— Почему?
— Ну, во-первых, потому что Антип лошадей любит намного больше людей, а во-вторых, любая из этих лошадок стоит бешеных денег, вот он и дрожит над хозяйским имуществом.
— А нам точно не влетит? — спросила Тина, опасливо оглядываясь на охранника.
— Не волнуйся, — Серафим пришпорил своего коня. — Мы же ничего противозаконного не делаем, прокатимся часок, лошадей выгуляем.
Роща была потрясающей: вековые дубы верхушками подпирали небо, под копытами лошадей тихо похрустывали прошлогодние желуди, солнечный свет путался в ветвях и рассыпался на сотни ярких бликов. Из-за этого окружающий мир казался мозаичным. Трудно было представить, что вблизи человеческого жилища сохранилось такое заповедное место.
Лошадям тоже нравилось в роще, они повеселели, со спокойного шага перешли на легкую рысь. Мальчик, нетерпеливо всхрапывая, рвался вперед, безымянная лошадка старалась не отстать. Ее радостное нетерпение передалось и Тине. Захотелось ощущения полета, когда ветер в лицо и сердце бьется быстро-быстро, в унисон перестуку копыт, когда всадник и лошадь становятся единым целым.
Тина попробовала, и у нее почти получилось: точно почувствовав ее невысказанное желание, безымянная лошадка рванула вперед, на целый корпус опередила Мальчика, а потом…
А потом их полет закончился. Лошадка споткнулась на ровном месте, с жалобным ржанием рухнула на землю, Тину выбросило из седла. Последнее, что она запомнила перед тем, как отключиться, — это солнечные блики в прорехах молодой листвы.
Сознание возвращалось медленно, по-пластунски заползало в раскалывающуюся черепную коробку. Следом вполз голос:
— Эй, Тина, ты меня слышишь?
Она открыла глаза, моргнула — два Серафима слились в одного, испуганного и очень бледного.
— Как ты? — Он помог ей сесть.
— Что произошло? — Тина ощупала голову, на затылке наливалась здоровенная шишка.
— Кажется, у твоей лошади сломана нога. — Серафим кивнул на безымянную лошадку, с жалобным ржанием пытающуюся встать с земли.
— Но как же? — борясь с тошнотой и головокружением, Тина встала на четвереньки, подползла к лошадке. — Мы же ничего такого не делали, просто катались. Что теперь будет?
— Не знаю! — рявкнул Серафим. — Сейчас подтянется Антип со своими архаровцами, и от нас с тобой мокрого места не останется. Он за Ласточку никого не пожалеет.
— Ласточку? — Тина погладила лошадку по морде. — Ты же говорил, что не помнишь, как ее зовут.
Серафим поморщился, сказал недовольно:
— Не помнил, а теперь вот вспомнил. Какая разница?!
А разница была, и очень большая! Еще вдень ее приезда в поместье Антип предупреждал отца, что у Ласточки проблемы с ногой и выезжать на ней нельзя. С тех пор не прошло и недели, лошадь еще не успела оправиться, а они устроили скачки. Доскакались…
Антип появился через пару минут, не обращая внимания на Тину и Серафима, бросился к Ласточке, ощупал покалеченную ногу и зарычал:
— Кто?! Кто разрешил?!
Серафим, в отличие от Тины, если и испугался, то виду не подал, процедил сквозь зубы:
— А с каких это пор мы должны перед тобой отчитываться?
— У Ласточки была травма! — Антип подошел к ним вплотную. — Ветеринар запретил на ней выезжать.
Серафим равнодушно пожал плечами:
— А откуда нам было знать? Она же даже не хромала.
— Ты знала! — Антип вперил в Тину ненавидящий взгляд. — Ты слышала, что Ласточка нездорова! — он перешел на свистящий шепот: — В конюшне полно других лошадей, а ты выбрала именно ее. Почему?
— Я не знала, что это Ласточка, — Тина попятилась.
— Ты врешь! На стойлах есть таблички с кличками лошадей.
Таблички? Она не видела никаких табличек. Серафим сказал, что не знает, как зовут лошадку, и она поверила. А оказалось, что это та самая Ласточка, и Серафим знал…
Голова закружилась, чтобы не упасть, Тина оперлась спиной о ствол дерева, перекошенное яростью лицо Антипа стало расплываться.
