Так они и жили в маленьком мирке отчуждения и непонимания. Шли годы, но ничего не менялось в их сложных отношениях. Почти ничего. Когда Тине исполнилось четырнадцать, дед начал учить ее своему ремеслу. Он так и говорил — «ремесло», точно и в самом деле считал себя ремесленником.
Это были самые счастливые годы в Тининой жизни, она даже посмела надеяться, что у них с дедом может что-то наладиться. Она старалась как никогда раньше, она прилежно училась «ремеслу» и, кажется, делала успехи. А дед ее ни разу не похвалил: ни словом, ни взглядом. Когда внучку начинали хвалить другие люди, он хмурил густые брови и отворачивался, и тогда Тине приходилось до крови закусывать губы, чтобы не сказать ему что-нибудь резкое или, хуже того, не расплакаться. Силы она черпала только в одном — несмотря ни на что, дед продолжал ее учить.
Это случилось, когда Тине исполнилось шестнадцать. Первая любовь — чувство одновременно хрупкое и решительное, как мартовский подснежник. Кто бы мог подумать, что это может случиться с ней, отстраненной и рациональной до кончиков ногтей? Кто бы мог подумать, что она полюбит хулигана и двоечника Мишку Соловьева? Еще невероятнее было то, что Мишка полюбит ее.
После девятого класса они почти не виделись. Тина осталась в школе, а Мишке с его аттестатом не светило ничего, кроме ПТУ. Они встретились только спустя полгода на школьной новогодней дискотеке. Мишка, вытянувшийся и необыкновенно взрослый в своей черной кожаной куртке, пришел проведать одноклассников и увидел Тину.
Наверное, она тоже изменилась за эти полгода, потому что в глазах умудренного другой, взрослой, жизнью Мишки вдруг зажегся странный огонь. Весь вечер Тина чувствовала на себе его удивленно-задумчивый взгляд. Этот взгляд заставлял ее краснеть и ощущать окружающий мир размытым и нечетким, как некачественный фотоснимок. Она, умная и здравомыслящая, решила, что пора уходить, пока этот мир не заразил ее своей неправильностью.
На школьном крыльце ее ждал Мишка.
— Привет, Тинка-паутинка! — он произнес ее имя так, словно пробовал его на вкус.
— Привет. — Тина попыталась прошмыгнуть мимо, но Мишка поймал ее за шарф.
— Уже уходишь?
— Ухожу. — Она завороженно наблюдала, как он наматывает ее шарф на свой посиневший от холода кулак, как медленно и неуклонно сокращается расстояние, их разделяющее.
— Я тебя провожу. — Лицо его, сосредоточенное и такое взрослое, оказалось совсем близко. Тина даже сумела рассмотреть колючие щетинки на упрямом подбородке и снежинки, запутавшиеся в белесых ресницах. Щетинки и снежинки вдруг придали ей храбрости.
— Проводи! — голос почти не дрожал.
Они поцеловались в тот же вечер. Стоя в плохо освещенном подъезде, прижимаясь друг к другу холодными лбами, разглядывая собственные отражения в чужих расширившихся зрачках, они встретились озябшими губами и как-то сразу, одновременно поняли, что мир изменился и они изменились вместе с ним. Один-единственный робкий поцелуй сделал их взрослыми.
Первая любовь — как же это здорово! Теперь, когда у нее был Мишка, Тина поняла, что бабы-Любины романы не врут. Все в них правда: и замирающее от счастья сердце, и трепет от прикосновений, и дыхание одно на двоих.
Они встречались уже четвертый месяц, а Тине казалось, что прошел всего один день, так хорошо и радостно ей было с Мишкой. Ее Мишка вовсе не был тем равнодушным циником, каким хотел казаться. «Тинка-паутинка, это имидж. С волками жить — по-волчьи выть. Но ты не бойся, тебя я никогда не обижу».
Она и не боялась, потому что знала, что на самом деле Мишка хороший человек, просто чуть-чуть запутавшийся. Но это не беда, она ему поможет, кое-чему научит, кое-что внушит, расскажет, как ей видится добро и зло. И он изменится, поймет, что хорошее образование — это очень важно, что мир не ограничивается пределами старой заброшенной котельной, в которой обосновались его дружки-приятели. Что эти самые дружки, которых Мишка с непонятной гордостью называет братанами, на самом деле никакие не братаны, а пудовые гири, мешающие ему двигаться дальше и становиться лучше. Конечно, надо действовать неторопливо и осторожно, потому что Мишка упрям и вспыльчив и даже ей не позволит вмешиваться в свою «настоящую мужскую жизнь», но у нее обязательно все получится, потому что вода камень точит. Тина уже все распланировала и даже приступила к реализации кое-каких своих идей. У нее бы все обязательно получилось, если бы не дед. Дед разрушил ее мир и сломал ее саму.
