На самом деле я в Падуе уже был однажды, четырнадцать лет назад, но всего несколько часов по дороге в Венецию. Все эти часы я провел в капелле Скровеньи с фресками Джотто и поступил на редкость разумно. Чуть не в том же году капеллу закрыли на реставрацию, а открыли сравнительно недавно. Теперь эти фрески такие – отреставрированные. Эрик Булатов когда-то рассказывал, как испортили при реставрации фрески Сикстинской капеллы – восстановили исходные цвета. Но фреска со временем меняет цвет, убавляет яркость, и художник, конечно же, просчитывает этот эффект. То есть исходные краски – не те, что имеет в виду автор. Вот и фрески Джотто словно потеряли силу и глубину. Мало того: пускают туда только группами и на пятнадцать минут, до этого нужно в обязательном порядке просмотреть какое-то видео, а берут за все это издевательство тринадцать евро. Мне в этот раз еще особенно повезло: я попал в группу с младшими школьниками.
Падуя – город небольшой, и за четыре дня я успел его хорошо исходить, даже не полностью манкируя собственно конференцией. Многое разбомбили и там, есть целые кварталы жутковатых послевоенных домов. Но основная часть сохранилась, и она гениальна: бесконечные арочные галереи и колоннады, много ранней готики, огромные площади, переходящие одна в другую. В двенадцатом-тринадцатом веках здесь все строили в каком-то гигантском масштабе; видно, так о себе и думали, так и намеревались жить (не удалось).
Посреди огромного безопорного палаццо della Ragione стоит деревянный конь, способный вместить передовой отряд ахейцев.
Наша гостиница была у средневековой башни Porta e. Ponto Molino. Однажды шел дождь, и я вышел с зонтом, но всю дорогу от гостиницы до университета (а он в самом центре) удалось пройти по галереям, зонт не понадобился.
Жили мы на улице Данте (сохранился его дом), та кончается площадью Петрарки (он похоронен неподалеку). Из окна моего номера были видны набережная с утками и цаплей на илистом берегу и венецианский – вытянутый, зеленоватый – купол средневековой церкви del Carmine.
Въезжая в город, ты въезжаешь заодно в какой-то цветочный запах. Местные сначала не понимали, о чем я их спрашиваю, они этот запах не слышат, считают, что это просто «воздух». Посовещавшись, объявили: жасмин. Но жасмин пахнет не так одуряюще, да и где кусты? Источник выяснился только в последний день: это липа.
Живем как в лесу, никаких деревьев не знаем.
Конференцию организовал Падуанский университет – один из самых старых (1220), там она и проходила – в большом зале с гербами. Над нами располагался зал поменьше, человек на пятьдесят, а в нем деревянная кафедра топорной работы и какого-то деревенского вида; с нее когда-то обращался к своей скромной аудитории Галилей.
Когда хотелось курить, я делал несколько шагов и оказывался во внутреннем дворе, ренессансном, закопченном, с двойной колоннадой и расписными сводами. По колоннам скользили солнечные пятна.
Сама конференция была тоже по-своему любопытна. В основном итальянцы-слависты плюс довольно большая чешская делегация и маленькая русская – всего четыре человека, по два от двух столиц: Арьев, Савицкий, Кулаков и я. Чехи были все какие-то неприветливые и надутые, держались настороженно, только один заслуженный девяностолетний старик-диссидент Antonin Liehm охотно вступал в разговоры. Он, впрочем, и живет в Париже.
А итальянцы – чудные. Молодые, красивые люди обоего пола усердно читали и внимательно слушали доклады о чешском и русском самиздате, потом до ночи гуляли с нами, стараясь ничего не упустить, а ночью переводили наши доклады на итальянский. Какая-то загадка. Кое-кто проявлял осведомленность прямо пугающую. «Я знаю, что вы очень любите петь», – сообщил мне молодой человек из Сицилии (!).
Итальянских славистов очень много – сотни, если не тысячи. Я спросил у одного из них про его исходное побуждение. Он ответил: экзотика. «Но тогда почему не Китай или какая-нибудь Полинезия?» – «Это чужая экзотика, а Россия – своя, близкая».
Оказавшись в компании молодых славистов, я на нервной почве превращаюсь в какого-то Рубинштейна: травлю байки и непрерывно шучу. При пересечении границы эта способность пропадает напрочь.
