А потом она осталась одна, совсем одна!
И это чувство навалилось на нее в день похорон таким жестоким откровением, как будто хоронили всю ее жизнь вместе с бабулей.
Может, так оно и было.
«Нет, не одна! У меня обнаружился дедушка, родной! Никогда у меня не было ни одного дедушки, и вдруг обнаружился! И собака, по кличке Апельсин, которая, оказывается, меня знает всю свою собачью жизнь и всегда меня ждала! Вот! И это счастье! У меня такой замечательный, чудесный дедушка!»
У дедушки на груди, забыв детские обещания, она и выплакала все свои горести.
— Нет, о дедушке я сегодня думать не буду! Я буду думать о нем в хороший день, а не тогда, когда мне угрожают по телефону. А еще лучше я к нему поеду!
Ей стало хорошо и спокойно от воспоминаний о дедушке, доме, собаке.
— Никакая он не собака, а пес, или, вернее, кобель, но очень большой, просто огромный, не пес, а лошадь какая-то!
Подбадривая себя разговором и прогоняя отчаяние изнутри, она попыталась шевелиться в воде.
Получалось плохо.
— Надо же отсюда как-то выбираться!
Чувствуя себя распухшей от усталости, воды и навязчивых мыслей и воспоминаний, запретных, непростых, кое-как, постанывая и кряхтя, она вытащила себя из ванны, выключила наконец воду и выдернула пробку. С трудом вытерла волосы и, заворачиваясь в полотенце — халат-то она тоже постирала, вдруг замерла от неожиданной мысли:
— Стоп! Он сказал: похудели и ходите по кухне голой, значит, он за мной наблюдает! Он видит мою квартиру!
Она присела на бортик ванны и потерла неосознанным движением лоб.
«А вот это провал! — как говорил Штирлиц!»
До этого момента она как-то умудрялась себя уговаривать, что это несерьезно, что все это глупость какая-то, может, кто-то так шутит. Но сейчас вся пугающая странность ситуации увиделась ей четко и ясно.
«Это не банальные воры или аферисты, это действительно серьезные люди, и уж точно профессионалы — вон как квартиру обыскали! Так! Спокойно! Ты же умная девочка, ты что-нибудь придумаешь! Надо все обдумать, в мелочах. Весь телефонный разговор. Да! Кстати, а почему они не требовали этого у бабушки, когда она жива была? Значит, не знали, так получается? Чего проще припугнуть старую женщину. Да, сейчас! Бабулю черта с два чем припугнуть можно было!»
Ника усмехнулась, вспомнив бабулю и ее характер, но улыбка тут же сбежала с губ.
«Мной! Ее вполне можно было припугнуть мной, вернее, обещанием всяких ужасов, которые со мной сотворят. Она бы все отдала, сразу, без разговоров. Значит, все-таки не знали и узнали не так давно, а точнее, в течение последних пятидесяти дней. То, что случилось со мной, — это не они, точно, им просто очень повезло, что я в больнице валялась и они могли не торопясь провести обыск».
Ника прошла в свою комнату, собрав последние силы, постелила чистое белье и рухнула на кровать, кое-как натянув на себя одеяло.
«Значит, все началось приблизительно тогда, когда я попала в больницу».
Больше ничего подумать она не могла, спала.
Был сороковой день после смерти бабули.
Ее похоронили рядом с Сонечкой. Они дружили всю жизнь, с детства, и их дети — бабулин Андрюша и Сонечкина Надечка — полюбили друг друга и поженились, и могилы их детей были рядом с ними, через дорожку.
«Вся моя жизнь теперь — это сплошное кладбище», — без боли и обиды на нее, ту самую жизнь, думала Ника. Она принесла целую охапку цветов, для всех. Она всегда приносила на кладбище много цветов. Сердобольные старушки, сидящие у кладбищенских ворот и торговавшие всякой мелочью от цветочной рассады до пластмассовых роз, вздыхали ей вслед: «Бедное дитятко, всех похоронила». Ника старалась пройти мимо них как можно быстрее, ей совсем не нужна была чужая жалость. Ей казалось, что кто-то подсматривает с любопытством в ее жизнь, когда с сочувствием вздыхает.
Она расставила цветы на всех четырех могилках, поговорила с ними, рассказала о своих делах житейских и сообщила самую важную новость — о дедушке.
