Когда она во второй раз прошлепала по поселку со своим «хворостом», один из карабинеров решил последовать за ней, чтобы узнать, в чем дело. Они добрели до нашей лавки, где отец скучал у окна: покупателей не было. Увидев странное зрелище, он выбежал навстречу карабинеру и Девке, которую до этого видел лишь мельком и сперва не узнал. Девка же, напротив, сразу узнала его и с гордостью заявила, что нашла хворост.
– Как ты сказала?
– Хворост.
– Хворост?!
– Госпожа послала меня за хворостом. Это вторая вязанка. И там еще много…
– Вон!?– взревел отец и изо всех сил толкнул Девку. Аккуратно уложенные кости рассыпались по земле.
Вон!.. Девка встала как вкопанная, глядя на него тупым непонимающим взглядом. Соседи уже показывали на них пальцами и покатывались со смеху. Отец влепил ей пару пощечин, Девка повалилась на землю, и, подстегиваемый всеобщим злорадством, он стал бить ее ногой по ребрам. Карабинер наблюдал издали с кривой ухмылкой?– смесь издевки и отвращения. Наконец он неспеша подошел к отцу, спокойным голосом приказал ему собрать разбросанные кости. Тот мигом прекратил побои, посмотрел на итальянца затравленным взглядом и повиновался. Девка кое-как встала на четвереньки и принялась помогать хозяину, но карабинер остановил ее. Нет-нет, отец сам справится. Когда все соберет и сложит, итальянец покажет ему, куда сносить мусор.
Потом он величественно гарцевал на своем жеребце по бесконечной пыльной дороге, а мы тащились за ним?– отец, Девка и я,?– и каждый из нас нес вязанку костей. В свои одиннадцать лет я уже успел насмотреться всякого: казни, истязания, выволакивание трупов на всеобщее обозрение посреди базарной площади, на которой располагалась и наша лавка. Я даже видел, как людей привязывали к двум лошадям и те неслись в разные стороны, разрывая тело на части. Я не знал, как мне реагировать, никто ничего не объяснял. Я просто шел за Девкой, девка?– за отцом, а отец?– за лошадью, и я никак не мог решить, нравится ли мне эта лошадь. Знал только, что за ней нелегко поспеть. Даже отец выбивался из сил. О Девке и говорить нечего, пот тек с нее ручьями. А освежающий ветер? Я видел, как листья деревьев шевелятся от его прикосновений, но этот ветер был нам не помощник. Он как будто вообще не дул, а только беззвучно теребил листву. Казалось, все вокруг дрожит каким-то робким дрожанием, и эта бесполезная дрожь передавалась нам. Поравнявшись с Девкой, я потихоньку вытянул кость из ее вязанки и бросил на землю. Потом?– другую, третью. Девка взглянула на меня с удивлением, но протестовать не стала.
В это время меня засек карабинер. Не знаю, что заставило его обернуться. Все распалось на кадры: вот он разворачивает лошадь, мчится на меня, и его скакун превращается в бесформенную груду, обволакиваемую пыльным вихрем; вот этот вихрь?– или это всадник??– выхватывает меня из-под копыт?– так же как в прошлый раз… Но тут лошадь остановилась, итальянец спешился, и я пришел в себя. Схватив меня за плечи, он посмотрел мне в лицо с неопределенным выражением, как будто принял меня за кого-то еще. Я думал, он скажет: «Извините, обознался». Но вместо этого он заорал, обращаясь ко мне и никому другому: «Ты куда это собрался?!» Я сказал, что просто иду за своим отцом. Такой ответ разозлил его еще больше. Задыхаясь от гнева, он стал топать ногой, как капризный ребенок. Все произошло внезапно, и так же внезапно, успокоившись, он прыгнул на лошадь и, еще раз поглядев на меня неопределенным взглядом, поскакал дальше. Мы поплелись следом. Когда же, пыхтя и потея, мы наконец дотащились до Булла-Мэду, карабинер приказал Девке с отцом отнести все кости туда, где взяли, а меня осторожно поднял и посадил перед собой на лошадь. «Тебе повезло»,?– бросил он отцу. И мы помчались обратно в поселок. Всю дорогу я слышал только, как он кричит: «Держись! Держись крепче!»
