В это время, к моему счастью, началась война в Конго. Я записался добровольцем и был отправлен с первым эшелоном. На фронте я снова обзавелся друзьями и зажил красивой жизнью, но тут случилось нечто непредвиденное. Однажды утром, когда мы по обыкновению пили чай, я заметил человека, сидящего поодаль в полном одиночестве. Я решил завести с ним дружбу. Подойдя к нему, я дружелюбно улыбнулся, но он лишь посмотрел на меня краем глаза. Тогда, чтобы показать ему, что я умею находить общий язык с такими, как он, я произнес: «Ешь, ешь, ешь, безмозглый американец!» Вместо того чтобы улыбнуться, он покраснел, уставился на меня и пробормотал что-то непонятное. Я не знал, что с ним делать, и на всякий случай повторил свое приветствие, но прежде чем я успел договорить, он изо всех сил ударил меня кулаком и я повалился на землю. Все произошло настолько быстро, что я не смог даже сгруппироваться, а он ударил меня еще несколько раз. Тут сбежались люди и обступили меня со всех сторон. Я быстро вскочил на ноги и, озираясь по сторонам, закричал: «А?– черт?– пиф?– паф?– буги!» Никто не засмеялся. Тогда я сам попробовал рассмеяться, но ничего не вышло. Толпа расступилась, и я пошел прочь. И все же я поступил по-умному. Ведь если бы я пожаловался на него, то унизил бы себя еще больше и начальство узнало бы о моем позоре. Поэтому я решил замять это дело. Но меня еще долго забавляла идея подстрелить его при первой возможности. К сожалению, возможность так и не представилась, и в результате я стал избегать контактов с белыми людьми. Я провел в Конго два года, а затем вернулся домой. Должен признаться, что унижение, которое я испытал от белого человека, легло тяжелой раной на сердце.
Однажды я бродил по темным закоулкам, о которых, как я уже говорил, мне рассказывали много странного. Например, о совсем молоденьких девочках, девяти или десяти лет, и о старухах и о женщинах среднего возраста, от сорока до пятидесяти. В общем, я бродил. Была середина июля, начало сезона дождей в Э. Солнце уже давным-давно зашло, и ночное небо затянулось грозовыми тучами. Дул пронизывающий северный ветер. Первые короткие приступы ливня еще не успели смыть уличный мусор, а только размочили его. Мусор разбух, вонь поднималась как тесто, но запах эвкалиптов еще кое-как заглушал ее. Из-за приближающегося дождя улицы были пусты. И все же в тесных проемах между домами, под ржавыми навесами и в самых темных углах еще чувствовалось беспрестанное шевеление. То белое пятно шаммы, то огонек сигареты, то нижняя часть чьего-нибудь лица, освещенная чиркнувшей спичкой, или быстрый силуэт, освещенный вспышкой молнии. Но все они были с головы до ног закутаны в шаммы, и я никак не мог определить, мужчины это или женщины. Время от времени я видел, как они выглядывают из своих углов, долго собираясь с духом, чтобы выйти на свет в середине улицы. Почему-то я им не нравился. Завидев меня, они тут же ныряли обратно в темноту. Что им нравилось, так это машины. Как только они слышали гул мотора, будь то хоть старый «фиат», они выбегали по двое и по трое из разных углов. Я видел, как они прыгают в машины после короткого разговора. Полчаса я ходил взад-вперед по этой улице, но единственными, кто обращал на меня внимание, были старухи. Они манили меня какими-то равнодушными жестами. Тогда я решил притулиться в углу и ждать. Наблюдая из своей засады, я заметил, что молоденьких девочек привлекают машины с белыми людьми. От туземцев они шарахались, даже когда у тех были свои автомобили. Уже совсем стемнело, я окончательно замерз и решил переместиться туда, где теплее. Но как раз в этот момент я заметил белый «опель»: он проезжал по этой улице уже в третий раз. Он сбавил скорость, и я сразу почуял неладное. Из дверей крайнего дома показалась совсем юная девочка. Сперва она боялась двинуться дальше, но я видел, как чьи-то руки выталкивают ее, ободряюще похлопывая. Я понял, что это мой шанс, и решил спасти ее от человека в машине. В конце концов, я тоже имею право. Я осторожно вышел из засады. Тем временем девочка решила последовать за машиной. Но машина не остановилась и завернула за угол. Девочка тоже свернула, продолжая идти за автомобилем, а я?– за ней. При свете уличного фонаря я смог наконец разглядеть ее: ей было всего семь или восемь лет. Она была очень симпатичной. Я поклялся не упускать ее из виду. Вскоре я разглядел и водителя машины. Это был белый человек. Мое сердце заколотилось еще сильнее. Внезапно машина остановилась. Девочка чуть помедлила и отступила на пару шагов. Но водитель вышел из машины, показал ей клочок бумаги, похожий на десятидолларовую купюру, взял ее за руку и едва ли не бросил на заднее сиденье. Я видел, как она пытается открыть дверь, высвободиться, но ее усилия были тщетны. Кровь вскипала в моих жилах, стучала в висках. Мне вспомнился человек, который меня ударил. Я побежал к машине, но было поздно. Она уже неслась прочь. «А?– черт?– пиф?– паф?– буги!»?– закричал я и, словно ожог, впервые почувствовал бессмысленность фразы. А смех? Смеха во мне больше не было, он умер там и тогда.
