В любом другом доме, такой подробный план вынудил бы меня пошутить о шпионах и
агентах Кью и ручках, которые превращаются в мачете. Но не здесь.
Но потом что– то щелкает. Мои мозги внезапно кажутся, как мамин старый «Бьюик». Она
всегда давила на педаль газа до того, как заводился двигатель, и двигатель затопляло, и
требовалось несколько дополнительных секунд для очистки. Мне требуется точно такое же
количество времени, чтобы осознать, что Себастиан с мамой говорят об этом лете.
А точнее, о том, что он уедет из Прово на два года.
МУЦ – это Миссионерский учебный центр. Он уезжает через четыре месяца.
Четыре месяца я считал вечностью.
– Я спрошу у нее, – отвечает Себастиан. – Прости. Когда я в последний раз сверялся, они
сказали, что отдадут мне маршрут со всеми остановками в пути, как только он будет готов.
– Нам так много нужно сделать до твоего отъезда, – говорит она.
– Знаю, мам. Я перезвоню.
Коротко поцеловав его в макушку, она уходит, и комнату, кажется, поглощает
напряженная тишина.
– Прости за это, – говорит он, и я ожидаю, что его лицо будет напряженным, но когда я
смотрю на него, он широко улыбается. Неловкий разговор между нами ушел. Неловкий разговор с
его матерью тоже. – Столько всего согласовывать. Я должен подготовить ей все это побыстрее.
– Да, – я пощипываю свою нижнюю губу, пытаясь придумать, как спросить о том, о чем
хочу, но это действие отвлекает его, и его улыбка соскальзывает, пока он наблюдает, как я трогаю
свой рот.
Не знаю, что в этом крошечном перерыве, но – как и его реакция, когда он признался, что
пришел увидеться со мной в тот день на яхте – это говорит о многом.
Это говорит о многом, потому что улыбка казалась настоящей, пока он не посмотрел на
мои губы, а затем она просто раскололась.
Комната заполняется невысказанными чувствами. Они повисают над нашими головами,
как грозовые облака.
– Куда ты едешь? – спрашиваю я.
Он снова смотрит мне в глаза, и улыбки теперь как не бывало.
– Ох. После тура по книге? Я собираюсь на миссию.
– Точно, точно, – мое сердце, как сотни шариков, катящихся по полу. Я не знаю, почему
мне было нужно, чтобы он произнес это вслух. – И ты еще не знаешь своего предписания?
– Я узнаю его в июле, думаю. Как ты слышал, нам все еще нужно отправить мои
документы, но я не могу сделать это, пока не вышла книга.
Миссии непричастным трудно понять. Молодые мужчины – и женщины иногда, но не так
часто – уезжают из дома на два года, чтобы отправиться в любую точку мира. Их задача? Создать
новых Мормонов. И не в сексуальном плане, по крайней мере, пока. Миссионеры создают новых
мормонов крещением.
Мы все видели их, идущих или едущих на велосипедах в своих чистых брюках и
отглаженных рубашках с короткими рукавами. Они приходят в наши дома с яркими улыбками,
опрятными волосами и с блестящими, черными табличками с именами, и спрашивают обо всем,
что мы бы хотели узнать об Иисусе Христе, нашем Господе и Спасителе.
Большинство из нас разворачивает их с улыбками и словами «нет, спасибо»
Но моя мама никогда не говорит «нет». Не важно, что она чувствует к церкви – и поверьте,
она не позволяет им говорить о Книге Мормонов с ней – они далеко от дома, говорила она, когда
мы жили в Пало– Альто. Это правда: большинство из них были далеко от дома, и они проводили
целый день на ногах, протаптывая в пустую асфальт. Если мы приглашали их в дом, он были
вежливы и милы, как вы можете себе представить. Они принимали лимонад и закуски, и
благодарность их была несдержанной.
Миссионеры – самые добрые люди, которых вы когда– либо встретите. Но они захотят,
чтобы вы прочитали их книгу и захотят, чтобы вы разглядели истину так, как видит ее их церковь.