«Наш самолет носит имя русского художника Марка Шагала», – объявил командир по пути в Венецию. Самолет обратного направления звался уже Петр Ильич Чайковский. «Лебединое озеро», впрочем, не исполняли.
Португалия (2011)
Быстро, как опытные карманники, мы обшарили Португалию, вытащив наиболее ценное. Наиболее ценным оказалось: южное побережье (7 дней), города Лиссабон (4) и Порту (2), а также сложная многоходовая комбинация пути между ними (4) с заездом в маленькие города и с двумя ночевками.
Названия городов стали путаться в голове уже на второй день, и я наладился сочинять рифмованные мнемонические шпаргалки, сначала чисто технические («Какое счастье, что Тавира / теперь доступна без ОВИРа»), потом посложнее («Туристский миф к любой дыре / приставит что-то вроде нимба. / Пускай Коимбра не Комбре, / мы восторгаемся: Коимбра!»).
Когда автору было лет пятнадцать, его произведения были куда романтичнее. В одном присутствовал и какой-то «аромат араукарий» (я, кажется, считал, что это цветок). Прошли годы, араукария оказалась странным деревом с зачесанными вверх ветвями-щетками. Его слабый хвойный запах трудно назвать ароматом.
Мне, человеку курящему, запахи вроде как не полагаются. Но когда мы жили на побережье, я открывал дверь дома, и просто ударяла в ноздри плотная смесь морского, смолистого, сладкого, пряного… Розмарин, полынь, сухая лаванда, мимоза, можжевельник. А еще магнолия, орхидея, тимьян.
Все это росло у нашей террасы и дальше – до крутого обрыва в океан метров через двести. Ничего другого вокруг не было, никакого жилья. Это перестроенная старая ферма, различимы остатки исчезнувшего сада. Инжир, розовые бугенвиллеи, гибискус: огромные белые, розовые или красные цветы – «сирийская роза». Две сторожевые агавы ростом с сосну. (Не забыть о бассейне с морской водой и ночной подсветкой!)
По беленой стене бежит ящерица, охотится на бабочку. В ванне сидит не известная (мне, не науке) многоножка.
Цикады гудят, как трансформаторная подстанция.
Чувствуется, что юг, Африка близко. Все более приземистое – холмы, деревья. Листья жесткие, травы колючие. Агавы, пальмы, гигантские фикусы, пробковые дубы с ободранными стволами и бутылочные деревья. Камень сине-зеленый, земля красная. Скалы полосатые и складчатые, с синими и красными подтеками. Ракушечник. На пляже сидишь как у стены индийского храма с выветрившимися ленточными рельефами. По стене скользят тени альбатросов.
Местные закидывают удочки в океан с уступа высотой метров двадцать и сами закидываются вперед, неизвестно как удерживаясь. Смотреть и то страшновато.
Португалия страна небольшая, мы объехали ее по всем границам, от океана до Испании. Постояли на мысе Рока – самой западной точке Старого Света. Там бело-черные скалы и уходящее в туманное марево сияние до горизонта.
Население десять миллионов, меньше, чем в Москве. За последние лет тридцать пустынная страна покрылась кое-где сыпью беленьких городков коммунального строительства, но это всемирное уныние уже так привычно, что глаз без особых усилий выводит его за границы зрения. Новые домики не идут никакому пейзажу. Бедные, всюду они чужие.
На дорогах пустовато и чисто. В городках тоже очень чисто, ни бутылок, ни бумажек. Но только не в Порту. Там я смело бросал окурки на мостовую, понимая, что только добавляю городу художественности. Что за город! Нигде подобного не видел и не предполагал, что такое возможно. Описать его нельзя, и перечисление ничего не дает. Закопченный, раскрашенный всеми красками – цвет сквозь патину. Узкие четырех-пятиэтажные дома-секции в два окна; витые ограждения балконов с висящим бельем; цветные плитки, цветные рамы. Световые фонари наподобие храмиков. Площади с таким наклоном, что с них вот-вот ссыпятся обелиски. Улицы, петляя, карабкаются от реки в гору. Автомобили опасливо выглядывают из проулков, как звероящеры, а потом несутся с несусветной скоростью.
Люди как из пятидесятых годов. Высовываются из окон, свешиваются с балконов, курят и рассматривают прохожих. Рядом с нашим домом – столовка для бомжей.