Тина, с пеленок привыкшая к самостоятельности, даже подумать не могла, что в семнадцать лет это право у нее отнимут. Не то чтобы она держала в тайне свои отношения с Мишкой, просто с младых ногтей дед приучил ее к мысли, что ему нет до ее жизни никакого дела. Да и сама она уже давно смирилась, привыкла, что каждый сам по себе. Оказалось, что Тина ошибалась и плохо знала своего деда. Оказалось, что ему не все равно, с кем спит его внучка. Он так и сказал «спит», выплюнул это мерзкое слово прямо ей в лицо.
Был конец апреля, Тина вернулась домой глубокой ночью. Вернее, это по ее меркам половина одиннадцатого — глубокая ночь, а для большинства ее сверстников — детское время. Она бы вернулась раньше, но полчаса простояла с Мишкой в подъезде. Мишка не хотел ее отпускать, в перерывах между поцелуями тоже говорил про детское время. А еще про то, что они уже взрослые и встречаются чертовски долго, и вообще, ему уже мало одних только поцелуев. Нет, он ее не торопит и не заставляет, но, когда Тинка-паутинка решит, что им уже пора, он сделает так, чтобы она ни о чем не пожалела.
Она вырвалась из его жадных объятий только в половине одиннадцатого, голова шумела и кружилась от дерзких Мишкиных слов. Он ее не заставляет, но она ни о чем не пожалеет…
Дома ее ждал дед. Он сидел на кухне перед чашкой остывшего чая. Тина точно знала, что чай остыл, чашка не парила, а дед любил чай исключительно горячий, она однажды украдкой отхлебнула из его чашки и обожгла язык…
— Пришла? — Дед не смотрел в ее сторону.
— Пришла. — Остывший чай должен был ее насторожить, но Тина слишком погрузилась в свои мысли.
— Где ты была? — Чай остыл, а изо рта деда с каждым словом вырывались облачка пара. Или это ей только показалось?
— Гуляла. — Тина уже хотела уйти в свою комнату, когда голос деда ожег, точно плетью:
— С кем гуляла?
— Ни с кем. — Она не врала, она просто не собиралась впускать его в свою личную жизнь.
— Не лги мне, — дед говорил тихо, но от гнева, сконцентрированного в его голосе, казалось, вибрировали стены. — Тебя видели с этим ублюдком.
— Мишка не ублюдок! — Тина могла оставить незамеченными нападки на себя, но оскорблять любимого человека она не позволит никому, даже деду. Особенно деду!
— Он именно ублюдок! — Дед встал из-за стола, отошел к окну. — Не проходит и дня, чтобы его банда не сотворила в городе какое-нибудь непотребство.
— Он не такой, — Тине захотелось объяснить деду, что ее Мишка становится все лучше и что очень скоро наступит такой день, когда он наконец расстанется со своими братанами.
— Он якшается с выродками и дегенератами, — дед не хотел слушать.
— А еще он якшается со мной, — сказала Тина шепотом.
— Значит, ты такая же, как они.
Спорить дальше было бесполезно. Тина и не стала, просто ушла к себе. Всю ночь она не сомкнула глаз, слушала, как за стенкой ворочается и по-стариковски глухо кашляет дед. Уснула она только под утро, убаюканная мыслью, что это даже хорошо, что дед узнал про них с Мишкой. Пусть он не одобряет ее выбор, зато больше не придется прятаться…
Новый день начался необычно: Тину разбудил не трезвон будильника, а голос деда:
— Вставай! Собирайся!
Едва она открыла глаза, дед тут же вышел из комнаты, словно даже дышать одним с ней воздухом ему было невмоготу. Вылезать из теплой постели не хотелось, но Тина себя заставила. Уже умывшись и одевшись, девушка вспомнила, что сегодня воскресенье и в школу идти не нужно и спать можно было сколько душе угодно. Увы, у деда были свои планы на это славное воскресное утро.
— Готова?
Она молча кивнула в ответ.
— Тогда поехали.
— Куда?
Как водится, дед проигнорировал ее вопрос.