Пока они в отъезде, им не позволяется смотреть телевизор или слушать радио, или читать
что– то помимо разрешенных церковью текстов. Они уходят, чтобы глубже погрузиться в свою
веру, чем было раньше, побыть в одиночестве и стать мужчинами, помогать развитию церкви и
распространять учение. И им не разрешено оставлять дома девушку. Естественно им не
разрешается заводить никаких сексуальных связей – и определенно не с лицами одного с ними
пола. Они хотят уберечь тебя, потому что считают, что ты нуждаешься в спасении.
Себастиан хочет стать одним из них.
Я не могу избавиться от этой мысли в своей голове, и мы сидим у него дома, окруженные
истиной всего этого – конечно, он хочет стать одним из них. Он уже один из них. Тот факт, что он
так легко узнал себя в моей книге, что он знает о моих чувствах к нему, не изменит ничего из
этого ни на грамм.
Меня даже больше не волнует весь фарс с моим романом; я дам ему посмотреть
оригинальную версию, – версию, в которой я явно не могу прекратить думать о нем, – если он
пообещает мне, что останется.
Он хочет поехать на миссию? Он хочет уехать отсюда и посвятить два своих лучших,
жарких, безумных и полных приключений года церкви? Он хочет отдать свою жизнь этому –
действительно, отдать свою жизнь?
Я утыкаюсь взглядом в свои руки и задаюсь вопросом – какого черта я вообще здесь
делаю? У Пейдж с блестящим сердечком нет ничего общего со мной. Я – король наивности.
– Таннер.
Я поднимаю на него взгляд. Он внимательно наблюдает за мной, и становится понятно, что
он звал меня больше одного раза.
– Что?
Он пытается улыбнуться. Он нервничает.
– Ты притих.
Честно говоря, терять мне нечего.
– Кажется, я все еще застрял на той части, где ты собираешься на миссию на два года. Как
будто до меня только что дошло, чем ты занимаешься.
Мне даже не нужно разъяснять дальше. Он правильно понимает. Он понимает подтекст: «я
– не– мормон, а ты –мормон. Как долго мы сможем быть друзьями? Я просто не хочу больше
быть твоим другом». Я вижу это по его глазам.
И вместо того, чтобы отмахнуться от этого или сменить тему, или предложить мне
научиться искусству молитвы, он встает, тянет вниз за край рубашки, когда она задирается сбоку.
– Пойдем. Нужно прогуляться. Нам обоим есть много о чем подумать.
***
Есть миллионы троп, которые ведут на холм, и когда хорошая погода, вы обязательно
пройдетесь по одной из них, но в Юте погода непредсказуема, и наш теплый фронт уже давно
ушел, и никто не ходит в походы.
Свежий воздух в нашем распоряжении, и мы карабкаемся по скользкому горному склону,
пока дома в долине не становятся крошечными пятнами, и у нас у обоих сбивается дыхание.
Только когда мы останавливаемся, я понимаю, как мы оба усиленно выкладывались на тропе,
изгоняя некоторых своих демонов.
Может, одних и тех же.
Мое сердце бешено колотится. Мы определенно движемся к большой букве «Р» Разговор –
хотя с другой стороны, почему просто не отложить домашнюю работу в сторону и включить
Xbox? – и возможность того, где он может состояться, вызывает во мне немного безумные
чувства.
Это никуда не приведет, Таннер. Никуда.
Себастиан садится на валун, наклоняется, чтобы устроить свои руки на бедрах и переводит
дыхание.
Я наблюдаю за тем, как поднимается и опадает его спина через куртку, с крепкими
мускулами – но с прямой спиной, его уникальной позой – с совершенно пошлыми мыслями в моей
голове. Мои руки повсюду на нем, его руки повсюду на мне.
Я хочу его.
Коротко рыкнув, я отвожу взгляд и смотрю на монумент УБЯ11 вдалеке, и честно говоря,
это последнее, что я хочу видеть. Он сделан из бетона, и по моему мнению кажется полным
убожеством, но его почитают в городе и на территории университета.
– Тебе не нравится «Y»?