На другой стороне реки – склады портвейна. Это его родина, как нетрудно догадаться. Мы попивали портвейн на нашей личной терраске в доме-муравейнике, где каждая квартира в своем уровне. С терраски вид на реку с шестью мостами, на церковь и старое здание с прозрачным световым фонарем наверху, в который, как в клетку, заходила полная луна. Летали летучие мыши и чайки, подсвеченные снизу.
Но и другие португальские города оставили в глазу свои картинки, свои памятные знаки.
Тавира: римский мост через мелкую, по щиколотку, реку, кишащую форелью. На форель никто не зарится, но человек в засученных брюках бьет мотыгой по камням, ищет раков, что ли.
Эвора: площадь с висящими (как бы парящими) цветными зонтиками.
Элваш: город почти на границе с Испанией, но из всех увиденных самый восточный, почти арабский. Весь белый с серым налетом и с желтой окантовкой проемов; восточная смесь форм, как бы рождающихся друг из друга: кубы, цилиндры, косые выходы лестниц, башенки дымоходов, навесы, голубятни, антенны. Мостовая как мозаика, сияющая белыми и черными фигурами. Здесь мы заглянули в неказистую часовню и внутри увидели купольный восьмигранник, сплошь в синих изразцах до верха, с тонкими колоннами в три яруса, расписанными растительным орнаментом. Потом был еще памятник внутри маленького храмика: печальный рыцарь на грустном коне в окружении миловидных тритонов. Город окружен стенами и выходит к огромному виадуку в четыре яруса; в его арках видны деревца и гористые синие дали, как на картинах Возрождения.
Марван: здесь мы ночевали в «богатом» доме у самой крепости на вершине высоченной горы, а утром очутились внутри летящего просвеченного тумана. Когда он пролетел, стала видна вся долина и дальний горный массив. Туда мы и двинулись – мимо лежбищ круглоспинных валунов и эвкалиптовых рощ.
В Коимбре (вопреки поспешному стишку) лучший, вероятно, в Португалии храм-крепость двенадцатого века с романским интерьером в два яруса (а в средокрестии – в пять ярусов). Сквозь обходные галереи второго яруса не идет и не сквозит, а растекается свет, лишая пространство тяжести как понятия. Тонкий золоченый готический алтарь. На северном фасаде – «кружевной» белокаменный портал, сильно выветренный.
Томар: здесь мы тоже ночевали, ужинали на центральной улице, потом гуляли по ее черно-белому мощению. В соседнем кафе с дизайном от Филиппа Старка кучковались тинейджеры, рядом за чашкой кофе сидели местные пожилые. Взад-вперед носились дети, огибая маленькую фотосессию: красотка модель рекламирует коробку духов. На площади церковь и памятник основателю города (1162).
Алкобаса: прекрасный старый клостер монастыря, по карнизу химеры: рыбы, свиньи, полуженщины с сосцами-фигами. За клостером трапезная на восьми круглых столбах и кухня с гигантской вытяжкой.
Лиссабон уступает Порту в художественности, но превосходит по части музыкальных впечатлений. Когда мы гуляли днем по нашему – самому старому – району, казалось, что попали на съемки скрытой камерой неореалистического фильма про сороковые-пятидесятые. Маленькие ресторанчики, где сидят толстяки в майках и толстухи в халатах, чередуются с крохотными мастерскими по починке чуть ли не примусов. Белье на всех балконах, разумеется. А вечером все эти персонажи оказались в маленьком клубе фаду на нашей улице. И совершенно преобразились. Младший (предположительно) продавец мясного отдела оказался виртуозным гитаристом. За ним выходили один за другим вдохновенные исполнители: пожилой в клетчатой рубашке, со щеточкой усов; низенькая крашеная тетушка-очкарик; ястребиноликий жиголо; маленький смешной «парикмахер»; некто с большой челюстью, прогуливающий дога; смуглый картежник в черных очках. Все пели замечательно и, что называется, от всей души, но главным впечатлением было именно это преображение. Вот уж действительно народное искусство, совершенно живое, ни дряхлеть, ни умирать явно не собирается. В тесный зальчик постепенно набилась куча местной молодежи, слушали, затаив дыхание, а потом, говорят, и сами запели. Но это было часа в четыре ночи, мы к тому времени уже ушли.
Была у этой всеобщей музыкальности и обратная сторона: почти под нами располагался клуб-бар футбольных болельщиков, вполне мирных, но страшно горластых и больших любителей петь хором до середины ночи.
