Ника вышла в прихожую, проверить, все ли там на месте, и споткнулась взглядом, телом, умом.
Страх ударил куда-то под колени, ноги сами собой подкосились; упершись спиной о стену и не отрывая взгляда от маленького столика, на котором стоял телефон, она съехала по стене и села на пол.
Исчезла телефонная книжка, старая, потрепанная, толстая от засунутых в нее разнокалиберных бумажек, на которых писались чьи-то телефоны и адреса, так как сама книжка была исписана от корки до корки. Она была, наверное, такой же старой, как и сам телефон — черный, квадратный, с тяжелой трубкой, еще довоенный, он так всем нравился, что никто даже и не пытался его поменять на новый.
Нике в детстве казалось, что из этой тяжелой трубки должен обязательно раздаться суровый мужской голос, который произнесет что-то вроде: «Сейчас с вами будет разговаривать товарищ Сталин».
Это папа как-то пошутил, когда она в возрасте трех или четырех лет придвигала табурет к столику, двумя руками поднимала трубку, прикладывала ее к уху и зачарованно слушала гудок. Кто такой «товарищ Сталин», тогда она не знала, но ей казалось, что на такой телефон он всенепременно должен позвонить.
Периодически мама или папа начинали «шуметь», пытаясь найти нужный номер в книжке, очередной раз возмущаясь, что пора завести новую и аккуратно все туда переписать, в этой же просто невозможно что-либо найти, и бумажки разлетаются, и это не книжка, а Бермудский треугольник какой-то, но нужный номер, наконец, находился и про новую книжку благополучно и надолго забывали, до следующего нервного поиска нужного номера. Два раза в году Соня наводила в ней порядок, который сводился к тому, что все записочки с адресами и телефонами подкладывались под соответствующие буквы на страничках, но уже через месяц непонятным образом они умудрялись перекочевывать куда угодно, только подальше от нужной буквы.
Ника смотрела на пустое место на столике, где должна была лежать и не лежала эта замечательная книжка.
Неожиданно и громко зазвонил телефон, больно ударив резким звуком в перепонки. Ника резко поднялась, от этого движения у нее закружилась голова, и боль ударила в виски. Надавив на виски пальцами, она уставилась на телефон.
«Сюрприз! — как любят говорить американцы, вяло, как через тягучую вату, образовавшуюся в мозгу, подумала она. — Вот тебе и сюрприз! Как-то их много на мою голову, на мою голову вообще всего слишком много в последнее время! И в не последнее тоже. Или так неправильно говорить? О чем ты думаешь, идиотка?!»
Телефон все звонил и звонил, методично, настойчив, выдерживая долгие паузы между гудками.
Ника дернулась всем телом от неожиданности, резко выдохнула, скидывая оцепенение и испуг, и, разозлившись на себя за глупости напридуманные, резко сняла трубку.
— Слушаю вас, — четко выговаривая слова, ответила она.
— Здравствуйте! — поприветствовал ее спокойный, ровный мужской голос. — Вероника Андреевна?
— Да.
— С возвращением вас!
— Спасибо. С кем имею честь беседовать? — Голос ей сразу не понравился, и она точно знала, что ничего хорошего от него не услышит.
— Меня зовут Михаил Иванович, но мое имя вам ничего не скажет, главное, что я знаю вас.
— И вы от меня чего-то хотите, — констатировала Вероника Андреевна с нескрываемой неприязнью.
— Всегда приятно, когда твой оппонент умный человек! — обрадовался он.
— Пока я еще вам не оппонировала.
— Надеюсь, что и не будете. Видите ли, Вероника Андреевна, вам жизненно необходимо отдать то, что вам, по сути, не принадлежит, но досталось по наследству, — мягким, но настойчиво-предупреждающим тоном пояснил господин.
— Это вы были у меня дома и все тут перерыли?
— Да, это были мои люди, каюсь. И на Земляном Валу тоже были, уж извините великодушно, они были очень аккуратны и никакого вреда вашей собственности не нанесли. У вас ведь ничего не пропало и беспорядка нет?
Она старалась понять, что происходит, и ничего не могла придумать.
