Молчание поглощает стол. Не уверен, какая оплошность была более грубой: та, где я
признался, что моя мама бывшая мормонка, или что я настолько небрежно отозвался о падении
религиозной веры, как о вареной картошке.
Себастиан первый нарушает молчание.
– Я не знал, что твоя мама была мормоном.
– Угу. Она родом из Солт– Лейк– Сити.
Его брови сдвигаются, а губы слегка искривляются.
Его мама легко вступает в разговор снова.
– Ну, это означает, что у тебя есть поблизости семья! Ты видишься с ними?
– Мои дедушка с бабушкой теперь живут в Спокане, – говорю я. Я предусмотрительно не
упоминаю, что ни разу не виделся с ними за свои восемнадцать лет, и мысленно даю себе пять. Но
это означает, что мой рот остается без присмотра, и его несет. – Но моя тетя Эмили со своей
женой живут в Солт– Лейк– Сити. Мы встречаемся с ними, по меньшей мере, раз в месяц.
Единственный звук за столом – неясное дискомфортное ерзанье людей на своих местах.
Боже мой, что я опять сказал?
Себастиан пинает меня под столом. Когда я поднимаю на него глаза, то замечаю, как тот
борется со смехом. Я выкладываю дальше:
– Мать моего отца часто приезжает к нам. У него есть еще братья и сестры, поэтому наша
семья довольно большая, – поднимаю свою воду, заполняя ей рот, чтобы заткнуться. Но когда я
проглатываю, еще немного тупости умудряется просочиться: – Бабб все еще посещает синагогу
раз в неделю. Она очень увлечена этим. Очень религиозна.
Пятка Себастиана снова приземляется на мою голень, и я не уверен, – он просит меня
успокоиться к черту, или возможно, даже что мне не нужно было привязывать к этому религию,
чтобы меня приняли. Кто ж знает. Но именно на это и похоже. Все здесь такие собранные. Они
едят аккуратно, с салфетками на коленях. Они говорят «пожалуйста, передай мне…» и хвалят
приготовленную мамой еду. Осанка за столом без исключений впечатляет. И, возможно, что более
важно, вместо того, чтобы расспрашивать меня о происхождении моих родителей или об Эмили,
дедушка и бабушка Себастиана ловко уводят тему от моего словесного поноса, спрашивая о
конкретных учителях и предстоящих спортивных событиях. Родители мягко напоминают своим
детям, чтобы они убирали локти со стола (я тоже поспешно убираю свои), быть поаккуратнее с
солью, закончить овощи перед тем, как просить еще хлеба.
Все остается таким открытым, таким осмотрительным.
Наша семья кажется чуть ли не дикарями в сравнении. В смысле, мы не безбашенные,
одноклеточные идиоты, но мама неоднократно говорила Хейли «прекращай, черт возьми» за
обеденным столом, и один или два раза папа забирал еду в гостиную, чтобы сбежать от наших с
Хейли споров. Но самая заметная разница в близости, которую я ощущаю дома, и только сейчас
осознаю это, пока сижу здесь среди такой теплой, но покорной компании незнакомцев. Вместе со
спагетти с фрикадельками семейство Скотт известно тщательным обсуждением значения
бисексуальности. Вместе с запеканкой Бабб, Хейли спрашивает моих родителей, возможно ли
подцепить СПИД, сделав минет. Для меня это было ужасно, но они ответили без колебаний.
Теперь же, когда я задумываюсь об этом, если Себастиан придет к нам на ужин, я определенно
уверен, мама отправит его домой с какой– нибудь яркой, заявляющей о чем– то наклейкой на
бампер.
Возможно такого рода разговоры за столом – за минусом разговоров о минете –
происходят здесь за закрытыми дверьми, но мне так не кажется. Где мои родители могут капнуть
немного глубже в попытке понять Себастиана и его семью, я вовсе не удивился, что никто не
спросил, почему мама покинула церковь, или почему папа больше не посещает синагогу. Эти
разговоры тяжелые, а я всего лишь заблудшая овца, проходящая через их покорное стадо, да еще и
непостоянная. А это дом епископа. Счастье, счастье, радость, радость, помните? Все здесь ведут
себя прилично, и никто не будет выведывать что– то или ставить меня в неудобное положение.
