уставившись взглядом на свои колени, пальцы перебирают завязки с ее пояса. – Я подумала, что
мне приснилось, как ты приехал, и мы сделали то, что сделали, – она смеется и поднимает на меня
взгляд. – Мне снилось такое раньше.
Я не знаю, что сказать. Не то, чтобы это удивило меня, но увлеченность мной Отэм всегда
была каким– то абстрактным понятием, ничем фундаментальным, ничем прочным, что могло бы
продлиться дольше.
– О.
Что, наверняка, не очень подходящий ответ.
Она тянется и накручивает кончик косы вокруг пальца, пока не белеет кожа.
– Я знаю, ты станешь говорить, будто воспользовался мной, и думаю…в ком– то смысле
да. Но не ты один. Я не солгу, когда скажу, что все связанное с Себастианом было очень тяжело
для меня, Тан. По нескольким причинам. Я думаю, часть тебя всегда знала некоторые из них.
Знала почему.
Отэм смотрит на меня, ожидая подтверждения, и у меня возникает то тошнотворное,
скользкое чувство в груди.
– Думаю, именно поэтому все так ужасно, – отвечаю я. – Из– за этой ясности в
использовании ситуации.
– Да, ладно…– она качает головой. – Но все не так просто. Наши отношения так сильно
изменились за прошедшие несколько месяцев, и я думаю, что все равно пыталась понять это.
Понять тебя.
– В смысле?
– Когда ты рассказал мне, что ты би – и господи, это делает меня просто ужасным
человеком, но с тех пор между нами буквально не было больше секретов, и мне нужно было
понять. Да? – я киваю, и она притягивает свои ноги к груди, устраивая подбородок на своих
коленях. – Думаю, я не поверила тебе сначала. Был момент, когда я подумала, классно, теперь мне
придется волноваться и о девочках и о мальчиках? А потом еще одна – может, я стану той, кто
изменит твое мнение.
– О, – снова произнес я, не зная, что еще ответить. Она, понятное дело, не первый
человек, кто считает, что бисексуальность – это выбор, а не то, какой ты, поэтому мне будет
трудно обвинять ее в этом. Особенно сейчас.
– Ты был такой расстроенный и просто…я знаю тебя. Я знаю твою реакцию, когда тебе
больно. Ты погружаешься в меня, в безопасное пространство своей лучшей подруги, и прошлой
ночью… – она прикусывает губу, пожевывая ее, пока думает. – Я притянула тебя к себе.
Возможно, я тоже воспользовалась ситуацией.
– Отти, нет…
– Когда ты сказал, что Себастиан не любит тебя, в моей груди как будто сгорел какой– то
предохранитель, – слезы наполняют ее глаза, и она качает головой, пытаясь сморгнуть их. – Я так
разозлилась на него. А потом стало еще хуже, как ты мог позволить ему причинить тебе боль? Это
же было так очевидно.
Я не знаю почему – честно, не знаю – но от этого мне смешно. Мой первый искренний
смех такое ощущение, что за несколько дней.
Она тянется ко мне, притягивая мою голову себе на плечо.
– Иди сюда, идиот.
Я прислоняюсь к ней, и от запаха ее шампуня и ощущения ее руки на моей шее, пленка
размытых образов проносится передо мной и срывается тихий всхлип.
– Отэм, мне так жаль.
– Мне тоже, – шепчет она. – Я заставила тебя изменить.
– Мы расстались.
– Должен пройти траурный период.
– Я хочу любить тебя так же, – признаюсь я.
Она позволяет словам просто так повиснуть между нами, а я продолжаю ждать, что они
уплотнятся, станут роковыми, но ничего не происходит.
– Скоро это все будет в нашем зеркале заднего вида, – она целует меня в висок. Так
говорила ее мама, наверное, тысячи раз. Прямо сейчас Отти похожа на девушку, которая постигает
мудрость, и от этого я сжимаю ее еще крепче.
– Ты в порядке?