— Ты ответишь, — донеслось до нее, словно через толстый слой ваты, а потом Антип резко отвернулся, принялся раздавать команды своим «архаровцам».
Тина сделала глубокий вдох, потерла глаза, пытаясь восстановить утраченную резкость.
— Эй, ты в порядке? — Серафим попытался обнять ее за плечи.
— Отвали!
— Что случилось? — он растерянно улыбался. — Ты расстроилась из-за этого хромого ублюдка? Наплюй!
— Ты знал! — она ткнула Серафима пальцем в грудь.
— Что знал?
— Ты знал, что это Ласточка!
В небесно-голубых глазах родственничка мелькнуло что-то такое, едва уловимое, а потом Серафим рассмеялся:
— Зачем мне тебя обманывать? Это паранойя!
Тина нервно дернула плечом. Она не знала зачем. Наверное, затем же, зачем Амалии понадобилось выставлять ее пугалом на семейном ужине. Причина наверняка была, только думать над ней сейчас не хотелось. Потом, когда перестанет болеть голова, Тина разложит все по полочкам и постарается понять, что происходит. А пока надо держаться подальше от Серафима.
На них больше никто не обращал внимания, все сгрудились вокруг Ласточки. Как она там, бедная?.. Подойти и спросить Тина не отважилась, побоялась вызвать новую вспышку гнева, не оглядываясь на Серафима, побрела к выходу из рощи. Про Ласточку можно будет спросить и у Надежды Ефремовны, она всегда в курсе того, что творится в доме.
В поместье их уже ждали: на подъездной дорожке нервно прохаживалась Анна Леопольдовна.
— Яков Романович хочет вас видеть, — сказала она, внимательно разглядывая перепачканную травой и землей Тинину одежду.
— Антип уже настучал? — поинтересовался Серафим, передавая поводья подоспевшему конюху.
— Антип сказал, что Ласточка сломала ногу, — Анна Леопольдовна перевела взгляде Тины на Серафима. — Вы понимаете, что это значит?
— Яков Романович вне себя? — предположил тот.
Домоправительница покачала головой, сказала:
— Боюсь, вы не до конца представляете масштабы произошедшего. Клементина, что с вашей одеждой?
— Упала.
— При других обстоятельствах я бы порекомендовала вам переодеться перед визитом к отцу, но сейчас на это уже нет времени. Яков Романович ждет вас в своем кабинете.
— Обоих? — уточнил Серафим.
— Обоих, — Анна Леопольдовна кивнула, направилась к дому.
Да, они действительно плохо представляли себе масштабы произошедшего. Отец был в ярости. Нельзя сказать, что его гнев обрушился только на одну Тину, Серафиму тоже попало, но ей досталось несоразмеримо больше.
Ласточка оказалась не просто очень породистой и безумно дорогой, купленной у какого-то арабского шейха за нереальные деньги, она была скаковой лошадью, очень способной, очень перспективной. До тех пор, пока «одна маленькая неуправляемая дрянь, наплевав на то, что лошадь недавно перенесла травму, не решила на ней прокатиться». А у лошади теперь такой перелом, что о скачках можно забыть навсегда. Все, она теперь «отработанный материал», и ее легче пристрелить, чем поставить на ноги.
Тина, до этого момента даже не пытавшаяся возражать и оправдываться, вздрогнула, с мольбой посмотрела на отца:
— Ты шутишь?
— Я никогда не шучу такими вещами. — Отец взял со стола мобильник, бросил в трубку: — Антип, через пять минут!
— Что — через пять минут?! Что он должен сделать через пять минут?! — Тина сорвалась на крик.
— Клементина, — отец устало потер глаза, — ты уже взрослый человек и должна понимать, к каким последствиям могут привести твои выходки.
— Я поняла! Что через пять минут?!
— Понимание — это хорошо, но недостаточно. Пойдемте со мной, — отец распахнул дверь, ведущую на террасу, — я хочу вам кое-что показать.
— Идем же, — шепнул Серафим и почти силой выволок Тину из кабинета. — Когда он в таком состоянии, лучше слушаться.
Отец уже стоял на террасе и смотрел куда-то вниз. Чтобы не упасть, Тина вцепилась в перила, проследила за взглядом отца. На подъездной дорожке стоял фургон для перевозки лошадей, она видела такие по телевизору. Со стороны хозпостроек к фургону шел Антип, в руках у него было ружье. Поравнявшись с фургоном, он остановился, запрокинул голову, посмотрел, кажется, прямо Тине в глаза.