Тем не менее это, я думаю, лучшая улица в городе – самая праздничная. Ходят толпы прекрасной молодежи, из ресторанчиков несется фаду. Как человек курящий (на балконе), утверждаю: половина людей, проходящих внизу, это девушки туристского вида и с глубоким декольте. В конце улицы выход к полузакрытому дворику с очень хорошим (и дешевым) рестораном, где мы, нарушив собственное правило, сидели подряд два последних вечера. Я не слишком внимателен к еде и гастрономический оргазм чаще имитирую, чем испытываю, но и свиные ребрышки, и сибас, и дорада там были превосходны.
Не уступала улице и наша квартира в доме девятнадцатого века, с видом на реку Тежу: белая с высокими потолками и большим овальным столом в общей комнате. Каждый день приходил новый многопалубный корабль.
В Лиссабоне культ Фернандо Пессоа; всюду его изображения, есть и скульптурное: за бронзовым столиком у настоящего кафе (лиссабонский вариант венского). Пессоа легко спутать с Джойсом – то же лицо с усиками, тот же котелок.
Путеводитель (в который я почти не заглядывал) сообщает, что местные жители приветливы и тактичны. Мне еще показалось, что не по-южному сдержанны.
Только один эпизод в наш последний лиссабонский день напомнил, что не стоит слишком расслабляться. Мы приближались издали к группе молодых людей, что-то обсуждавших, как-то жестикулировавших. Ни лиц, ни слов было еще не разобрать, освещение дневное, улица центральная, но впервые за все эти дни колыхнулось вдруг, как язычок зажигалки, чувство опасности. Подошли ближе – да, это были наши, но явно не туристы, а новые местные. Все узкие и светлые, как бандитские ножики; прозрачные глазки стреляют по сторонам; южный выговор, воровской жаргон.
За эти восемнадцать дней я и сам превратился в ящерицу на беленой стене. Обратно пока не хочется.
Калининград (2011)
В Калининграде я в третий раз. Два предыдущих посещения были недолгими, по полдня, и с большим временным разрывом: первое в 1965 году, второе, кажется, в 1982-м. От первого сохранились только самые общие впечатления: полуразрушенный город; рядом с руинами Кафедрального собора мраморная доска, извещающая золотыми советскими буквами, что здесь похоронен Иммануил Кант. «Какая нелегкая занесла его в Калининград? – подумал тогда образованный советский школьник. – Или это какой-то другой Иммануил Кант?»
От второго посещения запомнилась только маленькая обезьянка лапундер в городском зоопарке. Она, видимо, хворала. Более человеческого выражения смирения, боли, безысходности не припомню и у людей.
В этот раз меня встретил в аэропорту незнакомый человек с плакатиком и привез в маленькую, всего на восемь мест, гостиницу «Альбертина» в не самом центральном районе, застроенном новыми виллами. В гостинице ждали представители приглашающей стороны. Серьезность и некоторая официальность процедуры стали меня настораживать. Приглашение исходило из двух источников, причем информация не повторялась и в обоих случаях была крайне смутной. И только теперь, из вечернего разговора с радушными хозяевами, я начал понимать, на что я подписался и что на самом деле происходит.
А происходят, оказывается, «Дни литературы в Калининградской области» под патронатом правительства и министерства культуры этой самой области. Ни о правительстве, ни о министерстве в приглашениях не было ни слова. Ладно, номер хороший, постель широкая, доживем до завтра.
Назавтра было выступление в Центральной библиотеке, где меня встретил другой плакатик с надписью красивой вязью: «Стихи – это воздух, имеющий определенную форму». Длилось все больше двух часов, а когда закончилось, меня вдруг приобнял сзади невероятно гладкий старичок с голубыми глазами, слегка безумными: «Роднуля! Вот скажи, роднуля: Москва, конечно, может чему-то научить Калининград, но ведь и Калининград кое-чему может научить Москву, верно?» И вручил для иллюстрации какую-то бумажку. Я приготовился ее сразу выбросить, но все же заглянул – и зачитался. Это было перечисление областных литобъединений: Ладушкин «Откровение»; Гурьевск «Вдохновение»; Пионерск «Звонница»; Балтийск «Остров вдохновения»; Дом ветеранов «Мудрость»; Полесск «Высокая строфа» и так далее, всего двадцать один пункт. Позже я очень, очень почувствую присутствие этих организаций.