Я оглядываюсь на него.
– Нет, нормально.
Он смеется – над моей интонацией, я думаю.
– Существует мормонская легенда, что коренные американцы, жившие здесь много лет
назад, рассказали церковным поселенцам, что ангелы им сказали, будто любой кто сюда переедет,
будет благословлен и богат.
– Интересно, что коренные американцы больше не живут здесь из– за тех поселенцев.
Он наклоняется вперед, перехватывая мой взгляд.
– Ты кажется, действительно, расстроился.
– Я расстроился.
– Из– за моей миссии?
– Определенно не из– за «Y».
Он отшатывается, брови опускаются вниз.
11 Большая буква «Y» «смотрит» с горы на Университет Бригама Янга. По легенде хотели выложить все
сокращение целиком «BYU», но энтузиазма хватило только на одну букву (прим. пер.)
– В смысле, разве ты не знал, чем большинство из нас занимается?
– Да, но, кажется, я думал…
Я поднимаю взгляд в небо и давлюсь смехом. Я такой кретин.
Был ли тот момент, когда я мог остановить этот поезд чувств, несущийся в мой кровоток?
– Таннер, я уеду всего на два года.
Мой смех настолько сухой, что он даже неприятен.
– Всего, – качаю головой, опуская взгляд на землю к своим ногам. – Ну, в таком случае, я
точно больше не расстроен.
Мы замолкаем, и как будто кусок льда бросают между нами. Я – невероятный придурок. Я
так по– детски себя сейчас веду. Я продолжаю создавать бесконечно неловкие ситуации.
– Ты можешь, по крайней мере, звонить мне, когда уедешь? – спрашиваю я. Мне плевать
уже насколько это безумно звучит.
Себастиан качает головой.
– Электронная почта…сообщения?
– Я могу писать своей семье, – уточняет он. – Я могу выйти в Facebook, но…только ради
связанных с церковью вещей.
Я чувствую, когда он поворачивается, чтобы посмотреть на меня, и ветер бьет мне в лицо
так сильно, что даже больно, но так же кажется, будто небо пытается привести меня хоть немного
в чувства.
Очнись, Таннер. Очнись, твою мать.
– Таннер, я не… – он растирает ладонью свое лицо и качает головой.
Когда он не заканчивает свою мысль, я давлю.
– Ты не что?
– Я не понимаю, почему ты расстроился.
Он смотрит исключительно на меня, брови низко сведены. Но это не от смятения, по
крайней мере, я так не думаю. То есть, я знаю, что он знает. Он хочет, чтобы я просто произнес
это? Он хочет, чтобы я произнес это, чтобы иметь возможность объяснить мягко, почему наши
отношения невозможны? Или он хочет, чтобы я признался, что чувствую, чтобы он мог…?
Мне вообще– то плевать почему. Эти слова – тяжеленая глыба в моих мыслях, в каждой
зарождающейся мысли, и если я просто не дам этому вырваться, то оно размажет и сломает все
нежное внутри меня.
– Ты мне нравишься, – произношу я.
Но когда я оглядываюсь, то вижу, что этих слов не достаточно; они не стирают выражение
на его лице.
– И я понимаю, что твоя церковь не позволяет такого рода чувства.
Он ждет, по– прежнему замерев, как будто задерживает дыхание.
– Не позволяет парням испытывать подобные чувства…к другим парням.
Он едва слышно выдыхает.
– Нет.
– Но я не мормон, – произношу я, едва ли громче, чем он. – В моей семье это не считается
плохим. И я не знаю, что делать с этими чувствами или как остановить их в отношении тебя.
Я был прав. Это совсем не удивляет его. Его лицо светлеет, но ненадолго, прежде чем
затуманиться по другому поводу. Каждая черта напрягается. Интересно, может, он сожалеет, что я
вообще что– то сказал, или хочет, чтобы я просто притворился, что он мой новый, любимый друг,
и я буду скучать по платоническим встречам и копошению с этой дурацкой книгой следующие два
года.
– Я… – начинает он, а затем выдыхает контролируемым потоком, как будто каждая
молекула воздуха несет в себе что– то.