— Давай, — бросил отец.
Антип вошел в фургон.
— Нет! — Тинин крик потонул в раскатистом эхе от выстрела.
— Все, — отец кивнул, — теперь, дочка, ты знаешь, какую цену иногда приходится платить.
Да, теперь она знала. Теперь она многое поняла о человеке, который по какой-то чудовищной ошибке оказался ее отцом. Тина бросила последний взгляд на фургон, разжала онемевшие пальцы, спросила, глядя прямо в глаза отцу:
— С людьми ты поступаешь так же?
— Если того требуют обстоятельства. — Он выдержал ее взгляд, растянул губы в горькой усмешке. — Когда ты повзрослеешь, надеюсь, ты меня поймешь.
Он надеется, что она его поймет, найдет оправдание только что произошедшему зверству… Тина кивнула, сказала:
— Я думала, что когда-нибудь смогу тебя полюбить…
Говорить о том, как сильно она его ненавидит, не пришлось, отец все понял по ее глазам.
— Твое право, дочка. Право выбора есть у каждого.
— У Ласточки его не было…
Она не стала ждать окончания аудиенции и высочайшего дозволения уйти. У нее есть право выбора и право ненавидеть…
* * *Утром Ян проснулся раньше Тины. Собственно говоря, он и не засыпал: лежал, смотрел в потолок, обдумывал свой план, а едва только забрезжил рассвет, оделся, оставил Тине записку и вышел из гостиницы.
Задача, которую он перед собой поставил, была не из легких, но он готов был разбиться в лепешку, лишь бы добиться своего. После того, что он узнал месяц назад, после вчерашнего прыжка не найдется больше в этом мире силы, способной его остановить.
У него получилось! Это было сложно, но он справился. Ему понадобилось всего пару часов на то, на что у других ушли бы недели, если не месяцы. Все, подготовительный этап закончен, осталось самое трудное — разговор с Тиной.
Она сидела по-турецки на аккуратно застеленной кровати, с отсутствующим видом грызла шоколадку.
— Вернулся? — спросила она бесцветным голосом.
— Вернулся. — Ян присел рядом, обнял ее за плечи. — А ты что подумала?
Тина отложила шоколадку, сжала кулаки, сказала, не глядя в его сторону:
— Я подумала, что ты больше не придешь.
— Дурочка, — он поцеловал ее в кончик носа, — я же специально оставил тебе записку, чтобы не волновалась.
— А я волновалась! — Тина обвила его шею руками, спросила, настороженно рассматривая его костюм: — Куда это ты ходил в таком виде?
— Были кое-какие дела, ничего особенного.
— У тебя были какие-то дела в Париже? — Похоже, она ему не поверила.
— Были, но я их уже решил.
— Все хорошо?
— Да, все просто замечательно. Давай сегодня поужинаем где-нибудь.
— Мы каждый вечер ужинаем где-нибудь.
— Я имею в виду ресторан, какой-нибудь по-настоящему роскошный.
— Зачем? Будешь заглаживать вину?
Ян пожал плечами.
— В роскошном ресторане очень дорого, может, лучше…
— Нет, Пташка, — он взял ее за руку, поцеловал голубую венку на запястье, — вину нужно заглаживать только в самом роскошном ресторане.
— У меня нет вечернего платья. — Кажется, она сдалась.
— Не беда, до ужина еще полно времени. Собирайся!
Платье было просто шикарным и, конечно же, черным. Тина выглядела в нем потрясающе. Уже в который раз Ян поразился ее способности меняться, превращаться то в гадкого утенка, то в светскую львицу. Или причина не в ней, а в Париже, в его пропитанной романтикой атмосфере? Ведь в этом городе он и сам изменился, освободился от условностей, полюбил драные джинсы и прыжки в Сену…
Ян вел себя странно. Неужели и в самом деле переживает из-за вчерашнего, пытается загладить вину? Ресторан вот придумал…
А ресторан действительно роскошный и по-французски элегантный. Столовое серебро, тонкий до прозрачности фарфор, отражающееся в хрустальных бокалах мерцание свечей, шампанское и черная коробочка на хрустящей льняной салфетке…
— Что это? — Тина взяла коробочку в руки.