С того дня я забыл про ее слезящиеся глаза. Поначалу я даже не заметил, что перестал обращать на них внимание. Каждый вечер она мыла мне ноги и в конце процедуры прижималась щекой к моей голени. Когда нас посылали за хворостом, она собирала за двоих. Я же старался?– тайком от родителей?– отдавать ей все мясные кости, которые перепадали мне за ужином. Всякий раз, когда в поселке забивали овцу и готовили уот, я прятал лакомые кости в карман, а после, дождавшись удобного момента, относил их ей. Она обнимала меня, называла «моя надежда» и «моя судьба», и я чувствовал, так же как почувствовал истинное значение слова «йегемло», что эти слова не содержат того смысла, который она хотела бы в них вложить. Но зато каждое утро, просыпаясь, я слышал, как она бормочет что-то под нос и просеивает муку; слышал завывание ветра, отдаленные взрывы, ровный стрекот цикад, и вся пробудившаяся жизнь состояла из этих звуков.
В тот год сухой сезон выдался особенно жарким. Моя постель кишела клопами, вшами и прочей живностью; как только я ложился, они принимались поедать меня, и за несколько месяцев мне ни разу не удалось как следует выспаться. Единственным человеком, которому не докучали насекомые, была Девка. Я подозревал, что ее кусают не меньше других, но, как ни странно, на ее теле практически не было видно укусов, а главное, она спала как бревно. Я даже спросил у нее, как это ей удается. Вместо ответа она предложила, чтобы я спал у нее на груди. Не могу сказать, что мне понравилась эта идея, но все было лучше, чем мои еженощные мучения, и я перебрался к ней. Увы, насекомые быстро разнюхали о моем переезде и перекочевали вслед за мной.
Через некоторое время стало известно, что в соседней деревне, где жила семья моего дяди, свирепствует тиф. По дядиной просьбе родители приютили его сына, моего двоюродного брата. Однако вскоре до нас дошли слухи о том, что его мать больна, и, несмотря на все уговоры, брат решил вернуться домой, чтобы побыть с ней. Через три дня после его ухода мы узнали, что она умерла. Моя мать и Девка отправились на похороны. Отец не пошел с ними, так как после истории с костями находился под домашним арестом.
Прошло больше недели, а мать с Девкой все не возвращались. Мы посылали им записки, пытаясь выяснить, что случилось, но пути сообщения с тифозной деревней становились все менее надежными. Говорили, что мой брат тоже заболел тифом. А затем к нам прибыл курьер с известием о его смерти. Отец обратился к местным властям с просьбой о разрешении отлучиться из поселка, но ему отказали. Тем временем мы узнали кое-какие подробности. Выяснилось, что в округе объявлен карантин; старейшины запретили деревенским жителям входить в дядин дом. В течение нескольких дней моему брату передавали пищу через щелку в стене, а когда он умер, никто не отважился забрать его тело из зараженного дома. Кроме Девки. Говорили, что, узнав о его смерти, она потеряла рассудок, часами рыдала, называла умершего моим именем. Когда кто-то предложил вытянуть тело брата арканом, Девка не выдержала и вошла в дом.
***Я вышел затемно. Тропинка петляла между насыпями латеритного грунта, терялась в зарослях, из которых, как мне казалось, в любой момент могло выпрыгнуть какое-нибудь чудовище. Но вот неподвижная гряда, затянувшая горизонт, начала рассеиваться. Облака поглощали друг друга, утопая в рассветном смешении красок. В поминутно раздававшихся взрывах динамита было что-то военно-праздничное, и я воображал, что эти облака?– разноцветное марево, которое держится в воздухе после салютного залпа.
По мере приближения к деревне мой слух все больше раздваивался, как бы разделяясь на прошлое и будущее. Из прошлого меня все еще окликал праздничный динамит, а из будущего уже доносились рассеянные металлические звуки церковного колокола. Спустившись с холма, я вышел к небольшому пруду, окаймленному деревьями бесанна и ванза. У пруда стоял старик в износившейся шамме и скоморошеских штанах. По существу, это были не штаны, а мешки, сотканные из одних заплат, да и сам он походил на старый пыльный мешок, из которого давно уже вытряхнули всю душу. Я остановился поодаль и стал ждать, пока он уйдет. Наполнив свой калебас73, старик засеменил прочь, и я уж было подумал, что мне повезло. Но тут он обернулся. У него было плоское, отталкивающее лицо. Мне захотелось бежать со всех ног, но ноги не слушались. Я видел, как какая-то деревенская девчонка вприпрыжку сбежала с холма и подбежала к старику; как он порывался что-то сказать ей и, не справившись с приступом кашля, обдал ее отвратительными брызгами. При этом его тело тряслось и гремело, как погремушка, а девчонка продолжала стоять перед ним как ни в чем не бывало. Издали она была похожа на дерево с неряшливой кроной волос, раздуваемых ветром во все стороны. Почему-то она показалась мне бесстыжей.
