конные егеря — словом, это победа!
И, красивым величественным жестом протянув руку в сторону Рима, республиканский генерал воскликнул:
— Король Фердинанд! Теперь ты можешь, как Ричард Третий, предложить свою корону за коня!
LV
ПОБЕДА
Шампионне обратился к адъютанту Вильнёву:
— Вы видите отсюда Макдональда?
— Не только вижу, генерал, но и восхищаюсь им, — ответил адъютант.
— И хорошо делаете. Для вас, молодых, это отличный пример. Вот как надо вести себя под огнем.
— Кому это лучше знать, как не вам, генерал, — согласился Вильнёв.
— Так вот, отправляйтесь к нему, скажите, чтобы он крепко держался еще с полчаса, и тогда победа — за нами.
— И ничего ему не объяснять?
— Ничего. Впрочем, скажите, что, как только он заметит у неаполитанцев замешательство, причина которого будет ему неясна, я предлагаю ему перестроиться в колонну для наступления, дать сигнал атаки и двинуться вперед. Эти два офицера отправятся вместе с вами, — продолжал Шампионне, указывая на молодых офицеров, которые с нетерпением ожидали его приказаний. — Если с вами что-нибудь случится, они заменят вас. Если же все пойдет хорошо, на что я надеюсь, дорогой мой Вильнёв, один из них направится к Дюгему, другой — к батальону на левом фланге. Каждый пусть передаст мой приказ и добавит: «Генерал отвечает за все».
Трое офицеров, гордых тем, что выбор генерала пал на них, стремглав отправились исполнять поручение.
Шампионне следил за ними: он видел, как отважные молодые люди бросились в самое пекло битвы и добрались до места назначения.
— Храбрая молодежь!.. — прошептал он. — С такими людьми разве можно потерпеть поражение?
Между тем два республиканских корпуса быстро продвигались вперед, предшествуемые кавалерией, за которой бегом следовала пехота, и ничто не выдавало их приближения к неаполитанцам, которых им предстояло застать врасплох.
Вдруг на обоих флангах королевской армии республиканские трубы заиграли сигнал наступления, и подобно лавинам, сметающим все на своем пути, два кавалерийских отряда ринулись на эту плотную массу, пробили в ней путь для пехоты, в то время как три орудия легкой артиллерии разразились громовыми залпами.
Случилось то, что и предвидел Шампионне: неаполитанцы, не понимая, откуда явились эти новые отряды неприятеля, словно свалившиеся с неба, начали разбегаться. Макдональд и Дюгем заметили, что враг стал нерешительнее, а удары его потеряли прежнюю силу; они поняли, что в армии Макка происходит именно то, на что и рассчитывал их главнокомандующий. Видимо, настало время исполнить его приказания. А потому Макдональд разомкнул свои каре, то же сделал Дюгем, остальные командиры последовали их примеру; каре, соединясь друг с другом, вытянулись в три колонны и, подобно огромным змеям, поползли вперед. Прозвучал страшный сигнал к атаке, грозные штыки ощетинились, грянули крики «Да здравствует Республика!» — и перед неодолимым порывом furia francese[78] неаполитанцы стали отступать.
— Вперед, друзья, — крикнул Шампионне пяти или шести сотням солдат, которых он держал в резерве, — а то скажут, что наши братья победили у нас на глазах, а мы не приняли участия в победе! Вперед!
Увлекая своих людей в страшную свалку, он тоже пробил брешь в живой стене.
В этой великой сумятице, где, казалось, только Бог, который вел отдельные французские части за руку, мог бы разобраться, чуть не случилось великого несчастья. Части Келлермана и те, что прибыли из Риети — другими словами, драгуны Келлермана и поляки Княжевича, — сломив сопротивление неаполитанцев, подобно тому как топор валит мощный дуб, встретились и приняли друг друга за врагов: драгуны занесли свои сабли, поляки склонили пики, как вдруг двое молодых людей бросились между ними, крича тем и другим: «Да здравствует Республика!» — и заключили друг друга в объятия. Это были: со стороны Келлермана — Этторе Карафа, который, как помнят читатели, уезжал, чтобы исхлопотать у Жубера подкрепление, а со стороны Княжевича и Пиньятелли — Сальвато Пальмиери, который, приехав из Неаполя, чтобы присоединиться к своему генералу, попал к полякам в состав римского легиона. Оба они, устав от длительного покоя, движимые мужеством и ненавистью, стали во главе своих колонн, первыми пошли в наступление, нанося удары с одинаковым пылом, и, подобно жнецам, которые, отправившись с противоположного конца нивы, встречаются посреди поля, столкнулись в центре неаполитанской армии и узнали один другого как раз вовремя, чтобы помешать французам и полякам истреблять друг друга.