На Земляном Валу находилась квартира бабули. Дом стоял не на самом Садовом кольце, а внутри двора, за домами, старый сталинский добротный дом. Шум от Садового днем и ночью проникал в квартиру и завораживал маленькую Нику, когда она иногда оставалась там ночевать. Бабуля последние годы все больше раздражалась от бесконечного шума и суеты машин, людей, близкого Курского вокзала и все удивлялась — всю жизнь жила и не замечала, а к старости стало нервировать, просто город стал другой, машин больше, люди крикливее. Пришлось ставить стеклопакеты на окна с тройными стеклами, чтобы ей было спокойнее.
Сейчас бабуле вообще покойно, потому что она умерла.
— Вы можете не беспокоиться о смене замков, — отрывая ее мысли от бабули, произнес загадочный Михаил Иванович. — Замки у вас хорошие и двери хорошие, просто мои специалисты могут открыть любые двери.
— Не буду беспокоиться, — ответила Ника. Страха не было, ну не было, и все тут! Она как-то не могла бояться после того, что уже перенесла, и потеряла, и пережила.
Нет, все-таки был страх с самого начала, когда она обнаружила пропажу книжки. Даже и не страх, а растерянность непонимания, что ли.
— Вернемся к нашей проблеме, — пробасил Михаил Иванович.
— A y нас с вами проблема?
— Да, милая барышня, и еще какая! — порадовался чему-то странный господин.
— Судя по тому, что вы звоните, обыск не дал ожидаемых результатов?
— Совершенно верно! Из чего следует вывод, что о месте нахождения интересующих меня вещей знаете только вы.
— А какие вещи вас интересуют? — оживилась Ника.
— Ну не надо, Вероника Андреевна! — недовольно протянул он.
Ника как будто увидела, как он скривился от этого самого недовольства.
— Мы так мило беседовали, вы произвели на меня впечатление умного человека, и вдруг такие несерьезные игры, — попенял чуть ли не по-отечески собеседник.
— Простите, Михаил Иванович, что разочаровала вас, но я на самом деле не понимаю, о чем идет речь, — вернула его к отстраненно-неприязненному тону Вероника.
— Речь идет о наследстве. Вы ведь единственная наследница вашей семьи.
— О каком наследстве? Квартира, машина, загородная вилла, счет в швейцарском банке? — Нику начал раздражать этот слащаво-приторный бас.
— Господь с вами! Никакие ваши квартиры меня не интересуют, а машины, виллы и счета в банке у вас нет, даже дачи захудалой нет, любезная Вероника Андреевна!
«А вот здесь ты ошибаешься! — с удовольствием и детской наивной радостью из серии «обманули дурака на четыре пятака!» подумала она и добавила: — Козел!»
— Уж извините, но пришлось наводить справки о всей вашей жизни.
— Нет, не извиню! Если вас не интересует мое движимое и недвижимое имущество, то чего вы все-таки хотите?
— Вам по наследству достались некие документы и слитки.
— Драгоценных металлов? — попыталась шутить она.
Не получилось. Не шутилось как-то. Вот он точно не шутил!
— Именно, слитки драгоценных металлов. Повторюсь: по сути, эти вещи не принадлежат вашей семье, и их необходимо отдать.
— Вам.
— Мне.
— А вам они принадлежат?
— Милая барышня, давайте не будем препираться! Я уже говорил, что вам небезопасно держать их у себя. Реализовать каким бы то ни было образом вы их не сможете, да вам никто и не даст этого сделать. Уверен, что вы толком-то и не знаете, что делать с этим добром. Давайте облегчим жизнь друг другу. Честное слово, вы милая девушка, и мне совсем не хочется вас обижать и применять жесткие меры. Все равно мы это заберем, так давайте обойдемся без жертв!
— Без жертв — это замечательно! Но, к сожалению, ни о каких документах и слитках мне ничего не известно. Вот честное пионерское! Я не шучу и не пытаюсь вас обманывать, я просто не знаю! — разозлилась в один миг, резко, как кот Леопольд из известного мультика, Ника.
— Вполне возможно, я вам даже верю, — успокоил он ее. — И допускаю, что бабушка ничего вам не говорила. Но так как это очень ценные вещи, она наверняка оставила информацию для вас о том, как и где это найти.
— Но вы же были у меня дома и у нее и наверняка просмотрели все документы, письма, и что, никаких намеков?
