– Далеко ведь.
– А мы по железке, по шпалам, это ближе. Я думаю, завтра дождя не будет, смотри, уже проясняется. И птицы запели. Мне здесь тоже надоело до чертиков.
– Давай! Я согласна! Только не знаю, где здесь поезда ходят. Не слышала стука колес и гудка паровоза.
– А они и не ходят. Это заброшенная ветка. По ней и погоним.
– Заброшенная Ветка – это я. Меня тоже забросили. Ты знаешь, где она?
– Кого ты имеешь в виду? Себя или железку? – зубоскалит Захар.
– Себя-то я, предположим, отыщу, – засмеялась я, – никуда не денусь. Ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц.
– А я железку отыщу в траве. Завтра.
кривляясь, пропела я.
– Я завтра за тобой зайду, – Захар даже не улыбнулся моей гениальной песенке. Какой-то он твердокаменный парень. – Будь готова, Покровская.
Назавтра я ждала его до полудня, готовая к походу в город, сидящая на чемодане, ой, рюкзаке. А Кислицина все не было. Проголодалась жутко, я же думала, мы в город с утречка уйдем, и ничего не варила. Пять морковок помыла и съела. И все. Чуть в козу вообще не превратилась. Пошла ругаться.
– Эй, одноклассник! – зову от калитки. – Ты, оказывается, жуткий обещалкин! Ты где вообще?
Он с балкончика, как порядочный, выглядывает.
– Привет, Покровская. Че, соскучилась? Я ждал, пока земля малость подсохнет.
Вышли в путь в четыре часа. Солнце жарило вовсю, словно извинялось за свой вынужденный простой. Даже к вечеру было жарко. Пройти нужно около двадцати километров, объяснил Захар. Сначала шли асфальтированной дорогой по дачному поселку, хваля аккуратные и осуждая хилые, значит, заброшенные хозяевами, домики с сорняками в человеческий рост. Это Захар осуждал, мне по фиг. Мимо нас то и дело проносились машины, и можно было поднять руку, и, скорее всего, нас кто-нибудь подвез бы до города бесплатно. Это у нас практикуют. Но Захар не хотел голосовать – говорю же, он шибко гордый, а мне просто-напросто нравилось идти с ним рядом, мне вообще нравился Кислицин. Очень. Очень-очень. Он всегда был выше всех мальчишек в классе, тоненький. И волосы у него длинные, до плеч еще с детского сада, черные, прямые, как у японца; и черные ресницы, длинные и острые, как маленькие стрелки, – такие густые, словно им было тесно, они выталкивали одна другую и были даже, кажется, разной длины. Взрослые, когда видели маленького Захарика, открывали рот и забывали его закрывать, а потом восклицали: «Ах!» – или: «Ох!» – а потом добавляли: «Ну и ресницы у мальчика, просто ресничища!» Словом, я была к нему неравнодушна класса, наверное, с седьмого, а если по правде, то вообще со средней группы детского сада. Мы с ним в один детский сад ходили, потому что наши мамы раньше работали на одном комбинате. В группе наши кровати стояли рядом, и я смотрела на его ресницы, на которые обращали внимание все без исключения тетеньки, и завидовала их длине и пушистости. И однажды, когда он спал, я подергала эту мягкую щеточку ресниц, чтобы понять, можно оторвать ее от самого Захара или нет. Он проснулся, я быстро отдернула руку, а он уставился на меня темными глазами, лежал и молча глазел, а я испугалась, что он на меня пожалуется воспитательнице и что меня сейчас накажут, и заревела.
…Когда кончился поселок, мы резко свернули на просеку под высоковольтной линией. Здесь были картофельные поля, и Захар стал рассуждать, что это очень плохо, очень вредно – картофель под током.
– Конечно! Участок у людей шесть соток, что там поместится? Для картошки там места нет, вот и сажают здесь, под излучением.
– А у нас поле рядом с городом, – похвасталась я. – Меня заставляют убирать картоху после школы. И я ее просто ненавижу.
– Удобно! – похвалил Захар. – Только зачем заставлять? Ты что, сама не понимаешь – помогать надо, для себя же делаешь, не для соседа.
– Можно в магазине купить, гораздо проще и лучше.