Если читатель вынес из нашего рассказа ясное представление о характере этих двух юношей, то он поймет, какую живую и глубокую радость испытали они, бросившись друг другу в объятия после двухмесячной разлуки, в то время как десять тысяч голосов провозглашали волшебное слово: «Победа! Победа!»
И действительно, победа была полная. Три колонны Дюгема и Макдональда, как и колонны Келлермана и Княжевича, проникли в самую гущу неаполитанской армии, сметая все на своем пути.
Шампионне прибыл, чтобы завершить разгром; бегство было страшное, отчаянное, неслыханное. Тридцать тысяч неаполитанцев — побежденных, рассеянных, разбегающихся во все стороны — отбивались от двенадцати тысяч французов, которые действовали с невозмутимым хладнокровием, стремясь одним ударом добить врага, в три раза превышавшего их численностью.
Среди этого ужасающего разгрома, среди убитых, умирающих, раненых, среди брошенных орудий, развороченных фургонов, валяющегося на земле оружия, сдающихся тысячами пленных — сошлись французские военачальники. Шампионне сжимал в объятиях Сальвато Пальмиери и Этторе Карафа и тут же, на поле сражения, произвел их в командиры бригады, предоставляя им, как и Макдональду и Дюгему, всю честь победы, одержанной под его руководством. Он пожал руку Келлерману, Княжевичу, Пиньятелли и сказал им, что они спасли Рим, но этого еще мало — надо завоевать Неаполь и, следовательно, нельзя давать неаполитанцам передышки, а, наоборот, необходимо беспощадно преследовать их и по возможности помешать Фердинанду и его армии пройти через теснины Абруцци.
В соответствии с этим планом Шампионне приказал частям, меньше других утомленным, немедленно перестроиться и преследовать, а то и опередить неприятеля. Сальвато Пальмиери и Этторе Карафа предложили стать проводниками частей, которые, пройдя через Читтадукале, Тальякоццо и Сору, должны были вторгнуться в Королевство обеих Сицилии. Шампионне принял их предложение. Морису Матьё и Дюгему было поручено командование двумя авангардами, которые должны были продвигаться: один через Альбано и Террачину, другой через Тальякоццо и Сору; под их началом будут Княжевич и Пиньятелли, Лемуан, Руска и Казабьянка, которым приказано было оставить занимаемые ими позиции, в то время как Шампионне и Келлерман объединят разрозненные части, по пути возьмут Лаюра в Риньяно, вернутся в Рим и восстановят там республиканское правительство, после чего французская армия, продвигаясь как можно быстрее по следам своего авангарда, немедленно направится на Неаполь.
На этом совете, участники которого собрались верхом, под открытым небом, посреди поля кровавой битвы, подвели итоги победы.
На поле сражения лежало три тысячи убитых, столько же было раненых; пять тысяч пленных были обезоружены и отведены в Чивита Кастеллана; на земле валялось восемь тысяч ружей; брошенные тридцать пушек и шестьдесят зарядных ящиков без лошадей оправдывали предсказание Шампионне, который говорил, что с двумя миллионами патронов десять тысяч французов никогда не останутся без пушек. Наконец, помимо всего этого добра, всего снаряжения, попавшего в руки республиканской армии, генералу привезли два фургона золота.
То была казна королевской армии — всего семь миллионов.
Часть денег, полученных по векселю, который сэр Уильям выписал на Английский банк, Нельсон индоссировал, а Беккер учел, пошли на возобновление денежного довольствия французской армии.
Каждый солдат получил по сто франков. Так разошлись миллион двести тысяч. То, что причиталось убитым, распределили между уцелевшими. Каждому капралу выдали сто двадцать франков, каждому сержанту — сто пятьдесят, каждому младшему лейтенанту — четыреста, каждому лейтенанту — шестьсот, каждому капитану — тысячу, каждому полковнику — тысячу пятьсот, каждому командиру бригады — две тысячи пятьсот, каждому генералу — четыре тысячи.