Они приехали в больницу, прошли по гулкому холлу, поднялись на третий этаж… в гинекологическое отделение. Их уже ждали: дородная дама с выбивающимися из-под белого колпака кокетливыми завитушками приветливо улыбнулась деду, окинула Тину внимательным взглядом.
— Вот, это моя… внучка, — сказал дед и нахмурился. — Анна Матвеевна, ты там сама… а я пока подожду в ординаторской.
— У вас внучка — настоящая красавица. — Тине на плечо легла мягкая ладонь. — Пойдем, дорогая, это не займет много времени…
— …Твой дед зря волновался, — сказала Анна Матвеевна, снимая стерильные перчатки. — Не злись на него, девочка, просто он за тебя очень переживает, а сейчас такое время, — она покачала головой, — на улицах полно подонков. Но ты молодец, не потеряла голову. Пойдем, я с радостью сообщу об этом твоему деду.
— Не трудитесь! Я сама ему сообщу! — впервые в жизни Тина разговаривала со взрослым человеком так грубо. Раньше в этом не было необходимости, раньше ее не окунали с головой в грязь, раньше ей не требовалось защищаться.
Анна Матвеевна ничего не сказала, лишь грустно улыбнулась. Тина этой улыбки не заметила, она уже бежала по гулкому коридору, прочь из этого мерзкого места.
И не успела — дверь ординаторской распахнулась.
— Ты куда? — Дед поймал ее за рукав.
— Пошел к черту! — больше она не станет ни перед кем отчитываться, теперь она точно сама по себе.
Дед дернулся как от пощечины, повторил, чеканя каждое слово:
— Я спрашиваю, куда ты собралась?
— А я отвечу! — Тина улыбнулась. — Я собралась на улицу. Туда, где порок и разврат. Туда, где стаями бродят ублюдки. И знаешь почему? — Кажется, впервые в жизни дед выглядел растерянным. — Потому что там нет тебя!
— Клементина!
— Ты знаешь, как меня зовут?! — она рассмеялась громко, истерично.
— Я твой дед… — Он выглядел жалко. Стоило однажды сказать ему правду, и от неприступного бастиона не осталось камня на камне.
— Дед?! — Тина перешла на шепот. — Ты мне никто! Слышишь?! Деды ведут себя не так. Вот, например, дед так презираемого тобою Мишки совсем другой. Мишка его любит и уважает и называет мировым мужиком. А знаешь почему? Потому что дед всегда с ним рядом: и помогает, и разговаривает, и вообще… — она перевела дух, — и каждый год он дарит Мишке подарки на день рождения, а на восемнадцатилетие обещает настоящий мотоцикл. Вот! А ты? Что ты сделал для меня хорошего?! — В глазах защипало, Тина потерла их кулаком, как в детстве, когда очень хотелось плакать, но молчаливое неодобрение деда не позволяло проронить ни слезинки. — До тринадцати лет я боялась своих дней рождения, потому что считала, что их обязательно нужно проводить на маминой могиле. Тебе интересно, что я думала тогда? Я думала, что лучше бы умерла я, а не она. Уверена, ты тоже так думал. — Она попятилась. — Ненавижу тебя! Ненавижу!
— Клементина! — дед хотел что-то сказать, но она не стала слушать, выбежала на улицу.
Полдня Тина просто бродила по городу. Слез не было, они выгорели вместе с ее душой в тот самый момент, когда тетенька-гинеколог с неискренней улыбкой сказала: «Твой дед очень опасается за твое физическое и моральное здоровье. Давай-ка, милая, раздевайся, посмотрим, как далеко ты зашла». Еще утром, всего каких-то пару часов назад, Тина была чистой влюбленной девочкой, но после этих слов, прозвучавших как приговор, она вдруг окончательно поняла, как оправдать надежды деда. Все эти семнадцать лет он ждал, когда же она перестанет быть хорошей девочкой, когда оступится и станет наконец такой, какой он хочет ее видеть: распутной, грязной, неуправляемой. Она оступилась, и он теперь сможет ненавидеть ее с чистой совестью, без всяких оговорок и «если».
К вечеру ноги сами принесли ее в старую котельную. Мишка был на месте, возился с разобранным радиоприемником.
— Привет, — Тина села на продавленный тюфяк.
— Что ты тут делаешь, Паутинка? — Мишкино удивление было понятно, раньше Тина наотрез отказывалась приходить в это не слишком симпатичное место.