Это будет невежливо. По моему личному опыту, мормоны – никто иные, как самые вежливые.
Такой и сам Себастиан.
Глава 11.
Мама с папой дожидаются моего возвращения домой, с остывающими чашками чая перед
собой и натянутыми, выжидающими улыбками.
Естественно, я не стал врать им перед выходом, почему буду ужинать в другом месте, но
это был не простой уход из дома. Они стояли на крыльце и наблюдали, как я уезжал, не произнеся
ни слова. И честно говоря, ощущение было таким, будто я что– то украл.
– И? – спрашивает папа, похлопывая по табурету рядом с собой за островком.
Стул скрипит по плитке на полу, и мы морщимся. По какой– то причине, я нахожу резкую
какофонию звуков забавной, потому что к уже довольно напряженному моменту – я, возвращаюсь
домой с ужина в доме епископа, в чьего сына в каком– то роде влюблен, и это яростно не
одобряют мои родители – ужасный скрежет, кажется, прибавляет значимости.
У моих родителей есть что– то вроде своего тайного языка; все обсуждение происходит в
одном разделенном ими взгляде. Я стараюсь проглотить истерику, кипящую в горле.
– Простите, – сажусь, хлопая ладонями по своим бедрам. – И. Ужин.
– Ужин, – эхом повторяет мама.
– Было неплохо. Кажется?
Они кивают. Они хотят подробностей.
– Его семья супер милая, – многозначительно расширяю глаза. – Супер. Милая.
Мама незлобно смеется на это, но папа все еще кажется сильнее всего обеспокоенным.
– Но это не было, чем– то вроде свидания, – проясняю я. – То есть, естественно. Это не
было для меня знакомством с родителями. Просто ужин.
Мама кивает.
– Им хотелось познакомиться с его друзьями, особенно если они не знают их по церкви.
Я таращусь на нее несколько мгновений.
– Именно так сказал Себастиан.
– Представь, – говорит она. – Все, кого они знают, ходят в церковь. И когда твой сын –
особенно, если ты местный епископ – проводит время с кем– то, кто не является мормоном? Ты
захочешь удостовериться, что он нормальный.
– Не считая того, что это не так, по крайней мере, они не настолько обеспокоены.
Могу сказать, что маме не нравится этот ответ, но она взмахивает рукой, будто хочет,
чтобы я продолжал. Поэтому я рассказываю им про вечер и о том, как его родители
познакомились в старших классах. Я рассказываю им о своей оплошности с Эмили и прошлом
мамы. Мама корчит рожицу – потому что это вовсе не должно считаться оплошностью. Я
рассказываю им, что мы снова обсуждали миссию, хотя всего лишь секунду, и они все это время
слушают восторженно.
И все же, я замечаю беспокойство, отпечатанное крошечными линиями на их лицах. Они
так искренне боятся, что я влюблюсь в него, и что все закончится разбитым сердцем – для одного
или нас обоих.
– И…они тебе понравились? – спрашивает папа, игнорируя, что мама оборачивается к
нему и смотрит так, будто он предатель.
– Да. В смысле, не было ощущения, что они моя родня, но они были достаточно милыми.
Теперь очередь папы строить рожицу. Семья – все для моих родителей, возможно, в
особенности для моего отца, потому что, очевидно, маминых родителей не видно на горизонте. Но
папина семья компенсирует это в избытке. Его мать приезжает к нам на три месяца каждый год, и
так было с моего рождения. Поскольку дедушка умер шесть лет назад, ей не нравится находиться
дома в одиночестве, а папа счастлив, когда она приезжает в его дом. После нас, она уезжает к
своим братьям и сестрам в Беркли и Коннектикут, соответственно по очереди занимаясь внуками.
Если бы я мог оставить Бабб здесь на целый год, то сделал бы это. Она удивительная и
остроумная и привносит определенного рода комфорта в дом, который мы не можем создать,
когда остаемся только вчетвером. Мои родители замечательные – не поймите меня неправильно –
но Бабб каким– то образом создает обстановку теплее и за последние два десятилетия, что женаты
мои родители, Бабб и мама стали очень близки. Папа хочет таких отношений с нами, когда станет
старше, и чтобы у нас были такие же отношения с нашими новыми родственниками. Честно
говоря, это, вероятно, волнует его больше, чем маму волнует то, что она больше не общается со
своими родителями.
