— Что ты хотел мне сказать?
Он помолчал, собираясь с духом. Лучше бы он продолжал молчать, потому что, когда он заговорил, ее хрупкий мир разбился вдребезги…
— Пташка, я умираю.
— Нет! — она замотала головой. — Нет, не надо так шутить.
— Я не шучу, — он горько усмехнулся. — У меня опухоль мозга. Врачи давали мне два месяца, месяц я уже прожил…
Вот она — причина его фатализма, бесшабашной удали и приступов меланхолии. Вот почему он, деловой человек, потратил целый месяц своего драгоценного времени на Париж. Ее муж болен и готовится умереть…
Нет! Она не допустит! Яну нужно показаться специалистам здесь, в Европе, может быть, еще не все потеряно. Черт возьми, она уверена, что его можно вылечить!
— Что же ты, — прошептала она, — что же ты ничего не предпринимаешь? Почему теряешь время?
— Я не теряю время, Пташка, я живу. Никогда раньше я не жил такой интересной жизнью.
— Но врачи…
— Врачи уже вынесли свой приговор.
— Эти твои головные боли, — она коснулась пальцами его висков, — это все из-за опухоли?
Он кивнул, накрыл ее руки своими, заглянул в глаза:
— Пташка, ты должна знать и еще кое-что. Я обеспеченный человек. После… после моей смерти все останется тебе. Я напишу завещание.
— Нет! — ей не удалось остаться сильной до самого конца, горло раздирали рыдания. — Ян, прошу тебя, не надо!
Он прижал ее к себе, укачивая, как маленького ребенка, и говорил, говорил…
— Когда это случится, Пташка, ты станешь хозяйкой всего. Ты больше не будешь ни в чем нуждаться. Не бойся, тебе не придется меня хоронить, я что-нибудь придумаю! Это не ляжет на твои плечи.
— Что ты говоришь?! Как ты можешь говорить такие страшные вещи?!
— Я просто хочу, чтобы ты поняла, почему я так поступил. Прости, что обманул тебя, не рассказал все до свадьбы. Я боялся, что ты откажешься, а для меня это очень важно. Понимаешь?! — Он тряхнул ее за плечи, грубо и отчаянно.
Тина кивнула, краем простыни вытерла мокрое от слез лицо. Она все понимает: Ян женился на ней, чтобы помочь, чтобы после его… смерти, она нашла себя.
— Сколько нам осталось? — Она будет сильной. Не ради себя, а ради него, своего мужа.
— Врачи сказали — два месяца. Месяц я уже прожил.
— Значит, тридцать дней. — Она не хотела думать об отмеренном им сроке как о месяце. Тридцать — это больше, чем один. Тридцать — это почти вечность…
* * *День, когда Антип по приказу отца застрелил Ласточку, стал началом необъявленной войны. Ненавидеть отца было легко, он не забывал подбрасывать дров в топку ее ненависти. Иногда Тине казалось, что он делает это специально, чтобы унизить ее и сломать.
Так получилось с учебой, отец все решил за нее. «Никакого мединститута! Мне не нужен врач, мне нужен грамотный финансист». Тина упрямилась, закатывала истерики и скандалы, но отец был непреклонен. «Дочка, выбирай — или МГУ, или ПТУ. Третьего тебе не дано». Вот оно, пресловутое право выбора — третьего не дано! Тина выбрала МГУ и поступила, что неудивительно при отцовских-то связях.
В учебе были и свои плюсы. Можно было жить в Москве, не нужно было ежедневно видеться с «семьей». Когда вопрос касался денег, отец не скупился: трехкомнатная квартира в центре, неограниченный кредит в банке, живи — не хочу! К квартире и счету прилагалась еще и обслуга, повариха и личный водитель. Тина отказалась. Дома она почти не бывала, так к чему повариха? И водитель не нужен, если в ее распоряжении всегда есть такси. К тому же Тина была совершенно уверена, что обслуге вменено в обязанность не только прислуживать, но и присматривать. Нет, уж лучше она как-нибудь сама, без соглядатаев.