– Нет, не лучше, – не согласился Захар. – Лучше всегда свое, Покровская, запомни.
– Ты прямо как моя мама рассуждаешь.
– Твоя мама – умная. А ты – реально балда.
Потом на просеке начались какие-то завалы, поросль тут расчищали и прямо так, кучами, бросили. Мы свернули в лес, где с не обсохших после дождя ветвей срывались капли. Видать, не мы первые завалы обходили, по краю леса вилась тропка. Капли срывались за шиворот, я то и дело ойкала, неприятно все-таки, когда деревья коварно шутят – без предупреждения льют на тебя холодную воду. Снова просека, снова лес, так мы ныряли и выныривали туда-сюда, как нитка с иголкой, и вот, наконец-то, при очередном выныривании вышли на железку.
Это была узкоколейка.
– Ветка заброшенная, никакие поезда по ней не ходят. Раньше с лесоперерабатывающего завода доски возили в город на «жэдэ» станцию для экспорта к социалистическим братьям, – подробно объяснил Захар. Говорю «подробно», потому что Кислицин немногословен, от него пять слов подряд редко услышишь, а тут – целый доклад.
– Ой, когда это было!
– До нашего рождения еще. А сейчас тут вообще ничего не ходит.
Луна выползла на совсем уже ясное небо. Оранжевая, раскормленная баба. Никогда я такой не видела… Захар это тоже заметил.
– Глянь на нее, – он кивнул на луну. – Прямо жуть.
– И кошмар, – продолжила я расхожую фразу. – Правда, Захар, сегодня она какая-то ненормальная. Наверное, потому, что после дождей. Мокрая, не обсохла. Надо обтереть ее полотенцем.
– Никогда не видел такой огромной. Ну и морда. Жалко, полотенце не взяли! Это ты не позаботилась, кулема!
Вообще казалось, на луне что-то происходило. На ее крупном оранжевом лице кривилась злая усмешка.
– Н-да, – сказала я. – Луна сегодня явно не фонтан.
– Побежали от нее, че ли? – Захар смотрел на меня с задором.
– От луны?
– Ну. От луны! Погнали!
Захар взял меня за руку, и мы рванули по шпалам.
Здорово было бежать по шпалам, держась за руку Кислицина. Я даже не обращала внимания на боль от мозоли, которую натерла еще в поселке. Но я не йог и долго терпеть не смогла.
– Подожди, – я резко остановилась. – Нога. Натерла.
Для дальнего перехода я надела новые кроссовки. Обычно на даче я ходила в полукедах, надо было в них и оставаться, но они были предельно разбитые и предельно дачные. Не хотелось перед Захаром показываться в такой рвани. Кроссовки на вид были удобные, мягкие, а вот поди ж ты… классическая пяточная мозоль была в полном цвету.
Мы сели на рельсы. Коснулись друг друга плечами. Захар, видно, не придал этому значения и отодвинулся, а мне так хорошо и уютно было у его плеча, у его черных жестких волос.
Я сняла кроссовку и блаженствовала. Ветерок обдувал горячую пятку. А луна между тем все росла, все надувалась, как воздушный шар, и смотреть на нее было по-настоящему жутко. Я поежилась.
– Знаешь, Захар, такое впечатление, что на Луне только что произошел ядерный взрыв. Война там у них, что ли?
– Так сразу и ядерный? Реально?
– А что? Нет, я понимаю, на ней никого, ничего, но как будто… Правда ведь похоже?
– Ну, похоже. Ну, че там с твоей ногой?
Он внимательно рассмотрел мою пятку. Даже зачем-то потрогал мозоль, и я зашипела от боли. Захар посмотрел на меня с сочувствием. Ух, у него и ресницы! Прямо еловый лес.
– Давай к ней подорожник приложим, – предложил он, – только сначала мозоль надо проколоть.
– Ага, проколоть. Чем?
– У меня скальпель завсегда в кармане, – Захар вынул из кармана маленький перочинный ножик и показал. – Лезвие, штопор, шило. Вот оно-то нам и нужно, Покровская.
– Эй, ты хоть бы на каникулах меня по имени звал.
– Слушай, мне твоя фамилия больше нравится. Имя какое-то… – Захар поморщился, помотал головой.