— Это тебе. — Ян выглядел смущенным.
— Подарок? — Она открыла коробочку.
— Не то чтобы подарок…
Тина и сама уже видела, что это не совсем подарок. Золотое колечко без затей с искрящимся бриллиантом. Конечно, колечку с бриллиантом затеи ни к чему…
— Это для того, чтобы я забыла мост Святого Михаила?
— Нет, это для того, чтобы ты стала моей женой.
— Оно очень красивое…
— Тина, ты меня слышала?
— Да. — Она оторвала взгляд от кольца, посмотрела Яну в глаза. — Ты меня совсем не знаешь.
— Ты меня тоже. — Он сжал ее ладонь.
— У меня темное прошлое.
— А у меня смутное будущее.
— Мы знакомы только месяц.
— Мне этого вполне достаточно, а тебе, Пташка?
— С тобой иногда бывает очень тяжело.
— Будет еще тяжелее. — Он улыбнулся мрачно и просительно одновременно, и от этой улыбки повеяло почти позабытым фатализмом.
Странный у них получался разговор, вроде бы предложение руки и сердца, и в то же время ни слова о любви, только умоляющий взгляд и отчаянная, бесшабашная улыбка, и обещание, что дальше будет только хуже.
— Тина, — Ян коснулся губами самых кончиков ее пальцев, — Тина, скажи, что ты согласна.
— Я согласна.
Там, на мосту Святого Михаила, она поняла, что если с Яном что-нибудь случится, она тоже умрет. А когда он, холодный, мокрый, пахнущий мазутом, прижимал ее к себе, она поняла, что умрет, когда он решит, что его маленькое парижское приключение подошло к концу и пришла пора расставаться.
А Ян не хочет расставаться, он хочет на ней жениться, и это такое счастье, о котором она даже не смела мечтать. Поэтому она сказала: «Я согласна».
В его зрачках заплясало пламя, наверное, это всего лишь отблеск свечей, но Тине показалось, что это что-то намного большее, отражение какого-то внутреннего огня.
— Пташка, ты делаешь меня счастливым.
И снова ни слова о любви…
Их расписали на следующий же день в российском посольстве. Оказывается, так можно, а она и не знала. Впервые за многие годы она надела белое. Нет, не подвенечный наряд, а легкомысленное, почти невесомое платье. Ян сказал, что в нем она выглядит самой очаровательной невестой в мире, и она ему поверила, сразу и безоговорочно. Поверила, что у них все будет хорошо, что незатейливое колечко с бриллиантом принесет им обоим счастье. Надо только очень постараться, сделать все возможное, чтобы прогнать из глаз своего… теперь уже мужа эту странную, прячущуюся на самом дне зрачков грустинку.
Это был чудесный день, каждую его минутку Тина запомнила на всю оставшуюся жизнь. И торжественно-сосредоточенную, путающуюся в словах напутствия сотрудницу посольства. И голубей в синем парижском небе. И свадебный букетик, который они с Яном подарили молоденькой девчонке, чем-то неуловимо похожей на саму Тину. И фотографа в богемном плюшевом берете. И два почти одинаковых полароидных снимка. И пронзительный голос скрипки уличного музыканта. И вытирающую слезы умиления мадам Розу. И их первую брачную ночь, пусть не совсем первую, но уж точно брачную, и от этого особенно чудесную…
Сказка закончилась под утро. Они лежали обнявшись и смотрели на загорающееся красным рассветное небо, когда Ян сказал:
— Пташка, я должен тебе кое в чем сознаться.
Ее бедное сердце сжалось до величины булавочной головки — в голосе ее… ее мужа слышалась обреченность и тот самый, почти забытый фатализм.
— Не надо, — прошептала она и прижалась к нему так сильно, что стало трудно дышать.
— На мосту ты тоже говорила «не надо». — Ян погладил ее по волосам. — Прости, Пташка, но будет лучше, если ты узнаешь сейчас.
— Кому будет лучше?
— Никому, — он грустно улыбнулся.
— Тогда и не говори, давай притворимся, что этого нет.
— Если бы ты знала, как бы мне хотелось, чтобы этого не было, но это есть.
Ей хотелось закрыть уши. Как в детстве: ничего не слышу, ничего не знаю. Но детство кончилось, надо быть сильной.