Я был вне себя от ярости и не знал, что предпринять. Я вернулся к тому дому, откуда вышла девочка, но там никого не было, и я пошел дальше, колотя кулаком собственную ладонь, повторяя все громче и громче, сам не зная зачем: «Разве это человек! Разве это человек!» И тут я увидел фигуру в отдалении и понял, что это тот, чьи руки выталкивали дитя из дома. Я прибавил шагу, продолжая бормотать: «Разве это человек! Разве это человек!». Но в это мгновение меня остановил чей-то голос. «А кто же это, по-твоему?» Поначалу я не мог понять, откуда он доносился. По правую руку я заметил статую Х. Из-за статуи выглянула фуражка, за ней?– голова и шея.
– Кто же это, по-твоему??– повторил он.
– Ну, это… это…?– кричал я в ярости.
– Ты спрашивал «разве это человек?», не так ли??– пояснил он спокойным голосом, глядя на статую.
– То есть это…?– продолжал я кричать.
– Если это не человек…?– прокричал он в ответ и потряс указательным пальцем, как будто грозя статуе.
И тут я понял, что он задумал, и, прежде чем он успел закончить предложение, я выпалил:
– Не человек, а ангел!
Это был мент. Обнажив зубы в агонизирующей улыбке, он отпустил меня, и я погнался за «выталкивающими руками».
«Знаешь ли ты, что ты сделал?!?– кричал я, приближаясь к фигуре.?– Ты! Знаешь ли, что ты наделал?!» Вытянув правую руку, я потрясал кулаком, но почему-то вдруг устыдился своего жеста и опустил кулак. Закутанная фигура остановилась и стала раскачивать бедрами, а затем и головой?– из стороны в сторону, как будто эта раскачка была нужна для последнего грациозного жеста?– поворота головы. Голова повернулась, и я увидел лицо, застывшее в дразнящей улыбке. Это было лицо моей благоверной.
ДЕВКА
Тысячи моих соотечественников были отправлены на каторгу, погребены под камнями и грунтом?– и дорога пришла к нам. Она проделала долгий путь, чтобы добраться до нашей долины. Казалось, дальше ползти ей не хватит сил. И то сказать, все усилия?– взрывы динамита, осыпи и тоннели, четыре петли по западной части нагорья?– ради какой-нибудь заброшенной деревни, которая и находилась-то в двух шагах, если идти напрямик, но напрямик нельзя, а дальше?– за последним тоннелем?– и вовсе нет хода. Но люди продолжали работать, и всякий раз, когда я слышал взрыв и задирал голову, я видел над собой голову дракона, который отказывался исчезнуть, пока не насытит свою утробу, как тот, поверженный Георгием Победоносцем на вездесущей иконе. Я зачерпывал воду из чудодейственного источника, куда меня водили родители, целовал икону и молился о прибытии Победоносца.
В поселке у подножия горы оставалось совсем мало жителей, одни старики да дети; все, кто был пригоден к труду, были уже наверху. Поэтому моим родителям пришлось нанять девку из отдаленной деревни, чужеземку. Девка была им необходима, поскольку к нам то и дело наведывались карабинеры, которых полагалось обслуживать и кормить. Я помню, как однажды, когда я прятался от Девки в мясницкой лавке, в дверь ввалился итальянец в сопровождении моего отца, а за ними?– двое чернокожих солдат-наемников. Завидев их, хозяин воткнул свой огромный нож в огузок, висевший над прилавком, и принялся громко торговаться с одним из уже присутствовавших в лавке клиентов. Но это не помогло. Ни слова не говоря, итальянец схватил мясника за горло и вышвырнул его за дверь. Наблюдая за происходящим из соседней комнаты, я любовался нарядами карабинеров, их красными фесками с кисточками, и уже представлял себя одним из них, как вдруг увидел ее. Девка кружила перед дверным проемом, в который только что вылетел мясник; она высматривала меня, охотилась за мной, как коршун, но похожа была на ворону. Скок-поскок, ворона, скок-поскок. И?– хлысть! Я втянул голову в плечи и зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что итальянец лупит плетью отца. Он бил его по голове, по спине, по ногам. После каждого удара отец поднимал правую руку. Поначалу я думал, что он поднимает ее, чтобы нанести ответный удар, но рука только поднималась и опускалась, поднималась-опускалась, и мне стало скучно. Глядя на белые кости животных, развешанные по стенам в качестве украшения, я боролся с соблазном воспользоваться случаем и потрогать их. Я видел, как мясник делает страшные глаза за дверью. Выхватив из-за пазухи еще один нож, он размахивал им, стараясь напугать меня, но войти в лавку не решался. И, бесцеремонно срывая кости с крючков, я играл с ними в свое удовольствие.