– Ты не обязан что– то говорить, – сообщаю ему. Мое сердце бешено несется. Оно бьется
удар, за ударом, за ударом внутри меня. Глупо, глупо, глупо. – Я просто хотел объяснить, почему
расстроился. И, – добавляю я, желая, чтобы разверзлась земля под ногами и поглотила меня. –
Еще моя книга в основном о том, каково это влюбляться в тебя.
Я слежу за его горлом, как он густо сглатывает.
– Думаю, я знал.
– Я тоже так думал.
Его дыхание становится таким быстрым и тяжелым. Его щеки – розовые.
– Тебе всегда…нравились мальчики?
– Мне всегда нравились все, – говорю я. – Я, на самом деле, би. Здесь дело в личности, а
не в половом признаке, полагаю.
Себастиан кивает, а затем не останавливается. Он просто кивает, и кивает, и кивает,
уставившись в свои руки между коленей.
– Тогда почему ты просто не стал встречаться с девушкой? – спрашивает он тихо. – Если
они тебя привлекают? Не было бы это намного проще?
– Это не то в чем приходится выбирать.
Это намного хуже, чем я мог представить. Это даже тяжелее, чем говорил мне отец. В том
смысле, что когда я открылся, я мог сказать, что он волновался о том, как мир может обращаться
со мной и с какими рода препятствиями я мог столкнуться, в которых он не сможет мне помочь. И
я видел, что эта реакция замаскирована под жесткую дисциплину. Он хочет, чтобы меня
принимали и сделает все, что в его силах, чтобы скрыть свои страхи от меня.
Но сейчас…Я настолько ошибался в этом. Я не должен был ничего рассказывать
Себастиану. Как мы вообще сможем остаться друзьями после этого? У меня есть
мелодраматические мысли, что это, как оно есть, приведет к разбитому сердцу. Не будет никакого
разрыва; просто медленная, болезненная трещина, которая образуется прямо посередине.
– Думаю…мне всегда нравились парни, – шепчет он.
Мои глаза взлетают к его лицу.
Он опускает веки, потяжелевшие от слез.
– В смысле, я знаю это.
Боже мой.
– Меня даже не привлекали девочки. Я завидую тебе в этом. Я продолжаю молиться, что
окажусь в таком же положении, – он выдыхает. – Я никогда не произносил этого вслух, – когда
он моргает, слезы соскальзывают по его щекам. Себастиан запрокидывает голову вверх, глядя в
облака и грустно смеется.– Не могу сказать хорошо это или ужасно.
Мои мысли – ураган; моя кровь – река, вышедшая из берегов. Я пытаюсь придумать, что
лучше всего сказать, что бы мне хотелось услышать в такой ситуации. Проблема, в которой он
признался мне, огромна. Это не похоже ни на что, с чем мне приходилось сталкиваться раньше,
даже со своей семьей.
Я действую по своему первому порыву, так, как говорил мне мой отец:
– Я могу рассказать тебе, как хорошо, если ты доверишься мне.
– Да, – он оборачивается ко мне с влажными глазами. – Но я никогда… – он качает
головой. – Те есть, я…хотел, но никогда…
– Ты никогда не был с парнем?
Он снова качает головой, быстро.
– Нет. Ничего.
– Я целовался с мальчиком, но честно…я никогда не испытывал ничего…подобного.
Он погружается в это на мгновение.
– Я пытался измениться. И… – он щурится. – …даже не позволял себе представлять
каково бы это было…быть с…
Это как удар по моему солнечному сплетению.
– Но потом я встретил тебя, – произносит он.
Его смысл добивает меня еще сильнее.
Меня выбивает из тела, как будто я наблюдаю за этим с другой стороны тропы. Мы сидим
на камне, бок о бок, касаясь руками, и я понимаю, что этот момент отпечатается в моей жизни
навсегда.
– В первый раз, когда я увидел тебя, – начинаю я, и он уже кивает, как будто знает, что
именно я собираюсь сказать.
– Да.
В груди сжимается.