— Бабуля, — попеняла она, — что же ты раньше не рассказала о нем? Он такой замечательный! Что же ты молчала-то?
Ника немного стушевалась, — не ее это дело, это была бабулина тайна и только их с дедушкой личные отношения.
— Ну, извини! — покаялась она. — Но за такой подарок огромное спасибо! Ты всегда была сплошной сюрприз и даже после смерти устроила внучке праздник!
Ника неторопливо шла с кладбища и думала о бабуле, о дедушке, о том, что сейчас поедет к нему, и они устроят поминки, и он будет рассказывать ей о бабуле то, чего она никогда и не знала. А Апельсин будет лежать возле нее на полу и греть горячим боком ее ноги. И будут потрескивать дрова в камине, и не будет в этом никакой печали и горести, а только тихая грусть и теплая радость от воспоминаний.
Ей звонили бабулины подруги, говорили, что устраивают поминки у Марии Гавриловны дома, на кладбище не пойдут, нет сил по такой погоде, а поминки устроят, так что они ее ждут. Ника, извинившись, отказалась и, чувствуя вину за то, что обманывает милых пожилых женщин, объяснила, что хочет побыть одна.
— Конечно, деточка, мы понимаем. Только негоже молодой девушке так тосковать. Кирочка была жизнерадостным, позитивным человеком, ей бы это не понравилось.
Кирочка — это ее бабуля, ее звали Кира Игоревна. Она всегда посмеивалась, что ее имя в сочетании с отчеством звучит как детская дразнилка, «катается на языке».
Ника тряхнула головой, отбрасывая воспоминания, и обнаружила, что довольно много прошла по проспекту, так, что даже устали ноги. Если она собирается за город, то надо поспешить на электричку, иначе до дедушки доберется к ночи.
Она остановилась у светофора, чтобы перейти на другую сторону проспекта. Переход был неудобный — длинный, и ждать пришлось долго. Был, конечно, и подземный переход, но до него далеко идти, и потом ей совсем не хотелось спускаться в него, нюхать «чудесный», стойкий запах, неизменно присутствовавший во всех переходах.
Ника поеживалась, она замерзла, и ноги совсем окоченели, а сапожки были перепачканы.
Ну, еще бы! Конец февраля. Самое не любимое ею время года.
В Москве ужасная весна, слякотная, снег везде черный, навален грязными кучами вдоль дорог и тротуаров. Огромные, тоскливые, черно-снежные кучи, таящие в себе залежи отходов, скрытых зимой и открывающихся во всей «красе» в весеннее таяние. Чавкающая жижа под ногами и мусор, мусор…
«Это у меня настроение такое, только плохое замечаю. Нет бы что-то хорошее увидеть, вон, кстати, какая замечательная машинка! Просто чудо!»
Машина, которую она заметила, остановилась вместе с остальными возле перехода на желтый свет, на третьей с противоположной стороны полосе. Это был фольксвагеновский «жук» ярко-желтого цвета, раскрашенный по низу кузова. Рисунок был удивительный, радостный — зеленая трава, бабочки, жучки.
Ника засмотрелась. Светофор мигнул, переключаясь и высвечивая зеленого идущего человечка.
Людей, ожидавших перехода, собралось много, они быстро двигались. Ника пошла помедленнее, рассматривая веселенький рисунок на кузове. Она уже почти дошла до середины перехода и до веселой машины, ей оставалось несколько шагов, когда в уши ударил визг тормозов и чьи-то крики.
Переходившие вместе с ней дорогу люди шарахнулись в разные стороны, и она осталась одна на небольшом пространстве. Не сразу поняв, в чем дело, Ника повернула голову и увидела несущуюся на нее машину.
Она не особенно разбиралась в марках машин, такую, наверное, называют «спортивного типа» — низкая, широкая, ярко-красного цвета, похожая на присевшего перед прыжком хищника.
Прыжком на нее, Нику!
Она ее не видела! Все видели, а она нет, она рассматривала веселого раскрашенного «жука»!
Неотвратимость несчастья замедлила ход времени, воздух вокруг нее стал тягучим, как мед, сделав невозможным любое движение.