Я опустился на колени, набрал пригоршню воды и ополоснул лицо. Когда я снова поглядел в их сторону, старика уже не было, а бесстыжая девчонка направлялась ко мне. На ней была узкая юбка «шеррет», бюст прикрывала легкая накидка. Виляя полными бедрами, девчонка изо всех сил старалась обратить мое внимание на свою фигуру. Но какое мне было дело до ее фигуры, до этих различимых под накидкой сосков? Когда она подошла ко мне вплотную, я стал шевелить губами, повторяя утреннюю молитву. Дура! Она, видно, подумала, что я обращаюсь к ней. Поплевав в ладонь, она погладила меня по лицу и по волосам. Наверняка ожидала, что я сделаю то же самое. Что я помажу ее слюной, хранящей вкус моей молитвы. Ни за что! Мне до смерти захотелось ударить ее, бить ее ногами, пока она будет валяться на земле, корчась от боли. Если бы она только знала… Но она ничего не знала и продолжала улыбаться, глядя на меня, и где-то вдалеке, сквозь толщу моей злобы, звучал ее голос: она просила помочь ей взвалить на спину калебас, который она только что наполнила. Я помог. Боже мой, если бы она попросила донести его до деревни, я, должно быть, сделал бы и это… Я был вне себя. Сжав кулаки, я крикнул что было мочи: «Йегемло!» Но бесстыжая девчонка уже забыла обо мне и, пригнувшись под тяжестью калебаса, пустилась в обратный путь.
Деревня представляла собой несколько домиков, беспорядочно разбросанных по склону холма, как шарики из детской игры. Все было выкрашено в серый цвет, пахло навозом и мокрой листвой. В воздухе, оглашенном карканьем ворон, еще держалось металлическое послевкусье отзвонившего колокола. Перед дядиной хижиной собралась небольшая толпа. Среди них был и давешний старик в лоскутных штанах. «Не протянет… долго она не протянет»,?– повторял он в перерывах между приступами кашля. Мой дядя расхаживал взад-вперед, периодически дергая за длинную веревку, тянувшуюся из хижины. «Зря…?– кашлял старик,?– зря… стараешься. Ее оттуда… не выманить… не уговорить… надо… поджечь хижину… тогда… сама выйдет…» Дядя схватился за голову. «Мой дом! Мой прекрасный дом!»,?– причитал он, продолжая ходить взад-вперед.
Наконец старик замолчал и, зайдясь кашлем, ретировался к группе старух, сидевших на склоне, точно зрители в театре. Некоторые из старух моргали и опускали мокрые глаза, другие смотрели в упор немигающим потухшим взглядом, третьи прищуривали один глаз, как будто целясь в кого-то. Все это сопровождалось приглушенной какофонией старческих вздохов, всхлипов и причмокиванья. Одна из старух выбивалась из общего звукоряда; она выла, как зверь, раскачиваясь из стороны в сторону. Увидев меня, старуха воздела руки для объятия. Это была моя мать.
Вдруг я почуял сильный животный запах. Я решил определить, откуда он исходит, и, высвободившись из цепких рук матери, обошел вокруг хижины, чтобы попасть на задний двор. Так вот оно что: посреди двора лежала гниющая шкура освежеванного тельца. Солнце уже начало печь, ветер разносил жаркий запах гниения. Откуда-то сзади доносились женские вопли, кто-то выкрикивал мое имя. Все жарче и жарче. Я почувствовал необходимость укрыться в тени и вошел в хижину. Вопли переросли в исступленный вой. Оглянувшись, я увидел, как дядя хватает за пояс ополоумевшую мать, пытающуюся броситься за мной. Другой рукой он отчаянно дергал за веревку. В какой-то момент веревка оборвалась и оба они, дядя и мать, разом грохнулись на землю. Меня разбирал смех. Но тут я увидел тело, распластавшееся на полу посреди хижины… Йегемло!.. Опустившись на колени, я осторожно перевернул Девку с живота на спину. Петля от веревки, за которую дергал дядя, была затянута вокруг ее шеи.