Она врала! Пачка бабулиных писем, в том числе адресованных ей лично, перевязанных красивой ленточкой, лежала у нее в сумке, и еще маленький ключик от банковской ячейки, спрятанный за подкладку, и стопка документов на дом.
Неожиданный радостно-печальный дом. И вот про этот-то дом «многомудрому» Михаилу Ивановичу ни черта не известно!
Что, собственно говоря, радует!
«А чего ты радуешься? Ну не будешь же ты на самом деле искать какие-то документы и мифические слитки! Вообще какой-то сюрреализм, плохое кино с претензией на детектив! Идиотизм полный!» — возмутилась про себя Ника.
— Вы правы, мои люди ничего не обнаружили. Поэтому вам надо начинать поиски с чего-то другого. С ее друзей, подруг, каких-то родственников. Соображайте сами, это вопрос вашей личной безопасности, спокойствия и целостности.
— Да не буду я ничего искать! Вам надо, вы и ищите! Какое мне дело до всего этого! Да, и верните мою записную книжку!
— Книжку мы вам вернем, а вот голос повышать не надо! — жестко, с угрозой произнес Михаил Иванович. — Значит, так, Вероника Андреевна, даю вам три дня на поиски! И если вам дороги ваша жизнь и здоровье, то вы очень постараетесь что-нибудь найти. Мне совсем не хочется вас калечить, вы милая барышня, правда, сильно похудели после больницы и почему-то ходите голая по кухне, а я люблю более полненьких и скромных. — И он положил трубку.
Ника все прижимала трубку к уху, слушая навязчивые, раздражающие гудки отбоя, как будто ждала, что вот уж сейчас точно «будет говорить товарищ Сталин».
Она очнулась и прокричала:
— Идиот! — И кинула ни в чем не повинную трубку на аппарат, создав невероятный грохот раритетного телефона, эхом пролетевший по всей квартире. — Да иди ты, куда в таких случаях идут! Я даже думать об этом не собираюсь! Я лучше квартиру уберу после твоих людей! И еще мне нужны продукты! Вот и займусь делом.
Но думать все-таки пришлось.
Мысли сами лезли ей в голову, как навязчивая детская игрушка-ходок, которую заводишь маленьким железным ключиком и она двигается вперед — дын-дын-дын, издавая однообразный жужжащий звук. Ты переставляешь ее на другое место, и она опять — дын-дын-дын, двигается вперед. И лезет и лезет! Пока не закончится завод. У Ники были такие в детстве, зеленый лягушонок и маленький солдатик. Солдатик был только у нее, его привезли в подарок какие-то друзья родителей, которые приехали из непонятной ей тогда и загадочной «заграницы». Лягушонков было полно, а вот солдатик только у нее одной.
Судя по всему, этот дурацкий Михаил Иванович был тем самым ключиком, который завел ее мысли, и теперь они лезли, лезли и лезли ей в голову и никак не хотели оттуда выкидываться.
Она думала не переставая, пока ходила в магазин за продуктами, ощущая чей-то взгляд, прожигавший дырку в позвоночнике, между лопаток.
«Паранойя какая-то!» — резко крутила она головой, уговаривая себя, что это бред полный и чья-то неумная шутка.
Но думала эти растреклятые мысли, выдраивая квартиру — сантиметр за сантиметром, добавив в воду едкого моющего средства с хлором, чтобы изничтожить даже тень воспоминания о присутствии чужих людей.
От усталости, напряжения и этих самых мыслей у нее мелко тряслись мышцы, кружилась и все больше и больше болела голова.
Ника перемыла все на свете — мебель, посуду, холодильник, который Милка отключила по ее просьбе, когда приходила за вещами для Ники. Она перестирала все покрывала, шторы, даже коврик из прихожей, стиральная машина гудела не переставая, с трудом перенося такие нагрузки.
А когда остановилась и осмотрелась, оказалось, что мыть и чистить больше нечего, а за окном глубокая ночь. Она сняла с себя одежду, в которой убирала, джинсы и футболку, и затолкала их в машинку.
— Ну извини, последний раз! — попросила она прощения у стиралки и залезла в ванну.
На этот раз без пены и даже без воды! Она просто села в пустую холодную ванну и пустила воду, открыв оба крана до упора. Ни на что другое у нее не было больше сил.
