– Что ты под руку лезешь? Не видишь, я воду разбавляю! – пыталась перекричать она мой рев. – На ковш и писай скорее, а то волдыри будут, – приказала мамаша.
– Не хочу я писать, сама писай, – вытаращив глаза, горланила я.
– Я тоже не хочу, – несколько удивленно заметила мама и ринулась к выходу. Она открыла дверь и прокричала: – Коля! Коля! Помочись в ковшик, Машка все коленки кипятком ошпарила.
– Мрак! – послышалось с улицы.
– Да не буду я его мочой свои коленки обливать! – возмутилась я. – Совсем уже! Ты как Анжелкина мать – уринотерапия какая-то!
– Не будь дурой! – разозлилась она. – Это же первый способ против ожогов!
– А я тоже не хочу! – распахнув дверь, заявил отчим.
– Это ты из-за вредности все! Я говорю, Манька ноги ошпарила, а ты даже этого не можешь, не говоря уж ни о чем другом!
– Я еще и виноват! Ноги ошпарила! Да это ваши проблемы! – вызывающе крикнул он и захлопнул дверь.
– Жлоб! И этого добра ему жалко! А ты уродина! Одевайся и иди ложись в кровать! – скомандовала она.
Вообще-то Николай Иванович был не жадным человеком, но у каждого свои странности…
После бани я скрипела от чистоты, но все омрачало жжение коленей. Было такое ощущение, что с них медленно, но верно сдирали скальпелем кожу. Лежа в постели, я поняла окончательно – и никто на свете не сможет переубедить меня в обратном: я человек городской и совершенно не приспособленный к деревенской жизни. Все для меня дико в деревне: и отсутствие душа, и баня с можжевеловыми вениками, и туалет на улице, и печка, которую приходится топить каждый день, – одним словом, эта жизнь не по мне. Я с ужасом представляла, вернее, вовсе не представляла, как я тут смогу продержаться целый месяц.
На следующий день мама с отчимом уехали в райцентр – там каждую пятницу бывала ярмарка. Торговый люд съезжался со близлежащих городов и весей и продавал то, чего в Москве было не сыскать ни в одном магазине – от колгот из Клина до шампуней из Мурманска по 14 рублей за пузырек. И кто только занимается в Мурманске производством шампуней, да еще и отсылает в противоположный конец земного шара, в какой-то захудалый, никому не известный райцентр за 14 рублей?!
Вернулись они только к обеду, и мама, скинув шубу, бросила мне на кровать небольшой пакет:
– На, это тебе жених передал!
Совсем забыла упомянуть, что и тут у меня был потенциальный жених. Казалось, женихи у меня были повсюду, где только успела побывать моя мама.
Этого самого жениха я видела прошлым летом. Правда, ко мне сватался не он сам, а его мамаша. Надо заметить, что разговаривала, делала комплименты, говорила о любви со мной исключительно она – эта шестидесятилетняя женщина с редким именем и отчеством. Странно, но я давно обратила внимание на тот факт: с самого детства меня окружают люди с необычными именами. Наверное, это одно из проявлений судьбы. Так вот, звали мою будущую свекровь Эльвира Ананьевна.
Ей было 60 лет, но выглядела она лет на десять старше своего истинного возраста. Но нет, нет, нет. Все по порядку.
Года два назад мама с Николаем Ивановичем отправились в пятницу в райцентр на ярмарку. И нужно же было моей любезной родительнице при таком изобилии товара заглянуть в захудалый маленький магазинчик на центральной (кстати, и единственной) площади. Ей приспичило именно здесь купить свежей рыбки для своих пушистиков. Народу в лавке не было (что естественно – какой же дурак в ярмарочный день пойдет в убогий магазинчик со стенами, выкрашенными масляной краской ядовито-зеленого цвета, где неприятно и явственно пахнет тухлятиной!).
Мама моя – женщина общительная, и так, слово за слово, она разговорилась с простодушной, верующей продавщицей. Общих тем для беседы у них было предостаточно – хотя бы та, что обе они не местные: мама из Москвы, а Эльвира Ананьевна переехала сюда вместе с сыном из Самары при весьма странных обстоятельствах, о которых новая мамашина знакомая распространяться не желала. Однако через месяц все же распространилась, рассказав леденящую кровь историю о том, как одна из преступных группировок преследовала ее сына (который как нельзя кстати оказался моим ровесником) совершенно несправедливо, приняв его за другого человека и требуя с него огромные деньги – чей-то долг.