ГОЛОС
Жизнь Маны была расписана по минутам. Дневные часы предназначались для полевых работ, а по вечерам он прислуживал госпоже, массируя ее мясистое тело после ванны, втирая какой-то чудодейственный крем для удаления второго подбородка или попросту слушая ее нескончаемую трескотню.
Когда его, шестилетнего, привели в этот дом тринадцать лет тому назад, госпожа поручила его воспитание слугам, у которых воспитывалась и ее собственная дочь. Слуги были без ума от мальчика; его кормили, баюкали и баловали как могли. Но особую заботу проявляли служанки. Они засыпали его поцелуями, а некоторые ласкали при этом самые чувствительные места, заставляя его стонать и вздрагивать. Иногда их ласки причиняли ему боль, но каждая из служанок брала с него честное слово, что их занятия останутся тайной для всех и в особенности для госпожи, которую он, впрочем, почти никогда и не видел. К его чести надо сказать, что Мана всегда держал свое слово. Он держал его так крепко, что со временем и вовсе перестал говорить.
Но те времена давно прошли. Мана возмужал и, если не считать вздернутого носа и слишком темной кожи, был весьма хорош собой. Что же до госпожи, то она, хоть и сдала с возрастом, продолжала следить за взрослением своего подопечного, так как с самого начала имела на него далекоидущие планы. Будучи матерью одиннадцати детей, она не понаслышке знала о воспитании молодежи. Правда, двое из ее отпрысков умерли в раннем детстве; старший сын, пристреливший слугу во время домашней ссоры, скрывался где-то в горах, и о нем уже несколько лет не было ни слуху, ни духу; еще двое сыновей служили в армии и навещали родные края не чаще чем раз в два-три года; младший сын учился в интернате; две дочери были удачно выданы замуж. Таким образом, оставалась только младшая дочь?– та, что выросла вместе с Маной.
Муж госпожи умер много лет назад. После его смерти госпожа начала стремительно прибавлять в весе, и чем больше толстела, тем становилась словоохотливей. Год за годом, изо дня в день громоздкое судно ее речи направлялось по одному из четырех фарватеров: извечные планы открыть питейное заведение, где клиенты смогут не только пить, но и танцевать (танцевать будет и она и таким образом похудеет); успехи ее детей и ее материнские заслуги; христианские добродетели ее покойного супруга; и наконец, ее духовник,?– какое чуткое внимание он проявляет, помогая ей укрепиться в вере, и какую скромную плату берет за свои труды. Выслушивать все это ежевечерне, в одиночку или в обществе других столь же заинтересованных конфидентов?– такова была незавидная участь Маны. Он слушал с видом полнейшего безразличия, не возражая и не поддакивая, не реагируя вообще никак. Он отсутствовал.
Зато в дневное время, работая в поле, Мана проявлял исключительное усердие и недюжинную сноровку. Каждый год по окончании сезона дождей он собирал рекордные урожаи пшеницы, теффа и кукурузы. Отцы семейств из соседних деревень наперебой подсовывали ему своих дочерей?– приглашали на смотрины, сулили неслыханное приданое. Да и сами девушки были хороши: не было и дня, чтобы одна из них не очутилась со своим калебасом ровно там, где он по обыкновению отдыхал после обеда. Но ему, казалось, не было дела до поклонниц. Во всяком случае, он никак не проявлял своего интереса, ибо, как мы уже сказали, вообще был крайне немногословен. Даже если поклонницы, набравшись смелости, задавали ему какой-нибудь вопрос, чтобы завязать разговор, он только мотал головой или урчал, тыча пальцем в неопределенном направлении.
В былые времена, когда он еще периодически пользовался человеческой речью, слугам удалось выведать кое-что о его происхождении. В числе прочего они узнали, что в раннем детстве Мана жил с матерью и что та бывала крайне недовольна, когда мальчик что-нибудь говорил, особенно при посторонних. Она была почему-то убеждена, что он знает только неприличные слова и непременно опозорит себя и ее, если откроет рот на людях. «Ты очень красив, сынок,?– говорила она,?– и за это мы должны благодарить Господа. Но голос… голос у тебя от отца. Такой же резкий и неприятный, как у него». Отца Мана никогда не знал: он умер, когда мальчику не было и года. Говорили, что он, как и Мана, был хорош собой. Говаривали даже, что госпожа, которая в те годы еще не была столь озабочена укреплением веры и удалением второго подбородка, нередко призывала его для любовных утех. Но альковные секреты госпожи всегда были любимым предметом сплетен среди прислуги, и этим байкам едва ли можно было верить.