Столичная жизнь засасывала, манила и соблазняла. Поддаться соблазнам было легко. Особенно когда тебе неполных восемнадцать и у тебя есть неограниченный банковский кредит. Сразу появляются друзья и поклонники из той тонкой социальной прослойки, которую принято называть «золотой молодежью». Она теперь тоже «золотая девочка», ей дружить с «простыми смертными» не по статусу. Да и где они, «простые смертные»? Им не пробраться в те места, в которых она сейчас обитает. Ареал ее обитания узок: универ, казино, дорогие ночные клубы. А эти, которые «золотая молодежь», они такие же, как Амалия и Серафим, лживые и неискренние. И за масками показного дружелюбия скрывается презрение пополам с пренебрежением. Для них она выскочка, вытянувшая счастливый билетик. Чтобы стать окончательно своей, недостаточно иметь богатого папу — тут у всех без исключения папы богатые, — надо влиться в эту «золотую жизнь», раствориться в ней, стать такой, как все. А она, может, и влилась, но вот растворяться не спешила, выбирала шмотки по принципу «нравится — не нравится», а не по количеству нулей на ценниках, ненавидела светские тусовки и болезненно морщилась при словах «гламур» и «винтаж».
Вот так и получилось, что Тина не стала своей ни среди «простых смертных», которые таких, как она, презирали, ни среди «золотой молодежи». Зависла между небом и землей, застряла между социальными слоями…
Не то чтобы ее это особенно огорчало, она уже давно привыкла к одиночеству, просто очень сильно, до зуда в ладонях, хотелось найти свое место в жизни, построить свой собственный мир, без указки со стороны, ни на кого не оглядываясь.
Тине хотелось, но у нее ничего не получалось. В этом деле не мог помочь даже неограниченный банковский кредит. Нужно было что-то такое, чего у нее не было, какой-то маленький стерженек, без которого выстроенный Тиной мир рассыпался от легкого ветерка. Наверное, отец знал про этот стерженек, понимал, что у нее ничего не получится, потому и отпустил в «свободнее плавание». Отпустил и теперь вот ждал, когда она сломается, попросит помощи или хотя бы совета, сделает «правильный выбор».
А она не сломается и не попросит, потому что совершенно случайно открыла для себя еще один, параллельный мир. Этот параллельный мир был равноудален и от «золотой молодежи», и от «простых смертных». Он стоял особняком, на сумеречной стороне.
Готы, мрачный ночной народ. Их не любили, боялись, ненавидели и презирали одновременно. Странные чудаки с размалеванными лицами в черных одеждах. Столкнувшись с любым из них, нормальная девушка должна была бежать, как от чумы. Тина столкнулась, но не убежала…
Это случилось в ночном клубе, не слишком дорогом, не слишком популярном. Тина забрела в него случайно, будучи уже в изрядном подпитии, уставшая от ночной жизни и от самой себя. Наверное, от этой усталости и злости она не сразу заметила, куда попала, а когда заметила, почти не испугалась.
Готический клуб, готическая тусовка, черные люди с лицами, похожими на маски, музыка, наматывающая нервы на кулак, лазерные лучи, выжигающие в сетчатке дыры, и она… в белой курточке, с бутылкой водки в одной руке и крошечной дамской сумочкой в другой, с лицом, которое своей бледностью не уступит их маскам. Ворона-альбинос в стае черных собратьев…
— Со своим алкоголем нельзя. — Бармен, высокий мужчина со стянутыми в конский хвост волосами и татуированными руками, кивнул на бутылку с водкой.
— Хорошо, — Тина отодвинула бутылку, лучезарно улыбнулась, — налей мне чего-нибудь не слишком крепкого.
— Паспорт, — мужчина скрестил на груди руки так, что татуировки стали особенно заметны: кельтские узоры, шипы, потеки крови…
— Что? — Тина так увлеклась разглядыванием татуировок, что не сразу поняла, о чем речь.
— Покажи свой паспорт, — повторил он, глядя куда-то поверх ее головы.
— Зачем?
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать. — Она почти не покривила душой, до совершеннолетия оставалось всего пару дней.
— Паспорт, — бармен стоял на своем.
— С ума сойти! — Тина тряхнула головой. — Это же ночной клуб, а не институт благородных девиц! Ну, пожалуйста, плесни мне чего-нибудь слабоалкогольного.
Мужик перегнулся через стойку, поймал Тину за ворот курточки, притянул к себе, сказал миролюбиво:
— Шла б ты отсюда, Красная Шапочка.