– Чем тебе мое имя не нравится?
– Да ну его… какое-то вычурное.
– Зови, как все – Ветка.
– Ветка… это не по-людски. Ладно, давай сюда свою кочергу.
– Ой, я боюсь, ты же хирург, известный местным лягушкам…
– Ладно тебе, не дрейфь. Я знаю, ты завсегда с зажигалкой. Гони сюда.
– А у тебя, может, сигареты найдутся? – спросила я, доставая из кармана ветровки зажигалку.
– Курить – здоровью вредить. Деньги еще на эту дрянь тратить.
– Давай зажигай. Прокалить надо шило, а то занесем тебе СПИД.
– СПИД заносится вовсе не шилом, – изрекла я и скорее почувствовала, чем увидела, что Захар покраснел.
– Не болтай, а то вообще заколю. Болтаешь глупости, а еще большая.
Он поднес шило к огоньку зажигалки, посчитал до двадцати и, взяв за стопу мою ножку, всадил в мозоль острие.
Совсем не было больно. Показалась сукровица. У меня нашелся носовой платок, я выжала из-под мозоли густую жидкость.
Подорожник рос по сторонам железки. Захар сорвал один, обтер его о футболку, два раза лизнул, чтобы он прилип к коже, и приклеил на мою пятку.
– Надевай кроссовку, я подержу лист.
Я попробовала натянуть обувь, но лист вихлялся во все стороны.
– Подожди, дай я.
Захар взялся за мою ногу повыше лодыжки, и я почувствовала его сильные руки.
– Ой!
– Че «ой»? Больно, че ли?
– Конечно. Полегче, чуть ногу не вывихнул.
Он плюнул на лист и присобачил подорожник к моей пятке. И помог мне надеть кроссовку. Через два шага лист все равно сполз, но я уже не ныла. Я не ныла, но ныло что-то во мне, и ныло сладко – от прикосновения руки Захара. Потому что этот парень мне очень и очень нравился, я уже говорила. И то, что на даче он игнорировал нашу компанию и жил сам по себе, привлекало к нему еще больший интерес. День, когда он приходил на конечную автобуса, был для меня особенным, тогда я возвращалась домой, как после какого-то праздника, или как будто я побывала на чьем-то дне рождения.
Шагов через десять пришлось снова остановиться.
– Елки, вот ты привязалась ко мне с мозолью своей, надо было тебя на даче оставить с лягухами. Какой же дурак, прости, дура надевает кроссовки на босу ногу?
– У меня чистых носков не оказалось.
– Так надела бы грязные!
– Грязные не хотела.
– Постирала бы, блин, девушка называешься!
– Не ворчи. Ты как моя мама.
– Твоя мама не надела бы кроссовки без носков.
– Ну, в этом ты прав, конечно…
Захар сел на рельсу, снял кеду, стянул с ноги носок:
– Бери, кулема! Ветка ты с трухлявого дерева!
– Спасибо! А ты как же?
– Да вот так.
Так мы и шлепали, у обоих по одному носку, мне стало намного легче, натирать почти перестало. Я была в джинсах, и незаметно, что на мне носок только один, а он – в шортах, и один носок на его ноге выглядел чудовищно смешно. Носок в черно-белую, как жизнь, полоску.
– Черт, никогда не думал, что по шпалам идти так неудобно. Не по шагу шпалы проложены. Как-то инженеры не рассчитали.
– Кто-то коротконогий шпалы клал, – заметила я. – И так – по всей стране, прикинь.
И вдруг за нашими спинами раздался гудок тепловоза. Мы просто чуть не упали от удивления. Отпрыгнули в стороны, Захар – в одну, я – в другую, и буквально через минуту мимо нас промчался груженный досками состав. Кажется, там всего-то три вагона было, но, чтобы человека переехать, и одного много.
– Ничего себе! – Захар почесал затылок. Мы недоуменно уставились друг на друга и захохотали.
– Кто сказал, что ветка заброшенная?! А?
– Да-а… а я и не знал! Во дела!
– Завод снова в действии?
– Выходит, так!
– Ну и хорошо!