Через некоторое время в дверях показалась моя мать. Это Девка разболтала матери, что я здесь, привела ее и теперь выглядывала из-за ее плеча. Я попытался было спрятаться, но мать уже успела меня засечь. Она делала мне знаки выйти из лавки, я отказывался. Тогда она ринулась в дверь, но чернокожие солдаты вовремя схватили ее и вытолкали обратно на улицу. Лучше бы они вытолкали Девку, дали ей взбучку, чтобы не шпионила за мной! Только в мясницкой я чувствовал себя вне опасности. Но матери было больно?– ей дали хорошего пинка,?– я это видел и в конце концов нехотя вышел из засады.
Я нашел ее всхлипывающей на кухне и подумал, что никогда прежде не видел, как она плачет. Возможно, раньше она скрывала от меня свои слезы, но теперь мое появление заставило ее разрыдаться в голос. На огне пыхтел глиняный горшок, крышка нетерпеливо подпрыгивала. Еще немножко, и она слетит, давая кипящему вареву перелиться через край и затушить огонь. Это все Девка виновата. Чем выслеживать меня повсюду, лучше бы присматривала за обедом. Потоптавшись еще немного, я побрел обратно в лавку.
Мясник попробовал задержать меня в дверях, однако стоило мне взвизгнуть, как он отступился. В этот момент итальянец, который все еще находился в лавке, обернулся на шум и, впервые увидев меня, принялся лупить моего отца с новой силой. Плеть несколько раз прошлась по икрам; отец только вздрагивал и кривил лицо. Я пустился бежать и, выбежав на дорогу, едва не угодил под лошадь. В последний момент всадник, тоже итальянец, чудом вытащил меня из-под копыт. Никогда еще я не видел такой багровой физиономии. Спешившись, он схватил меня за шкирку и поволок по направлению к нашему дому. Вдруг откуда ни возьмись выскочила Девка. Она попыталась вырвать меня у итальянца, но тот вцепился мертвой хваткой. Поначалу он даже не замечал ее, а когда заметил, выругался и, выпустив меня, дал ей затрещину, от которой та полетела со всего размаху. Из ее чумазой головы хлынула кровь. Я протянул руку, чтобы помочь ей встать, но Девка оттолкнула меня и через некоторое время поднялась сама. Я заглянул ей в глаза. К моему разочарованию, слез не было.
После этого случая Девка удвоила свою бдительность, теперь от нее было не отвязаться. Она не отступала от меня ни на шаг. Я с отвращением глядел на ее грязное лицо и пальцы, на которых еще оставалась запекшаяся кровь.
– Как тебя зовут??– спросила ее моя мать.
– Меня-то? Никак не зовут.
– Но имя-то у тебя есть.
– Имя-то? Нету. У меня нету имя-то.
– Что значит «нету имя-то»? Разве тебя никогда не называли по имени?
– Не помню, чтобы я себя называла…
– Да не ты, другие! Как тебя другие называли?
– Другие? Не называли…
– Ну а как бы ты хотела, чтобы тебя называли?
– Не знаю.
– Хочешь, я буду называть тебя Риммой? Это имя сейчас в моде.
– Не хочу.
– Тогда сама выбери.
– Девка.
– Но Девка?– это не имя. Девка?– это просто слово. Девка, парень…
– Хочу Девка, просто слово.