Спустя год вышеприведенная версия бегства из родного города в тихий райценр сменилась еще более ужасающей историей о том, что бедному Шурику живот прострелил отнюдь не преступный элемент из самарской группировки, а отчим – третий, ныне покойный муж Эльвиры Ананьевны, и что рассказывать ей об этом было стыдно и неприятно.
Прошлым летом, когда вдова впервые увидела меня, история изменилась в корне. По сути, получалось, что и истории-то никакой не было – никто в ее Шурика не стрелял и он совершенно здоровый молодой человек. Тут-то все и началось: и сватовство, и комплименты, и необузданное рвение с нами породниться. Как-то мы зашли снова к ней в магазинчик за свежей рыбой для маминых питомцев (хотя свежей ту сплющенную мойву можно было назвать с большой натяжкой), и Эльвира Ананьевна поведала нам вещий сон, что привиделся ей с четверга на пятницу. Будто бы стоит она одна в церкви за алтарем, а перед ней Библия раскрытая (именно Библия, а не Евангелие), и вдруг я в эту самую церковь захожу и прямой наводкой к ней. Подошла вплотную и пальчиком своим (именно так она и выразилась – «пальчиком») указываю ей строку, которая гласит о том, что им с сыном в дом необходимо настоящую хозяйку привести, что пришло время, мол, сыну ее, Шурику, жениться. Указала я ей на строку эту пророческую, повернулась и медленно так, не торопясь ушла.
Самого Шурика видела я лишь раз, когда он матери товар привозил.
– Здрасси, – буркнул он себе под нос, на меня даже не посмотрел. Я совсем не расстроилась, потому что Шурик, во-первых, совершенно не в моем вкусе, а во-вторых, мне показалось, что он даже в приятельских-то отношениях со своей головой не был.
– Ну Поля, чем мой Шурик не пара вашей Манечке! – воскликнула вдова, когда тот вышел из магазина. – Высокий, статный – с таким не стыдно и в театр, и в кино выйти!
«Ну, в кино, конечно, можно, – подумала я тогда, – там все равно темно и не видно ничего, в театр – уже с натяжкой, а уж про остальные общественные заведения и мечтать нечего».
– А высшее образование у него есть? – с жаром, даже с каким-то азартом спросила мама. Впрочем, такой нескрываемый интерес мамаши к образованию будущего зятя можно было легко объяснить – ей хватило последнего моего мужа Толика, недоучки и бездельника, который с трудом окончил вечернюю школу.
– Есть, есть, есть! – поторопилась уверить маму Эльвира Ананьевна. – Он в политехническом институте учился!
Вскоре я уехала, а вдова с тех пор, как только завидит маму, настойчиво требует привезти меня обратно, будто я чемодан какой. Вообще не понимаю, на что рассчитывает эта женщина – что я перееду жить в деревню и буду вести домашнее хозяйство? Или Шурик намерен поселиться в моей уютной однокомнатной квартирке в центре города и торговать тухлой рыбой на рынке?
Ко всему прочему, однажды вдову потянуло на откровенный разговор, и она поведала маме, что сын ее влюблен в девицу, которая проживает в той же деревне, что у нее муж и ребенок, и что роман этот продолжается вот уж года два, и она боится, как бы чего не вышло и как бы муж той самой зазнобы не переломал ее Шурику кости.
Я с любопытством раскрыла пакет – подарок жениха: два красных яблока (ненавижу красные яблоки!), от которых пахло опилками и травой, и три апельсина, один из которых был с бочком. И почему у них всегда все с душком, с гнильцой, с бочками? Я сразу же поняла, что так называемый жених тут ни при чем, – этот кулек, без сомнения, передала его заботливая матушка.
* * *Несмотря на ошпаренные коленки, баня мне здорово помогла. Так что к понедельнику я была совершенно здоровым человеком и решила выдвинуть свои требования:
1. Дать мне ключи от гаража, мастерской и чердака, чтобы разыскать там свои вещи (ходить мне было совершенно не в чем).
2. Протопить второй этаж и дать мне возможность наконец работать.
