Однако все шло сперва хорошо.
Мама с крыльца кликнула меня обедать. Алька тоже пошел обедать, к себе. Потом мама велела мне идти на рынок за капустой.
– Или сиди с Олежкой, а я схожу сама.
– Нет уж, лучше я! Надоело штаны ему менять… Если Алька придет раньше меня, пусть подождет.
Однако Алька пришел через час после моего возвращения. И в самом скверном настроении.
– Давай все отклеивать. Бабка хватилась противня, требует назад.
– А ты зачем сказал, что он у нас!
– Я не говорил. А она: «Не знаю, куда он подевался, но если к вечеру не найдется, кое с кем будет громкий разговор…»
– А может, ей все рассказать? Может, поймет, когда выслушает?
Алька сказал, что бабушка, конечно, выслушает, она терпеливая. Но потом возьмет длинное полотенце, скрутит жгутом и сложит вдвое. Дальнейшее понятно.
Я не мог, разумеется, требовать от Альки такой жертвы. К тому же, он объяснил, что после «воспитательного разговора» противень все равно придется отдать, бабушка упряма.
Мы с горестным чувством начали разрушать нашу работу.
Засохший вар пристыл к железу крепко. Мы еле отколупали все детали мозаичной звезды. А когда отколупали, поняли, что работа не кончена. Остатки вара не хотели отскребаться от железа. Мы перевернули противень и, удерживая его над головами, стали снова разогревать вар свечкой и отскабливать Алькиным ножиком.
Липкая горячая капля упала Альке в дырку сандалии. Он взвизгнул и нагнулся. Я с трудом удержал железный лист. Но не удержал огарок. Горячий стеарин пролился Альке на шею, прямо в заросший светлым пухом желобок. Алька с воем вскочил, ударился теменем о гулкое железо и сказал слова, недостойные советского школьника и пионера.
Было совсем не смешно.
Я стал объяснять Альке, что закапал его не нарочно. Алька сказал, что вся эта фигня ему надоела. Сейчас он заберет противень и отнесет его знакомому дяде Грише, у которого есть паяльная лампа. Этой лампой они отчистят железо в одну минуту.
Я сказал, что помогу дотащить противень. Алька ответил:
– Обойдусь…
И ушел, снова стуча коленками по железу.
Непонятно было, поссорились мы или нет. Ну да ладно. Если и поссорились, то не надолго. А вот карту было жаль. Ясно, что мы уже никогда не вернемся к этой работе. И дело даже не в утерянном противне. Просто угасло вдохновение. Идея ушла в прошлое, а возвращать прошлое бесполезно.
Но и расставаться с мечтой о прекрасной карте просто так было обидно.
Я собрал всю фаянсовую россыпь в жестяную коробку, сверху положил осколок с корабликом. Завернул коробку в кусок мешковины и зарыл в логу, среди густой полыни. Я как бы хоронил свою мечту, но в то же время и сберегал ее. Потому что не выбросил кусочки, так и не сложившиеся в карту, а превратил их в клад. Может быть, через много лет кто-то случайно отроет жестянку и будет гадать: что это и зачем? А тайна всегда хороша, если даже ее не разгадали…
Любопытно, что через двадцать с лишним лет со мной снова случилась история, связанная с корабликами на посуде. И с картами.
В ноябре семидесятого года мне вдруг позвонили из Иностранной комиссии Союза писателей:
– Не хотите ли вы поехать в ГДР на совещание?
– М-м… признаться, не очень хочу.
– Но вы же еще ни разу не были за границей!
– Да, но сейчас дома дел невпроворот. – Я с ребятами затевал строительство яхты «Том Сойер». – Разве больше некого послать?
– Понимаете, нужен молодой писатель. А у вас, к тому же, в ГДР есть публикации. Там совещание по детской литературе, как раз по вашей теме. Так что лучше, если бы вы захотели …
Я понял: если откажусь сейчас, потом черта с два куда-нибудь пустят.
– Возьмите фотокарточки для загранпаспорта и срочно прилетайте к нам, – велела «комиссионная» дама. – Самолет на Берлин через трое суток, а нужно еще оформить документы…
Елки-палки! Мне и ехать-то не в чем. Единственный приличный пиджак ухитрился измазать суриком, когда, забыв переодеться, помогал ребятам на стапеле. И ни пальто нормального, ни шляпы, только морская фуражка с «крабом» и затрапезная демисезонная тужурка.