Раздача состоялась на поле сражения в тот же вечер, при свете факелов; производил ее казначей армии, который со времени начала кампании 1792 года никогда не располагал таким богатством.
Решили отложить сто пятьдесят тысяч франков, чтобы приобрести для солдат одежду и обувь, а остальные деньги, около четырех миллионов, отправили во Францию.
В послании к Директории Шампионне сообщал о победе и приводил имена всех отличившихся в бою, а также отчитывался в трех миллионах пятистах или шестистах тысячах, что он раздал или решил еще израсходовать; затем он испрашивал у господ директоров разрешения взять и для себя ту же сумму в четыре тысячи, которыми он наградил других генералов.
Ночь прошла в праздничном настроении; раненые сдерживали стоны, чтобы не огорчать товарищей по оружию; об убитых не думали. Разве не достаточно было с них того, что они умерли в день победы?
Между тем король, оставаясь в Риме, вскоре отдался своим неаполитанским привычкам. В самый день сражения он в сопровождении трехсот человек отправился в Корнето охотиться на кабана, а так как в Риме не было возможности набрать свору хороших собак, он приказал привезти в фургонах псов из Неаполя.
Накануне вечером он получил от Макка следующую депешу, отправленную из Баккано в два часа пополудни.
«Государь, честь имею доложить Вашему Величеству, что сегодня я атаковал французский авангард, который после яростного сопротивления был истреблен. Противник потерял пятьдесят человек, в то время как по воле благословенного Провидения у нас оказался только один убитый и двое раненых.
Уверяют, будто Шампионне имеет дерзость дожидаться меня в Чивита Кастеллана; завтра на рассвете я выхожу против него и, если он не отступит, разгромлю его. В восемь часов утра Ваше Величество услышит мои или, вернее, свои пушки и сможет воскликнуть: „Драка началась!“
Вечером корпус в четыре тысячи человек выступает, чтобы занять дефиле у Асколи, а на рассвете другой такой же корпус выступит, чтобы пройти дефиле у Терни и атаковать противника с тыла, в то время как я нападу на него в лоб.
Завтра, если Богу будет угодно, Ваше Величество получит добрые вести из Чивита Кастеллана, а если Ваше Величество пойдет на спектакль, то между двумя актами сможет узнать, что французы оставили Папскую область.
Честь имею, Ваше Величество, пребывать, и пр.
Барон Макк».Это донесение очень порадовало короля; он получил его за десертом, прочел вслух, сыграл партию в вист, выиграл у маркиза Маласпина сто дукатов, причем последнее весьма развеселило его величество, принимая во внимание, что Маласпина — человек бедный; затем король прилег отдохнуть, поспал до шести часов; когда его разбудили, он вскоре, в половине седьмого, уехал в Корнето, прибыл туда в десять, прислушался и, услышав пушечную пальбу, сказал:
— Вот Макк громит Шампионне. Драка началась.
И он отправился на охоту, убил своей королевской рукой трех кабанов, вернулся домой в прекрасном настроении, искоса посмотрел на замок Святого Ангела, трехцветный флаг на котором раздражал его, раздал награды сопровождавшим его людям, угостил их, велел сказать, что почтит своим присутствием театр Арджентина, где давали «Matrimonio segreto»[79] Чимарозы и подходящий к случаю балет «Вступление Александра в Вавилон».
Нет нужды пояснять, что Александром был не кто иной, как Фердинанд.
Король хорошо пообедал в обществе своих приближенных — герцога д’Асколи, маркиза Маласпина, герцога делла Саландра, своего главного ловчего, которого он вместе с собаками вызвал из Неаполя, главного конюшего князя де Мильяно, двух дежурных придворных — герцога де Сора и князя Боргезе — и, наконец, своего духовника монсиньора Росси, архиепископа Никосийского, который каждое утро служил для него мессу без хора, а каждую неделю давал ему отпущение грехов.
В восемь часов его величество сел в экипаж и отправился в театр Арджентина, освещенный a giorno; для короля была отведена великолепная ложа с накрытым в аванложе столом, чтобы в антракте между оперой и балетом его величество мог вкушать макароны, как в Неаполе, и даже разнесся слух, что зрелище это послужит достойным добавлением к тем, которые обещаны афишей; поэтому зал был переполнен.