— Почему Красная Шапочка? — она растерянно моргнула.
— Потому что вокруг волки. — Он осклабился в хищной улыбке и в самом деле стал похож на волка. Наверное, хотел ее напугать, но она не испугалась, сказала с вызовом:
— А мне здесь нравится, я хочу остаться.
Улыбка бармена стал еще шире:
— Нет.
— Почему нет?
— Ты не в форме, — он разжал пальцы, брезгливо вытер их об свою кожаную жилетку и отвернулся.
Тина возмущенно фыркнула. Это она-то не в форме? Подумаешь, какая ерунда!..
Ей понадобилось меньше часа, чтобы привести себя в форму. Как там принято у этих неформалов? Макияж поярче, одежки почернее? Не на ту нарвались, она не собирается быть Красной Шапочкой! Черные джинсы, водолазка, куртка, ботинки на высокой шнуровке, кроваво-красный шарф на шею — похоже, красный цвет эти отморозки тоже уважают, — стрелки с палец толщиной, белая пудра, лиловая помада, волосы распустить и слегка начесать. Ну, кто теперь посмеет обозвать ее Красной Шапочкой?!
Бармена с татуировками на месте не оказалось, за барной стойкой лениво жевала жвачку толстая девица с выкрашенными в синий цвет волосами. Девица смерила Тину равнодушным взглядом, требовать паспорт не стала, просто спросила:
— Что налить?
Тина вдруг растерялась. Что принято пить в таких заведениях?
— Налей ей «Предрассветного тумана», — послышался за спиной знакомый голос.
Тина обернулась — мужик с татуировками покинул свой боевой пост и сейчас стоял напротив, засунув руки в карманы кожаных брюк.
— Как тебя зовут? — Он окинул быстрым взглядом ее экипировку, иронично усмехнулся.
— Тина. Меня зовут Тина.
— А я Пилат. Ну, как насчет «Предрассветного тумана»?
Она пожала плечами — туман так туман. Знать бы еще, что это такое.
— Абсент. — Пилат словно читал ее мысли. — Самый обычный абсент.
— Прошу! — Синевласая толстуха поставила на стойку две рюмки, наполненные чем-то зеленовато-опалесцирующим. Цвет напитка Тине понравился, она потянулась было за своей рюмкой.
— Подожди, — Пилат отвел ее руку, — не стоит пить абсент неразведенным, к тому же он горький…
Абсент с поэтическим названием «Предрассветный туман» полагалось пить маленькими глоточками и закусывать его полынную горечь жженым сахаром. Целый ритуал. Интересно, как оно действует — это загадочное зелье? Может, спросить у Пилата? Он же бармен, должен знать. Нет, не станет она ничего спрашивать, надо просто немного подождать, и время покажет…
Время показало, что абсент вызывает провалы в памяти. Кажется, только что Тина сидела за уединенным столиком в готическом клубе и рассматривала затейливые татуировки на руках Пилата, и вот она уже лежит в чужой кровати и смотрит на низкое зимнее небо через чуть заиндевевшее окно. А рядом Пилат: руки заброшены за голову, глаза закрыты, на губах полуулыбка. Спит?
Ей не было стыдно за случившееся, за то, чего она не помнила. Абсент не только забирал память, но еще и примирял с действительностью. Сегодняшняя действительность была далеко не самой страшной. Да, она проснулась в постели незнакомого мужчины, но мужчина этот не вызывал неприязни, наоборот, он ей даже нравился. И его бледная кожа, и длинные волосы, и лучики морщинок вокруг глаз, совсем незаметные ночью, и татуированные руки, которые — тело помнило — были сильными и нежными.
— Проснулась? — Пилат открыл глаза.
Тина молча кивнула.
— Голова не болит?
Она прислушалась к себе — голова если и болела, то самую малость.
— Все в порядке.
— Хочешь есть? — Он приподнялся на локте, посмотрел сверху вниз.
— Хочу.
Вот так и начался их роман: с абсента с поэтическим названием «Предрассветный туман», с ночи, которую она не запомнила, и с завтрака, по-семейному банального. А еще с рассказа Пилата о том, кто такие готы на самом деле.