– Я не часто видел, чтобы ты…так вкладывался в кого– то прежде, – осторожно
произносит он. – Мы переживаем, что это не лучший первый выбор, – он отводит взгляд к окну.
Сделав глубокий вдох, я пытаюсь придумать наилучший ответ. Даже не смотря на то, что
он говорит правду, эта правда кажется стикером на поверхности моих эмоций: ее легко сорвать. Я
понимаю, что Себастиан не подходит мне. Я понимаю, что в большей степени больно будет мне.
Меня просто больше волнуют попытки, чем то, что касается собственной защиты.
Поэтому я отвечаю им тем, чего, как мне кажется, он хочет услышать:
– Это просто влюбленность, пап. Он приятный парень, но я уверен, что это пройдет.
На мгновение, он позволяет себе поверить. Мама тоже остается заметно молчаливой. Но
когда он обнимает меня на ночь, то крепко сжимает на три глубоких вдоха.
– Спокойной ночи, ребята, – произношу я и взбегаю вверх по лестнице в свою комнату.
Всего лишь восемь вечера пятницы, и я понимаю, что не устану еще несколько часов. Отэм
пишет, что собирается к Эрику. Я испытываю облегчение, что не буду винить себя за то, что
динамлю ее снова, и отправляю длинный ряд из смайликов– баклажанов, на что она отвечает
очередью из смайликов со средним пальцем.
Интересно, Себастиан подписан на такую клавиатуру со смайликами, и что бы он
испытывал от такого грубого жеста на своем телефоне, заметил бы он его, или использовал бы
вообще.
Все, все вращается вокруг него.
***
Мама – на пробежке, папа – в больнице, а Хейли топает по дому, жалуясь на то, что некому
заняться стиркой в субботу утром.
Я намекаю ей, что у нее тоже есть руки.
Она ударяет меня в бок.
Я зажимаю ее голову в замок, и она визжит, как резаная, пытаясь дотянуться когтями до
моего лица, крича при этом:
– Я ненавижу тебя! – достаточно громко, чтобы сотрясать стены.
Звонит дверной звонок.
– Отлично, придурок, – говорит она, отталкивая меня. – Соседи вызвали копов.
Я тянусь к двери, распахивая ее со своей лучшей улыбкой «это все она».
Мой мир прекращает вращаться.
Я не знал, что означает слово «ошеломленный», пока не посмотрел его значение в
прошлом году. Я всегда считал, что оно означает что– то вроде «застенчиво– удивленный», но по
сути это ближе к «сбитому с толку», каким прямо сейчас выглядит Себастиан, стоя на моем
пороге.
– Какого…? – моя удивленная улыбка растягивается настолько широко, насколько
возможно, от уха до уха.
– Привет, – он поднимает руку, чтобы почесать затылок и от этого выпирает его бицепс,
гладкий и загорелый.
Я растекаюсь.
– Прости, – отступаю назад, приглашая его войти. – Ты пришел в самый разгар убийства.
Он смеется, делая шаг вперед.
– Я собирался сказать… – глядя мимо меня, он улыбается. Могу только предположить,
как Хейли стоит там и запускает в мою спину смертельными лучами. – Привет, Хейли.
– Привет. Ты кто?
Я хочу размазать ее по стенке за такую грубость, но сдерживаюсь, потому что одним этим
сучьим вопросом она создает видимость, что я не хожу по дому, постоянно болтая об этом парне.
– Это Себастиан.
– А. Ты прав. Он сексуальный.
Вот. Вернемся к тому, что я хочу размазать ее по стенке.
Коротко усмехнувшись, он протягивает ей руку для рукопожатия. К моему ужасу, она
смотрит на нее мгновение, прежде чем принять. Когда она переводит взгляд на меня, я
приподнимаю брови в знаке «я– позже– добью– тебя». Если бы мама и папа были дома, она была
бы сама вежливость. А со мной, она первоклассная засранка.
– Хочешь, поднимемся наверх? – спрашиваю его.
Он бросает взгляд на Хейли, которая уже протопала обратно по коридору в прачечную, и
кивает.
– Где ваши родители?
– Мама – на пробежке. А папа – на работе.
Мне кажется, он видит в этом какой– то подтекст. Воздух между нами потрескивает.