Это было в тот день, когда она впервые вошла в наш дом. Какая-то старуха привела ее сюда из деревни под названием Йегемло. Вот так: ни пожитков, ни имени. Я ненавидел ее с первой минуты. Одно слово «Йегемло» приводило меня в ярость. Что еще за Йегемло?! Никогда не слыхал. Но чем больше я вглядывался в Девку, тем отчетливее видел в ней именно Йегемло, Йегемло и больше ничего. Как будто «йегемло» было тем, что я когда-то знал, но напрочь забыл; это неуютное ощущение подпитывало мою злобу. Подкравшись к ней, пока родители смотрели в другую сторону, я прошипел: «Йегемло!» Девка уставилась на меня в недоумении. Возможно, она не расслышала. «Йегемло!»?– повторил я, стараясь вложить в это слово всю свою ненависть и презрение. До сих пор ее лицо не меняло выражения угрюмости, но теперь она неожиданно улыбнулась?– видимо, назло. Ведь она знала, чего я добиваюсь,?– чтобы она наконец призналась, что понимает истинное значение этого слова; чтобы умоляла меня никогда больше не называть ее так. «Йегемло!?– шипел я с еще большим вызовом,?– Йегемло!» Девка подняла удивленные глаза и рассмеялась уродливым смехом. «О, я вижу, вы уже успели подружиться,?– сказала моя мать, одобрительно улыбаясь,?– вот и прекрасно. Ты, наверное, уже догадался, что она теперь будет жить с нами и…» Я бросился вон из комнаты, не давая ей закончить фразу.
На улице меня ждала орава ребят?– из тех, что обычно ошиваются на базарах. В этой компании я был лидером, которого надо бояться. Не то чтобы я был самым сильным или самым проворным из них; но у меня было то, что заставляло их относиться ко мне с почтением,?– хлеб, конфеты и прочее угощение, которое в их просторечии называлось «коло». Раздав «коло», я сообщил им, что у нас в доме завелось «йегемло» и что это «йегемло»?– женского пола. Ребята сгорали от любопытства, умоляли меня немедленно показать им мое «йегемло», и я согласился исполнить их просьбу. Я привел их в укромное местечко, откуда была видна наша кухня. Мы затаились в ожидании. И действительно, через некоторое время из кухни вышла моя мать, а вслед за ней?– йегемло с длинной хворостиной в руке. Усевшись на землю у входа, йегемло расстелило рогожу, высыпало на нее горку зерна и стало размахивать хворостиной, отгоняя кур. Ребята были в восторге, тараторили наперебой. Одни говорили, что это?– больное йегемло, другие?– что йегемло не больное, а просто очень старое; третьи со знанием дела возражали, что йегемло?– самое обычное, не больное и не старое, а так?– йегемло как йегемло, у них дома есть и получше, но только им не разрешают показывать… В конце концов все сошлись на том, что новое йегемло может быть опасным и потому его необходимо испытать. На «раз, два, три» мы высыпали из засады с криками «Йегемло!» и, хорошенько напугав его, убежали.
Она была толстушкой лет двенадцати или тринадцати, а мне только что исполнилось одиннадцать. Помимо работы по дому мать поручила ей присматривать за мной, и та выполняла свои обязанности столь ревностно, что я просто не знал, куда мне деваться. Ее вечно слезящиеся, болезненные глаза следили за мной каждую минуту. Когда я ел, мне казалось, что я жую не пищу, а ее взгляд, и меня рвало. Когда я уходил в поле, чтобы облегчиться, она словно из земли вырастала, заботливо протягивая мне туалетные листья или газету. Со временем я научился давать сдачи. Я старался ущипнуть ее побольнее, но ее кожа была упругой и скользкой; все, что мне оставалось, это дать ей пощечину, запустить булыжник или ударить по лицу кулаком. Может, она и плакала, но мне всегда было трудно определить, что это?– настоящие слезы или все та же болезненная жидкость, которая вечно сочилась из ее глаз. Когда мать оказывалась рядом, она защищала свою подопечную и пыталась воспитывать меня розгами… Не тут-то было: я всегда умел вовремя увернуться. Девка и сама, наверное, могла бы меня поколотить, но она была слишком трусливой, боялась пораниться или поранить меня.
О, она была настоящей «йегемло»! Вспомнить хотя бы, как она собирала хворост. У нас было достаточно кизяков для растопки, но мать все время жаловалась на нехватку топлива и в конце концов послала Девку в лес за хворостом. Не спросив даже, где он находится, этот лес, Девка исчезла в неизвестном направлении, а через полчаса вернулась с добычей. Она умудрилась взвалить себе на спину вязанку, которую не унесли бы и двое мужчин, и теперь еле передвигала ноги. Казалось, она вот-вот рухнет под тяжестью груза… Могла бы спросить совета у кого-нибудь из местных. Но нет, она потопала куда глаза глядят и вскоре приплелась в Булла-Мэду, где итальянцы забивали лошадей на мясо. Представляю, как она обрадовалась: целое поле хвороста! И вот она пыхтит и обливается потом, волоча огромную вязанку конских костей, которые приняла за хворост. Жители поселка глазели на нее разинув рты. Вряд ли им могло прийти в голову, что она возомнила себя добытчицей топлива. Свалив кости у входа в дом, она тотчас побежала за второй партией: боялась, что другие найдут ее поле чудес и нам ничего не достанется.