Пилат не был барменом, как подумалось Тине в самом начале их знакомства, он являлся владельцем того самого готического клуба. А еще он был чем-то вроде гуру для московских готов. К его словам прислушивались, ему доверяли, перед ним благоговели и заискивали. А Тина вот просто так пришла с улицы и стала его любимой женщиной.
Быть любимой женщиной готического гуру — это не шутки, это дает пропуск в параллельный мир, но и налагает большую ответственность. Женщина Пилата не должна быть заурядной, она должна соответствовать. И дело тут даже не во внешних проявлениях и готических атрибутах, дело во внутренней сути, в чем-то непонятном и загадочном, в том, что Пилат называл незримой искрой.
У нее эта искра имелась. Она зажглась в тот самый момент, когда Тина решила не быть Красной Шапочкой. Искра зажглась, и окружающий мир изменился, приобрел смысл. Теперь в ее жизни появился тот самый недостающий стержень и неподдающаяся пониманию обывателя логика. Сменив философию, Тине пришлось сменить и гардероб — спасибо неограниченному кредиту — и полюбить алую помаду. Пилату нравилось сочетание черного и красного. А еще она сменила ареал обитания, променяла модные тусовки на клуб Пилата, стала готической королевой — так он теперь любил ее называть. Конечно, а как же иначе? Пилат гуру, а она его королева.
Домочадцы к смене Тининой философии отнеслись спокойно, видать, за полгода успели привыкнуть к ее «вывертам», расценили это как еще одну попытку поддеть отца. Вот, мол, ты такой крутой и уважаемый, а доченька у тебя неформалка, красится, как проститутка, одевается, как городская сумасшедшая, общается с сомнительными типами и устраивает шабаши на кладбище. Про шабаши — это так, скорее для красного словца. Готы, конечно, ценили кладбищенскую романтику и с уважением относились к миру мертвых, но шабаши — это не по их части. Хотя если обывателям хочется думать именно так, пожалуйста, пусть заблуждаются сколько душе угодно.
Удивительное дело, но отец к метаморфозам, произошедшим с единственной дочерью, отнесся спокойно. Даже когда Тина явилась к семейному ужину в одежках, по случаю прикупленных в секонд-хенде, и с более чем выразительным макияжем, он не сказал ни слова, лишь едва заметно нахмурился.
Амалия и Серафим к тому времени уже свалили в свой заново отремонтированный дом и появлялись в поместье разве что по большим праздникам. Да, при случае они не отказали себе в удовольствии поглумиться над ее внешним видом, да только королеве готов на их издевки и выпады было плевать. Вместе с обретением стержня она обрела и внутреннее спокойствие. Спасибо Пилату, научившему ее адекватно реагировать на «неразумных людишек».
Единственным человеком, мнение которого Тину на самом деле волновало, была Анна Леопольдовна. Домоправительница в оценке ее нового имиджа проявила сдержанность, откровенного неодобрения не выказывала, лишь посоветовала тщательнее выбирать украшения, видимо, намекая на серебряную цепь с пентаграммой. Тина совету вняла, пентаграмму сняла, зато проколола бровь и пупок.
В общем, жизнь налаживалась. Тина обрела стержень, нашла любимого мужчину, отыскала себя и уже начала думать, что у нее все будет хорошо, когда отец нанес удар. Без предупреждения. А кто говорил, что на войне надо предупреждать противника о готовящемся нападении? «Дочка, я уже обо всем договорился, ты продолжишь учебу в Лондоне».
В Лондоне! Со стороны это выглядело как подарок — обучение в центре Европы, в привилегированном университете, но Тина знала, что на самом деле это ссылка. Она только-только обрела стержень, а отец уже хочет вырвать его с мясом. Он уже все за нее решил, и ее мнение Якова Романовича не интересовало. Как и не интересовало его то, что она потеряет Пилата и друзей, что она совершенно не знает английского. Он мог бы отправить ее учиться во Францию, ее разговорного французского хватило бы, чтобы не чувствовать себя совсем уж беспомощной в чужой стране, но отец выбрал Лондон. «Все, что нас не убивает, делает нас сильнее. Когда-нибудь ты это поймешь». Вот так, если не загнешься, станешь сильнее. Железный тезис, и очень мудрый, особенно в применении к собственному ребенку.