Так и полетел. Пальто, правда, успел купить в Москве (кстати, немецкое). Не очень-то оно сочеталось с видавшей виды флотской фуражкой, которую мне подарил боцман Женя Пинаев. Зато фуражка сочеталась с украшенной шевронами штурманской курткой – я ее носил на правах командора «Каравеллы» и надел в поездку вместо пиджака. В таком виде и предстал перед иностранными писателями, приехавшими на совещание в город Веймар. Объяснял всем, что был «спешно вытащен за шиворот» прямо из ребячьей флотилии, где вел занятия. «О-о…» – с пониманием кивали мои коллеги из разных стран. Мое морское обличие вносило в среду собравшихся «киндершрифтштеллеров» известную долю экзотики.
Из Союза со мной прилетели сюда еще два писателя. Я не упоминаю имен, поскольку всегда боюсь обидеть людей, о которых пишу, какими-то неточностями или излишней иронией. Хоть и прошло три десятка лет, а все-таки… Впрочем, одного я совсем не помню. А второго помню хорошо, поскольку и потом встречался с ним неоднократно. Это была видная фигура в украинской детской литературе. Назову его здесь Тарасом.
Оба моих спутника были довольно почтенного возраста. И я понял, что для «возрастного разнообразия» в нашей делегации действительно был нужен молодой автор. Я подходил еще и потому, что в «гэдээровских» газетах и журналах были напечатаны кое-какие мои отрывки, а в детском издательстве Берлина готовилась пара книг.
Совещание проходило скучновато. Писатели собрались в основном из стран соцлагеря и говорили с трибуны правильные слова о важной роли детской литературы в воспитании будущих членов социалистического сообщества. В кулуарах было интереснее. Случалось, что, сказав правильную речь, ораторы в перерыве подъезжали к нам, к советской делегации, с вопросами, «выходящими за рамки программы». Особенно этим отличались наши хозяева-немцы. Почему-то больше всего их интересовали две темы: когда наконец у нас начнут издавать Солженицына и отчего советские власти так сурово относятся к гомосексуалистам?
Приходилось проявлять дипломатию (иначе фиг еще когда попадешь в загранпоездку). Насчет Солженицына я отвечал, что сие от меня не зависит, поскольку издательскими делами я не ведаю и вообще живу далеко от столицы. А плохого отношения к сексуальным меньшинствам я не замечал, поскольку сам к ним не принадлежу и проблемы их меня никогда не волновали. («О да, – кивали вежливые собеседники. – Вы не имеете мёглихкайт (то есть возможность) говорить вся правда. Мы тоже не всегда это имеем»).
В переводчики нам был дан молодой литератор спортивного вида, звали его Ганс-Иоахим Гримм. По его словам, он был прямой потомок знаменитых сказочников. Тарас, знавший Гримма по прежним встречам, шепотом сообщал мне свои сомнения. Однако вслух сомнений не высказывал. Ганс-Иоахим был человек неровный и склонный к конфликтам. Одно хорошо – никаких колючих вопросов он не задавал, о политике вообще не говорил. Только непатриотично ругал немецкие нравы и порядки, в частности, излишнюю любовь соотечественников к аккуратности и дисциплине.
– Вы посмотрите на этих баранов! – громко вещал Гримм по-русски, оказавшись перед красным светофором на узенькой, пустой, без единого автомобиля улочке. Несколько прохожих безропотно топтались на краю брусчатого тротуара – им в голову не приходило, что можно перейти дорогу, пока не зажегся зеленый свет. Гримм хватал меня и Тараса под руки и, шагая по-журавлиному, вел нас через брусчатую мостовую на глазах у онемевших от изумления веймарцев.