— Вчера ты просил, чтобы я подумала. — Она сняла свитер, зябко поежилась. — Все, я подумала…
Тина прожила в старой котельной три дня. Мишка, счастливый и напуганный одновременно, принес ей теплых вещей и еды. Из-за нее он прогулял училище и даже послал к черту своих братанов, посмевших возмутиться, что в их норе обосновалась баба. Мишка заботился о ней и говорил всякие глупости о том, что они обязательно поженятся, потому что теперь, когда Тинка-паутинка «пострадала из-за любви к нему», он за нее в ответе и не даст ее в обиду никому, особенно этому старому козлу, ее деду.
Утром четвертого дня Мишка ушел за едой и не вернулся, а вечером в ее убежище явился дед. За те дни, что они не виделись, он постарел, из крепкого, поджарого мужчины вдруг превратился в дряхлого старика.
— Пойдем домой. — Он присел на деревянный ящик, служивший в котельной табуреткой.
— У меня нет дома. — Тина покачала головой.
— У тебя есть дом, пошли.
— А где Мишка?
На лице деда промелькнула и тут же исчезла гримаса отвращения.
— Этот… — он запнулся, — твой приятель в милиции, дает показания.
— Показания?! — Тина не верила своим ушам.
— Клементина, ты несовершеннолетняя. Он знал это и все равно…
— Что — все равно?! — Она резко встала, отошла к противоположной стене. — Переспал со мной?
— Да, — дед больше на нее не смотрел, сцепил узловатые пальцы в замок, рассматривал трещинки на штукатурке, — и ты должна меня понять…
— А я не желаю тебя понимать! Я хочу, чтобы ты забрал свое заявление и оставил нас в покое!
Он долго молчал, обдумывая ее слова, а потом сказал:
— Хорошо, я заберу заявление, но ты вернешься домой и перестанешь общаться с этим… со своим приятелем. Выбирай.
Теперь долго молчала Тина. Она знала своего деда и верила, что он, не задумываясь, осуществит свою угрозу. И тогда Мишку посадят, не посмотрят, что он тоже еще несовершеннолетний, не поверят ни единому ее слову. Она не хотела, чтобы из-за нее Мишка попал в колонию. Она хотела, чтобы он закончил учебу и получил на восемнадцатилетие заветный мотоцикл, и жил счастливо и без сожалений. Все это возможно, если она примет условия деда…
Тина решилась:
— Хорошо, я пойду с тобой.
— Домой. — Ей показалось, что голос деда дрогнул.
— Я пойду с тобой, куда скажешь, после того как ты заберешь заявление.
Они оба сдержали свои обещания. И неизвестно, кому было хуже: деду, переступившему через собственные принципы, или Тине, отрекшейся от своей самой первой любви.
Мишка не хотел ее понимать. Его, дурака, не страшила ни милиция, ни тюрьма. Он считал себя неуязвимым, но Тина знала: если она даст слабину, дед не простит и жестоко накажет. Поэтому ей пришлось быть сильной и сказать, глядя прямо в растерянные Мишкины глаза, что она его больше не любит. И не просто сказать, а сделать так, чтобы он поверил. Пришлось улыбаться мерзкой улыбкой и назвать его слабаком и тряпкой.
Мишка поверил, посмотрел разочарованно и брезгливо, процедил сквозь зубы:
— Ты еще пожалеешь.
Тине вдруг показалось, что на белесых ресницах дрогнула слезинка. Нет, только показалось. Мишка ушел, а она вернулась в то место, которое когда-то считала своим домом, к старику с затравленным и одновременно решительным взглядом, которого когда-то считала своим дедом…
Мишка ушел, а дворовая шпана, его братаны, решили отомстить за его поруганную честь. Тину подкараулили поздно вечером в подворотне и избили до полусмерти. Забили бы и до смерти, если бы их не спугнула баба Люба. Потерявшую сознание девушку отвезли в больницу, а на следующее утро у деда случился инфаркт…
Она выздоравливала быстрее. Несмотря на тяжелое сотрясение мозга, ушиб почки и переломы ребер, Тина встала на ноги раньше деда. Его коллеги говорили, что он сильно сдал за последнее время, но Тина, всматриваясь в погасшие дедовы глаза, понимала — он не сдал, он сдался. Всю жизнь вел никому не нужную, непонятную борьбу с самим собой, черпал силы в этой бессмысленной битве и вот, когда бой закончился, потерялся. Впервые в жизни Тине стало его жалко. Впервые в жизни она посмотрела на деда глазами повзрослевшего человека и поняла его. Простить не смогла, даже и не пыталась, но и понимание дорогого стоило.