Требования, как мне показалось, были самыми что ни на есть непритязательными, однако мама с Николаем Ивановичем так не думали.
– Ты соображаешь, что говоришь?! – в негодовании воскликнула она. – Как это мы протопим второй этаж? Естественным образом, что ли? И какие тебе ключи от чердака – ты еще не совсем здорова! Что тебе там нужно?
– По поводу второго этажа все, что ты сейчас сказала, – бесстыдная ложь. Его можно запросто обогреть мощнейшими батареями, которых у вас в наличии целых две штуки. Или ты обманывала меня осенью, когда зазывала сюда?! А что касается чердака, то извини, но мне нужна одежда! Ты говорила, тут полно моего барахла. Или ты тоже врала?
– Ну-ка, что в твоей сумке? Я никак не могу понять, зачем тебе одежда, если ты привезла с собой эту кишку. – И мама, вытащив из-под кровати мою поклажу, наконец удовлетворила свое любопытство, разразившись после этого такими нелитературными выражениями, которые я не могу привести в тексте по этическим соображениям.
В то время как из мамы сыпались нецензурные словечки – выразительные, меткие, красочные и незаменимые для этой ситуации, – Николай Иванович бросал на меня не менее выразительные, испепеляющие взгляды.
После того как мамина нецензурная лексика была исчерпана, а может, не лексика, а силы все это мне говорить, я спокойным, металлическим и непоколебимым голосом объяснила, что не могу жить в одной комнате с ними и с двадцатью котами, потому как у меня аллергия на шерсть животных, потому что по приезде я уже три раза упала, едва не наступив на очередную кошку, а самое главное, потому, что мне надо работать.
– Мрак! И с каким апломбом! – не выдержал отчим, а я, взглянув на него, начала хохотать. К ужасу своему, я никак не могла остановиться, хотя понимала, что это только усугубит мое и без того критическое положение.
Смех порой является странной особенностью организма, вполне возможно, что защитной. Я знаю много случаев в подтверждение этого. Вот, к примеру, одна из подруг Мисс Бесконечности – Катерина Сергеевна, что работала завхозом в школе-интернате, рассказывала, как хоронила родную сестру. Это целая история.
Все четыре сестры Екатерины Сергеевны жили в деревне. А дело было летом, еще в те времена, когда существовали совхозы, колхозы, коровники и птицефермы. Всех сестер отправили, по обыкновению, на летний сезон на дальнее пастбище (кажется, называлось это тогда «выгул коров» или что-то в этом роде). Из соображений гигиены женщины брились наголо, оставляя лишь челку. Никто никогда об этом не догадывался, потому что они носили платки – вполне приличный вид: из-под платков выглядывали челки. А тут похороны – умерла любимая сестра. Екатерина Сергеевна приехала из Москвы – она скорбит, сердце ее наполнено печалью… Наконец наступает тот самый момент, когда родственники стоят у гроба и прощаются с умершей. Самая старшая плачет сильнее остальных, плач этот постепенно переходит в рев, потом в страшные стенания – все тело сотрясается, и вдруг в эту минуту с ее головы слетает платок, и Екатерина Сергеевна начинает неудержимо смеяться, поначалу пытаясь выдать свой неистовый смех за рыдания, но из этого у нее ничего не получается – она хохочет уже открыто, во всю глотку над гробом родной любимой сестры, а поделать с собой ничего не может. Сестру опустили в сырую землю, а она все заливается, уж землей присыпали, а она успокоиться никак не может. Вот кощунство-то!
Так и я теперь – согнулась в три погибели, кажется, сейчас лопну от смеха и разлечусь на мелкие кусочки, а остановиться не могу.
Мама удивленно глядит на меня – я, схватившись за живот, кивнула в сторону Николая Ивановича. Казалось, понять, что это меня так разобрало в такой неподходящий момент, было довольно сложно, вряд ли кто-то бы понял. Но мама, взглянув на мужа, каким-то непостижимым образом (это, наверное, все же заговорило наше с ней кровное родство) уловила причину моего откровенного и неприличного хохота.