А потом мы песню загорланили:
Мы специально строевую орали, под нее шагалось легче. А если по правде, это была единственная песня, которую мы знали оба.
Луна, уплывая все выше в космос, приобретала свой естественный лимонный, а потом сырный цвет, высыпали звезды, словно молодежь на ночную тусовку, по бокам узкоколейки чернел лес, один раз из середины елок выскочил заяц и тут же повернул обратно, испугавшись, наверное, нашего нестройного пения. И мне было так хорошо, как никогда раньше, понимаете, да?
Это я записала уже дома. Жаль, что только меня она, любовь ета, настигла, как внезапно появившийся поезд. Амур попал только в мое сердце. Когда целился в Захара – промахнулся. И это было жестоко, понимаете, да? Мне теперь одной мучиться. Просто жесть.
Наконец-то знакомое местечко! Охраняемый переезд.
Отсюда до города рукой подать. И это было здорово, потому что я выдохлась, и еще жутко хотелось спать. А еще жутчее – есть. Что такое пять морковинок? Я не только не коза, но и не заяц.
– Захарыч, ты есть хочешь? – спросила я.
– Что за вопрос? Скоро подорожник лопать начну.
– Потерпи, заяц-козел, скоро дома будем.
– Терплю. Ты же не взяла ничего. Могла бы додуматься, все-таки девушка.
На переезде стоял вечный малюсенький домик, напоминающий дом господина Тыквы из сказки про Чиполлино. В нем сейчас, наверное, спал сторож, и шлагбаум, как шея жирафа, был направлен в небо, прямо в бесовскую луну.
– Упс! – сказал Захар и хлопнул себя по лбу. – Ох, я и тупой! – он еще раз хлопнул. – Ведь если тут охраняемый переезд, а я про него знал, значит, только тупые думают, что ветка заброшена. Ох, мы и тупые!
– А ведь точно! А между прочим, мы на дачу ездим именно по этой дороге.
– А ты вообще не знала про железку.
– Не знала. Нет, то, что она здесь проходит, знала, конечно. Но то, что она недалеко от дач, – нет.
– Ну, вот узнала. Не жалеешь?
– Ни капли, Захарыч! Мне даже луна понравилась.
– Ну! Луна вааще! Слышь, так жрать хочется!
Я только молча вздохнула.
– Надо было взять бутербродов. И ты тоже не догадалась, а еще девушка называешься, хозяйка.
– Не думала, что поход затянется. А то почистила бы для тебя морковки. Ничего, дома тебя накормят.
– Я что, верблюд, морковку жрать?
Ну вот. Я не только не коза и не заяц, но и не верблюд, оказывается.
Отсюда начинались городские фонари. Луна, конечно, неплохое светило, и светила она в полный феерический накал, но фонари были совсем не лишними в темную августовскую ночь.
Рядом с домиком, с другой его стороны, прямо под фонарем, лежала верблюдица и задумчиво жевала жвачку. А может, это не верблюдица была, а верблюд, но кому охота разбираться?
– Что это? – удивленно спросила я Захара, – слушай, я, кажется, совсем с катушек слетела. Я вижу… Слушай, ты почему верблюда вспомнил? Я его вижу!
– Кого, Покровская?
– Верблюда же! Мы вообще случайно не в Казахстане? А может, я вообще уже сплю и вижу сон? Захарыч, меня ущипни.
– Точно! Я тоже сон вижу. Во елки! Реально верблюд. Откуда? Не, Казахстан от нас далеко, Китай ближе.
– Я знала, что тут лошади живут. Вон их загон. Спят. Ну, помнишь, они на площади работают?
– А… Помню.
– А теперь верблюд…
Каждый выходной лошадки рысью бежали в город. Верхом на них сидели девчонки лет пятнадцати. На площади Макарова лошадки степенно катали малышей. Наездницы шли рядом, держа в руках поводья. Счастливые сияющие детишки проезжали по площади круг или два и валились в руки родителей. Я однажды разговорилась с одной девчонкой-наездницей, мне показалось, что ее белая лошадь прихрамывает, и я ей об этом сказала. Мне сильно не понравилось, что они заставляют работать больную лошадь. Дело было зимой, и шапка у девчонки была чудная – сзади болтался пук вязанных «сосулек».