Случалось, что поздним вечером, Гримм в отеле «Элефант» пил с нами горилку, которую в изрядном количестве (чтобы не усохнуть от ностальгии) прихватил с собой из Киева Тарас. Иногда он со мной и Тарасом гулял по городу. Третий наш спутник общался с кем-то на стороне, а Тарас и я держались вместе. Несмотря на изрядную разницу в возрасте…
Естественно, в первые же дни мы обозрели достопримечательности Веймара, в том числе знаменитый памятник Шиллеру и Гете, поставленный перед столь же знаменитым городским театром. В расположенный поблизости Бухенвальд (мемориальный комплекс на месте концлагеря) я не поехал. Не понимаю, зачем создавать музеи и памятники на таких кровавых местах. По-моему, их надо выжигать огнеметами и ставить там лишь черный камень со словом «Проклятие». Вместо Бухенвальда я отправился в школу, к местным пятиклассникам. Хотелось посмотреть, какие они, нынешние немецкие пацанята.
Оказалось, что ребята вполне такие же, как в Москве и Свердловске. Так же резвились на перемене, так же завизжали, когда узнали, что придется на следующем уроке ходить по одному в медицинский кабинет на прививку. Разница была лишь в языке да в одежде – у немецких педагогов хватало ума не обряжать ребятишек в унылую униформу серых и коричнево-черных расцветок. Были мальчишки и девчонки удивительно разноцветными – в пестрых свитерах и ярких курточках.
Я рассказал пятиклассникам – где-то с помощью Гримма, а где-то собственными стараниями – про свой парусный отряд и про свою книжку «Дэр Ваффентрэгер Кашка». Так я перевел название повести про маленького оруженосца. Гримм прочел из этой повести отрывки – она уже была подготовлена к изданию на немецком языке. Дети благодарно похлопали и посмеялись. Они не теряли оптимизма, несмотря на предстоящие уколы…
Ну ладно, а при чем здесь кораблики на посуде и карты, спросит читатель. Об этом чуть позже. История связана с магазинами, а в магазины ходят, когда есть деньги. Денег сперва почти не было, выданных перед поездкой марок и пфеннигов хватало лишь на кофе и платные туалеты. Но после выступления в школе я вернулся к себе в отель «Элефант», и там отыскал меня представитель издательства «Киндербухфелаг». Оказалось, что он жаждет вручить мне аванс за книгу «Sterne unterm Regen» («Звезды под дождем»). Я охотно пошел навстречу желанию издательского агента. Он, вежливый до невозможности, благодарил меня, словно я, взяв деньги, сделал ему одолжение. Затем он сообщил, что перед отъездом я смогу получить аванс еще за одну книжку (если у издательства будет такая «мёглихкайт»).
Полученная сумма (весьма, кстати, немалая) тут же перевела меня из разряда безденежных созерцателей в ранг состоятельных «граждан мира». Можно было ходить по многочисленным лавочкам, окружавшим центральную Марктплац, «отовариваться» сувенирами, пить пиво в аккуратных немецких забегаловках, заглядывать в ресторанчики и вообще чувствовать себя полноценными людьми, а не «советише туристен». Я уделил часть марок Тарасу, который обещал вернуть долг в Москве советскими деньгами (и вернул). После этого мы, отправились в «свободное плавание» по Веймару.
Веймар был прекрасен. С его дворцами, маленькими уютными площадями и старинной готикой он похож был на иллюстрации к сказкам предков нашего Ганса-Иоахима. А еще больше (так мне казалось) – к сказкам Андерсена. Был самый конец ноября, темнело рано. В домах с острыми крышами, в магазинчиках и барах загорались уютные окошки. На Марктплац уже поставили высоченную рождественскую елку. Она была еще без украшений и лампочек, но это придавало ей особую таинственность. Кроме того, над елкой висел маленький желтый месяц – словно просил, чтобы его записали в елочные игрушки.
На площади нешумно играли мальчишки и девчонки в разноцветных курточках и шапках с помпонами. Они казались мне похожими на Герду и Кея. Правда, не было снега (порхали только одинокие снежинки-искры) и ребятишки играли без санок – или перекидывались мячом, или гоняли по брусчатке на маленьких складных велосипедах. Но все равно ощущалась рождественская сказочность.
И покупки мои были «в том же ключе». В лавочке с игрушками я приобрел золоченую жестяную елочку с подсвечниками, вертушкой и колокольчиками и разноцветные витые свечки для новогоднего праздника. Ничего подобного тогда в наших магазинах не продавалось.