Николай Иванович стоял перед нами – сутулый, с взъерошенными седыми волосами, с длинными, еще рыжеватыми торчащими бровями, в махровом халате двадцатилетней давности в сине-желтую полоску с выдранными котами нитками, висящими, словно тонкие макароны, и в разных тапках (один зеленый, другой красный – ведь он дальтоник) на босу ногу. Взгляд отчима был полон гнева, причем глаза его смотрели в разные стороны – левый на меня, а правый – на супругу. Как это ему удается – никогда не понимала.
– Совсем распустилися! – только и мог сказать он.
– Сумасшедший дом на выезде! Ой, не могу! – тоже сквозь смех, всхлипывая, пропищала мама. – Неси батареи на второй этаж! Ой, не могу!
– Интересно мне знать, а коко же мы будем за электроэнергию платить? – прищурившись, спросил он.
Вообще-то мой отчим не жадный человек, но со своими странностями – на какую-нибудь мелочь, сущий пустяк скупится.
Он ушел за батареями, недовольно бормоча себе что-то под нос, а мы никак не могли успокоиться и все смеялись.
– Нехорошо как-то получилось, – сказала я. – Мне даже жаль его стало.
– Нет, сама все это учинила, а теперь ей, видите ли, жаль его! Ключи от чердака, гаража и мастерской на крючке, рядом с дверью.
Через минуту от жалости не осталось и следа, а спустя десять минут я перебирала тряпье на чердаке. Наконец-то лед тронулся!
Здесь пахло мышиным пометом вперемешку с сыростью, затхлостью и плесенью. В ряд висели старые пальто, куртки, шубы, валялись корзины, рамы для картин, в углу – мой первый проигрыватель, на полу грампластинки, изрядно погрызенные крысами, под самым потолком, словно фонарь, – осиное гнездо… Поначалу ни с того ни с сего на меня накатила волна необъяснимой грусти. Потом я поняла, что в глубине моей памяти – где-то на дне, подобно тому, как на этом самом чердаке старые ненужные, проеденные вещи, – свалены обломки воспоминаний о детстве, юности, минувших днях.
Вот плащ стального цвета. Я гарцевала в нем пятнадцатилетней девчонкой, а Анжелкина мать все просила продать его ей или достать такой же. Как-то солнечным весенним днем все мы, члены содружества, отправились на ВДНХ. Мы бегали, как ненормальные, вокруг фонтана «Дружбы народов» и обливали друг друга водой. Единственное, что тогда омрачало всем нам жизнь, так это предстоящие выпускные экзамены. Сейчас это кажется таким пустяком!
Потом мы захотели есть, купили по чебуреку, и жирное пятно, которое я посадила на плащ, отбило желание Анжелкиной матери приобрести его. Оно до сих пор сохранилось – огромное, чем-то напоминающее двугорбого верблюда, у второй верхней пуговицы справа.
В груде хлама торчит чья-то пухлая резиновая рука. Потянула – оказалась любимая кукла детства, – огромный немецкий пупс в натуральную величину младенца. Что я только ни делала, чтобы мне купили ее! И безутешно плакала в отделе игрушек, и хорошо себя вела целых два дня, даже мороженого не требовала. Я все боялась, что куклы закончатся к тому времени, когда родители соизволят наконец купить мне мою мечту (в детстве еще возможно купить мечту). И каждый раз, когда я врывалась в свой любимый отдел, мое сердце трепетало – а вдруг пупса продали?! Но кукла по-прежнему красовалась на верхней полке в нежно-голубом костюмчике из тонкой фланели. Не покупали ее, вероятно, оттого, что стоила она по тем временам немалых денег – то ли 12 рублей, то ли 25 – сейчас уж не припомню. В один прекрасный день мама взяла меня за руку и сама привела в отдел игрушек. Через какое-то мгновение я стала счастливой обладательницей пупса, который сейчас валяется с растопыренными руками в груде мусора. Теперь он не нужен мне!
Странные все-таки это субстанции – время, память… То, что тебе кажется сегодня необходимым, то, без чего ты сейчас не можешь жить, спустя годы становится ненужным, бесполезным и никчемным; осаждается где-то на самом дне памяти и всплывает лишь, когда что-то напоминает тебе об этом. Неужели так произойдет и с моей любовью к Кронскому? Неужели он тоже потеряется и канет на то самое дно? И лишь какая-то незначительная деталь – цветок, запах или пейзаж – заставит меня вспомнить о нем?