Под нашими ногами скрипят деревянные ступеньки, и я крайне осведомлен, что Себастиан
позади меня. Моя спальня последняя по коридору, и мы идем к ней в тишине; такое ощущение,
что кровь закипает под поверхностью моей кожи.
Мы идем в мою комнату.
Он зайдет в мою комнату.
Себастиан проходит внутрь, оглядывается и, кажется, даже не вздрагивает, когда я
аккуратно защелкиваю дверь за нами – нарушая родительскую политику открытых дверей. Но але:
здесь могут быть поцелуи, а Хейли в режиме монстра. Так что эта дверь будет з– а– к– р– ы– т– а.
– Значит это твоя комната, – произносит он, осматриваясь.
– Ага, – следую за его взглядом, пытаясь посмотреть на все его глазами. Здесь очень
много книг (и ни одной религиозной), парочка наград (в основном по учебе) и несколько снимков
в разных местах (и ни на одном я не держу Библию в руках). Впервые я рад, что папа заставляет
меня поддерживать в комнате порядок. Кровать заправлена; белье сложено в корзину. Стол пуст за
исключением моего ноутбука и…
Ох, зашибись.
Себастиан неспешно подходит к нему, касаясь пальцем стопки синих стикеров. Слишком
поздно что– то говорить. Я знаю, что написано на самой верхней.
МЫ УХОДИМ ДРУГ ОТ ДРУГА
РЕЗКО ЗАСТРЕВАЕМ В ОБЫЧНОМ ТУПИКЕ
Я ПРЕДСТАВЛЯЮ, ЧТО ОН ИДЕТ ТУДА, ГДЕ ТИХИЙ УЖИН
ОН ПРЕДСТАВЛЯЕТ, ЧТО Я ИДУ ТУДА, ГДЕ ВСЕ ПО– ДРУГОМУ
В ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ: БЕЗУДЕРЖНЫЙ СМЕХ, ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНАЯ СВОБОДА.
В ХУДШЕМ: МАТЫ, ТУМАНЫЕ ГРЕХИ.
ВОЗМОЖНО, МЕНЯ УГОСТЯТ ГЛОТКОМ ВИНА.
НО ДАЖЕ ЕСЛИ ОН ТАК ДУМАЕТ
ОН НЕ СТАНЕТ ОСУЖДАТЬ МЕНЯ
НАДЕЮСЬ, ОДНАЖДЫ ОН ПОЛЮБИТ МЕНЯ.
СПОКОЙНОЙ НОЧИ, – ГОВОРИТ ОН
ХОЧУ ЦЕЛОВАТЬ, И ЦЕЛОВАТЬ И ЦЕЛОВАТЬ ЕГО.
– Что это?
– Эм, – я подхожу к нему, сгребая листки со стола, чтобы прочитать, как будто не уверен
в том, что там. На самом деле, увереннее некуда; я написал их прошлой ночью. – Ой, да ничего
такого.
Считаю до пяти, снова до пяти и снова до пяти. Все время, мы просто таращимся на ярко–
синие стикеры в моей руке.
Наконец– то, он забирает их обратно.
– Они обо мне?
Киваю, не оглядываясь. Внутри моей груди – топот ног и звериный рев.
Его ладонь поднимается вверх по моей руке, от запястья к локтю, аккуратно притягивая,
чтобы я обернулся на него.
– Мне нравится, – шепчет он. – Но это же не войдет в твою новую книгу, да?
Качаю головой. Ложь номер два.
– Есть еще?
Киваю.
– Используй слова, Таннер, – произносит он со смехом на конце.
– Есть еще, но я, эм, пишу кое о чем другом сейчас.
Он кивает.
– О чем новая книга?
Я оборачиваюсь к окну, выдумывая на ходу.
– Та же идея, но он не влюбляется в сына епископа.
Слежу за тем, как слово «влюбляется» скатывается с него. Его губы подрагивают.
– Так ты дашь мне почитать ее?
– Ага, – быстро киваю. – Когда будет, что прочитать, – значение этого вызывает во мне
тошноту, но в каком– то смысле я понимаю, что должен заканчивать писать про Себастиана,
написать о чем– то другом и отдать прочитать книгу ему и Фуджите. Самое странное? Я не хочу
заканчивать писать о Себастиане. Такое ощущение, что мне чуть ли не нужно писать дальше,