Силы остались только на мысли, которые все так же навязчивым механическим лягушонком в паре с солдатиком лезли в голову.
«Вот черт!»
Она поймала себя на том, что стала ругаться.
«Наверное, у меня меняется характер», — уныло подумала она.
Ника никогда не ругалась, в этом просто не было необходимости, не ругалась не то что матом, а вообще. Не чертыхалась, не говорила и даже никогда не думала слова из разряда «козел» и «да пошел ты!».
Что с ней происходит?
Она всегда была спокойной, интеллигентной девушкой. Не в том смысле интеллигентности: «Фи, какая гадость!» и оттопыренный мизинчик на ручке чашечки, а в смысле отсутствия агрессии и глупости внутри себя, невзирая на все несчастья, свалившиеся на нее. Никто и никогда в их семье не запрещал ей самовыражаться как угодно — хоть панком становись, хоть рокером, только мыслить здраво не переставай, а так — пожалуйста! Мыслить здраво она не переставала, а даже очень в этом преуспела, не став ни панком, ни рокером, даже влюбленной дурочкой никогда не была, и на танцы не бегала, и не сохла ни по одному мальчику или, еще хуже, артисту какому-нибудь.
Она избежала всех ужасов подросткового возраста и всего проистекающего из этого. Ника с радостью неслась домой, так ей было там хорошо и уютно и счастливо с мамой, папой, Сонечкой, всегда весело, шумно, радостно, и главное — интересно! Родители вечно что-то придумывали необыкновенное. Розыгрыши, какие-то игры с призами, просто поездки «черт-те куда, к нему самому на кулички!», ворчала бабуля, когда они вчетвером на их машине заезжали за ней на Садовое. Ворчать ворчала, но всегда соглашалась ехать. Они смеялись всю дорогу, дурачились, пели песни и, останавливаясь в понравившемся месте, устраивали пикники.
Ника старалась как можно больше времени проводить дома, с семьей, поэтому и не ходила ни в какие кружки или, не дай бог, в музыкальную школу. Вязать, вышивать и замечательно готовить ее учила Сонечка, а играть в карты, строить глазки и «уметь дать отпор нахалу» — бабуля. Так что обошлось без кружков.
Ника словно чувствовала, что это счастье очень скоротечно и надо успеть все прожить, не растрачивая время на ненужные, неинтересные увлечения, присущие ее сверстникам.
Когда Нике было шестнадцать лет, ее родители разбились на машине.
Насмерть.
Она так и спросила у Сони.
Ника пришла домой после школы и, едва переступив порог, почувствовала сразу, поняла всем нутром, что случилось горе. В прихожую вышла Соня и, рыдая, сообщила страшное.
— Как разбились? — окаменев от ужаса, переспросила Ника. — Насмерть?
И у них троих началась новая жизнь. Не новая, а другая, совсем другая.
Ника смотрела, как убегает вода через верхний сток в ванной. Надо было дотянуться до кранов и выключить воду, но сил не было, она и попыток не делала.
— Просто у меня началась другая жизнь, поэтому я стала ругаться, — сказала она.
Если бы она могла, она бы зарыдала. И рыдала бы долго, горько, не вытирая слез и не пытаясь их остановить.
Так жалко ей стало себя!
Так непереносимо, щемяще жалко! До утробного воя бессильного!
Вот никогда не было, а тут вдруг стало.
Когда хоронили родителей, она не плакала. Обе бабушки, их друзья и подруги, все, как сговорившись, по очереди, подходили к ней, обнимали, успокаивающе поглаживая, и тихими голосами уговаривали:
— Ты поплачь, деточка, тебе легче станет!
Но она знала, что легче не станет уже никогда, и переживала свое горе внутри, без слез. Она дала себе слово, что не будет плакать от горя, вот никогда в жизни!
«Плакать я буду только от счастья, а это горе я выплакать не смогу, у меня слез не хватит!» — решила шестнадцатилетняя Ника.
Последние месяцы бабулиной жизни сдержать данное себе тогда слово стало как-то очень трудно. Ника видела, чувствовала надвигающуюся неотвратимость ухода последнего родного человека, и ей приходилось огромным усилием воли сдерживать рвущиеся слезы.