Ника очень ясно видела лицо водителя, сидевшего за рулем красного хищника. Это был совсем молодой юноша, почти мальчишка, от страха и неизбежности столкновения, которую он уже осознал, лицо его было совсем белым, даже губы и нос сливались в одну сплошную страшную маску, на которой горели от ужаса глаза.
Думать и оценивать ситуацию было так же трудно, как и двигаться.
«Надо сделать шаг вперед!» — отдала себе приказ Ника.
«Быстрее, быстрее! Всего один шаг!»
Но красный хищник был проворнее ее!
Сильный удар в левую ногу подбросил ее на капот красного зверя! Но ему этого было мало, он как-то тряхнулся всем телом, скидывая с себя уже побежденную добычу, и Ника полетела по какой-то неимоверной дуге — вверх и куда-то в сторону.
«Может, так оно и лучше?» — подумала на секунду она.
И в этот момент на нее обрушилась боль!
Невероятная, во всем теле сразу, и голова ударилась об асфальт с громким стуком.
«Какой неприятный звук», — промелькнула последняя мысль, перед тем как на нее опустилась темнота.
Но темнота сразу сменилась ярким, каким-то нереальным светом, в котором она увидела себя, лежащую на асфальте, людей, склонившихся над ней, красную машину, из которой кое-как выбрался водитель и сел прямо на дорогу, опершись спиной о колесо.
Люди шумели, возбужденно обсуждали происшествие, какой-то мужчина звонил по сотовому, вызывая скорую и милицию. Женщина лет пятидесяти отталкивала людей, склонившихся над Никой, и кричала:
— Я врач, не трогайте ее, у нее может быть травма позвоночника! Расступитесь, ей нужен воздух!
Она встала перед Никой на колени, прямо на грязный асфальт, взяла ее за руку и, проверяя пульс, подняла ей веко. А Ника пожалела красивое светлое пальто этой женщины, полы которого елозили по грязному асфальту. «Зачем, не надо, вы испачкаетесь!» — попыталась сказать она женщине-врачу, но звук не получался, а голос говорил только у нее в мозгу. Ника спустилась поближе, ей хотелось рассмотреть себя.
«Я же в полном сознании! — поняла вдруг она. — Я помню все про себя, и думаю, как я, и чувствую! Почему же я сразу в двух местах? И я совершенно не чувствую своего тела, никаких физических ощущений! Я что, умерла?!»
Она услышала рев сирены, подъехала «скорая помощь», из машины выбежали люди в голубой униформе. Женщина поднялась с колен и стала что-то им объяснять. Теперь перед Никой на колени опустился врач «скорой помощи», он стал ее осматривать, расстегнул ее пальто.
Ника, не хотела смотреть, что с ней делают, поэтому поднялась выше, увидела милицейскую машину, двух милиционеров, подошедших к водителю, так и сидевшему у колеса.
«Ну что ж, пусть так и будет! Мне не за кого здесь держаться, и никто не позовет меня назад. Только дедушку жалко, но жил же он как-то без меня раньше. Уходить так уходить».
Вдруг ее стремительно куда-то понесло.
Улицы, дома, проспекты пролетали мимо с огромной скоростью. День сменился вечером, а за ним сразу наступила ночь. Скорость все увеличивалась, Ника не различала пролетавших внизу домов, а свет фар едущих машин слился в две яркие линии, красную и желтую.
И внезапно этот стремительный полет остановился, в один момент!
Ника осмотрелась и поняла, что находится в чьей-то незнакомой ей квартире, в кухне. Глубокая ночь, между тремя и четырьмя часами, самое тяжелое в сутках время — время смертей, — почему-то она это знала: и про точное время, и про его смертельную тяжесть. В кухне темно, собственно, темно было везде.
Возле окна стоял высокий, худощавый мужчина, одетый только в брюки, босиком и думал о чем-то своем, глядя на улицу. В одной руке он держал кружку с остывшим уже чаем, вторая рука была в кармане брюк.
Он повернулся, присел бочком на подоконник, поставил рядом кружку и, взяв пачку сигарет и зажигалку, лежавшие там же, на подоконнике, возле пепельницы, закурил.
Ника удивилась — было очень темно, но она отчетливо видела черты его лица, фигуру, даже легкую игру мышц, когда он двигался.