Приобретения Тараса были более прозаическими. В основном – всякие шмотки для себя и для жены. Особенно ему хотелось привезти супруге «что-нибудь загранично-меховое». Он разглядывал в магазинах пушистые горжетки, жилетки, воротники и допытывался у продавщиц, из какого они меха. Чаще всего мы гуляли без Гримма, словарного запаса у нас не хватало.
– Мяу? – спрашивал Тарас, встряхивая в руках пушистую курточку. Продавщица охотно кивала: действительно, курточка сшита из «мяу». Тараса это не устраивало, супруга не оценит столь дешевого меха.
Наконец он увидел на витрине дамские брюки из черного каракуля. По моим понятиям это была «сплошная жуть, каменный век», но Тарас объяснил, что наоборот, последний крик моды. Только марок на этот крик у него не хватало. Он просительно глянул на меня, но я ответил уклончиво. Мол, подождем несколько дней. Если до отъезда не потрачу все деньги или получу обещанный аванс, тогда пожалуйста. А пока… «у меня ведь тоже есть жена».
И тут же я узрел товар, который заставил биться мое влюбленное в море сердце.
Это был набор всяких стаканов, бокалов и рюмок из тончайшего стекла. Аж целых тридцать штук! На стекле пестрели красочные корабли старых времен. Всякие когги, каракки, каравеллы и галеоны. Их разноцветные паруса и флаги, казалось, шевелились на стекле, как в морском воздухе. В тесноте бюргерской лавки я вмиг учуял ветры Атлантики и южных морей!
– Майне либе фрау! Битте, дизэ глессер мит шифен!
Почтенная «либе фрау» положила плоскую большущую коробку на стекло прилавка, назвала цену и глянула на меня со скрытым сомнением. Видимо, в моей платежеспособности ее заставила усомниться мятая суконная фуражка с потускневшим якорем.
Меня, однако, цена не смутила. Вдохновленный возможностью столь удачного приобретения (и показывая на фуражку) я объяснил почтенной фрау на ломаном немецком, что «я есть торговый моряк из России и покупаю «дизэ глессер» для «майне камераден», с которыми мы в нашей кают-компании будем «тринкен русише водка унд францёзише коньяк».
Фрау расцвела и упаковала коробку в хрустящую серебристую бумагу с розовой, украшенной бантом лентой. Мы расстались со взаимными изъявлениями удовольствия. Лишь Тарас удовольствия не испытывал: моя покупка сильно сокращала его шансы на приобретение «караушенхозе». Впрочем, открытого огорчения он не показывал.
Когда мы вернулись в отель, Тарас вместе со мной полюбовался распакованной «корабельной» посудой и предложил обновить пару стаканов путем употребления оставшейся горилки. Я однако возразил, что потом посуду придется мыть, а после горилки появляется некоторая неровность движений, чреватая тем, что я не довезу до дома весь комплект.
Мы использовали для горилки гостиничные бокалы (кстати появился Гримм). Любовно поглядывая на коробку с пестреющими парусами, я рассказал Тарасу и Гримму историю, как мы с Алькой пытались сделать карту с корабликом. Решил, что людям, имеющим отношение к детской литературе, будет интересен столь романтический сюжет. Ганс-Иоахим и правда слушал внимательно (не забывая жевать украинское сало). Тарас же был рассеян. Я понял, что перед его взором до сих пор маячат каракулевые женские брюки.
Так оно и оказалось. Улучив момент, мой киевский собрат спросил переводчика, не одолжит ли тот некое количество марок для покупки «караушенхозе».
Гримм хладнокровно отвечал, что лишних марок у него нет, а штаны Тарас называет неправильно, поскольку «Карауше» означает не «каракуль», а «карась». Затем обратился ко мне:
– А банку ты потом так и не откопал?
– Нет. Зато клад вернулся вон в каком виде… – Я сделал в сторону коробки неверное движение головой.
– Да, – не менее размагниченно кивнул поднабравшийся горилки Гримм. – Но эти склянки все же не есть карта…
Однако назавтра появились (будто вопреки Гримму) и карты.
В букинистической лавке на Марктплац я увидел большую серую папку с надписью «Schцne alte Karten» («Прекрасные старые карты»). Это были копии карт, составленных в эпоху средневековья и Возрождения.