Ему, наверное, около сорока лет — может, меньше, может, больше. Густые русые волосы, не короткие, но и не длинные, высокий лоб, слегка изогнутые брови, прямой нос, красиво очерченные губы, твердый подбородок, морщины между бровями и в уголках губ, лицо волевого, сильного мужчины, самое обыкновенное, вот только глаза! Серые, в обрамлении густых черных ресниц, внимательные и… и пугающие до жути знаниями сокрытыми, виденным и пережитым и болью незажившей! От него исходила глубокая, какая-то усталая грусть.
Ника почувствовала, что ей необходимо находиться как можно ближе к нему. Она придвинулась и услышала его мысли, даже не сами мысли, она их не читала, а как бы прочувствовала, проживала вместе с ним его ощущения, течение этих мыслей. Ей захотелось отстраниться от боли, которую он переживал, но она не смогла, точно зная, что именно поэтому она здесь и находится.
Он чувствовал себя бесконечно одиноким, уставшим, как будто прожил не одну жизнь. Наверное, так оно и было, потому что вместить в себя столько, сколько видел и пережил этот человек, невозможно в одну жизнь.
Он устал от переживаний, так и не научившись не пропускать через себя боль и страх других людей, часто зависящих от его способностей и его ответственности. Он устал от пустых отношений с женщинами, пустого бесчувственного секса, от потерь друзей, от самого себя и своего смирения перед честными мыслями.
Он давно понял, что, будь у него семья, он не стоял бы сейчас, ночью, у окна после бурного секса с совершенно ненужной и, по сути, чужой ему женщиной, мучаясь от пустоты, неизменно наступавшей после таких свиданий, а мирно спал, прижав к боку любимую жену. Но история не приемлет сослагательных наклонений типа «если», да и он давно смирился, что семья — это не для него, кому-то везет, а вот ему не дано.
Он был сильным человеком и давно научился справляться с наваливающимся иногда такими же темными, как сегодня, ночами чувствами одиночества, усталости и непонятной темной тоски.
Неожиданно у него защемило сердце, сильно, как будто кто-то сжал его тисками, и он каким-то седьмым или десятым чувством понял, что именно сейчас где-то обрывается единственная и самая главная в его жизни нить. Что сейчас уходит, исчезает то важное, что, оказывается, и держало его на земле и спасало в самых безвыходных ситуациях.
Ника закричала, чувствуя эту боль, как свою, но ее крик не услышал ни он, ни она сама. Стараясь помочь ему и себе, она придвинулась сосем близко, заглянув в глубину этих серых глаз.
И все поняла!
Ощущение потери и безысходного отчаяния почти накрыло его с головой, и тогда он, прикрыв глаза и запрокинув голову, попросил шепотом:
— Не надо, Господи!
В то же мгновение какая-то сила понесла Нику назад, так быстро, что она никак не могла глотнуть воздуха, чувствуя, что вот-вот задохнется. Она все втягивала, втягивала воздух, но вдох так и не получался, она закричала и наконец, хрипя, вдохнула, ощутив жуткую боль во всем теле.
Ника закашлялась и попыталась сесть, но чьи-то руки ее удержали. Издавая какие-то надсадные хрипы, она вдыхала и вдыхала, не понимая, где находится и что с ней.
— Ну, слава богу! С возвращением!
Над ней склонился тот самый врач из скорой, которого она видела возле себя, там, на переходе. Он был весь мокрый — мокрая прядь волос падала ему на лоб и рубашка на груди вся промокла.
— Почему вы мокрый?
Говорить было трудно, очень трудно. Звук получался еле слышным, хриплым, тяжелым.
— Так вас, красавица, с того света вытаскивал! Вспотел, знаете ли! — рассмеялся доктор.
Ника посмотрела вокруг и поняла, что находится в движущейся машине скорой помощи.
Она улыбнулась доктору и попыталась что-то сказать, но звуки не получились.
— Что, милая? — спросил он, став сразу озабоченным, видимо, решил, что она хочет пожаловаться на боль.
— Все будет хорошо! — с третьей попытки сказала Ника и улыбнулась.
— Обязательно! В моей практике такое впервые, когда только что вернувшийся с того света человек улыбается и меня же успокаивает! Фантастика! Вы, девушка, уникум — такой полет, сильнейший удар, клиническая смерть, а она улыбается! У вас ни одного перелома, сильное сотрясение, возможны внутренние повреждения, остановка сердца от шока. Вы в рубашке родились!