Я чувствую, как она пожимает плечами.
– Больно.
– Больно, – повторяю я медленно, пытаясь догнать.
А потом она смеется, смущенно, и тормоза резко оставляют длинный черный шрам в моей
голове.
Как.
Как я мог забыть?
Как это вообще не всплыло в моей голове хоть в одну из долбанных секунд?
От ощущения, как сминает мою грудь, я заваливаюсь вперед.
– Отти. Твою мать.
Она отталкивается, пытаясь перехватить мое лицо своими руками.
– Тан…
– Боже мой, – я сгибаюсь, сжимая голову между своих коленей, чтобы не отключится. –
Ты была девственницей. Я знал это. Я знал и…
– Нет, нет, все в п…
Я издаю какой– то омерзительный стон, желая – в большей степени – сдохнуть на этом
диване, но Отти ударяет меня по руке, вздергивая вверх.
– Хватит уже.
– Я – дьявол.
– Прекрати, – она, кажется, бесится впервые за прошедшее время. – Нам было больно.
Мы были расстроены. Я была дома, делала уроки, читала. Я была в своем уме. Я не была пьяна. Я
знала, что происходит. Я хотела этого.
Я закрываю глаза. Вернись, статуя Таннера. Слушай, что она говорит и больше ничего.
– Хорошо? – спрашивает она и трясет меня. – Прояви немного снисхождения ко мне и к
себе. Ты был очень мил со мной, и мы предохранялись. Вот что важно.
Я качаю головой. Я помню только крошечные кадры. Большая часть которых странное,
эмоциональное нечто.
– Я хотела, чтобы это был ты, – говорит она. – Ты мой лучший друг, и в каком– то
извращенном смысле, это значило, что это будешь ты. Даже если ты сделал это, пытаясь
отключить голову на полчаса…– я прямо фыркаю на это, определенно это было не полчаса, и она
снова меня бьет, но я вижу, что она улыбается. – Я – единственная, с кем ты совершил эту
ошибку. Этот человек я.
– Правда?
– Правда, – отвечает она. Ее взгляд становится ярким сиянием уязвимости, и мне хочется
врезать себе по лицу. – Пожалуйста, не говори, что ты сожалеешь. Это будет ужасно.
– Я хочу, – начинаю я, желая быть честным. – Я не знаю, что сказать на это. Нравится ли
мне в каком– то роде, что я твой первый? Да, – она улыбается. – Но это дерьмово, Отти. Это
должен был быть…
Она приподнимает бровь, скептично выжидая.
– Да, не Эрик, – признаю я. – Я не знаю. Кто– то, кто будет любить тебя так же. Кто не
будет спешить и все такое.
– Кто не будет спешить и все такое, – повторяет она. – Честное слово, ты такой милый,
что я даже понятия не имею, почему Себастиан порвал с тобой.
Я хохочу на это, что кажется убивает сразу же тишину.
– Так значит у нас все нормально? – спрашиваю я, спустя минуту или около.
– У меня – да, – Отти пробегается пальцами по моим волосам. – Ты разговаривал с ним?
Я снова стону. Это как вернуться к двери из дерьма. Я прошел через холл Ужасное
Поведение Лучшего Друга и вошел в комнату Разбитое Сердце и Религиозное Ханжество.
– Он приходил сегодня, чтобы извинится.
– Так вы снова вместе? – я люблю ее за росток надежды в ее голосе.
– Нет.
Она издает небольшой сочувствующий звук, что напоминает мне, как легко все прошло
вчера.
Я думаю, мы оба осознали это одновременно. Отэм убирает руки, пропихивая их между
своих колен. Я смещаюсь, чтобы сесть прямо.
– Я думаю, что он просто хотел признать, что повел себя дерьмово. И как бы я не хотел
его ненавидеть, я не думаю, что он намеренно причинил мне боль.
– Мне кажется, он не думал, что все так далеко зайдет, – говорит она.
Я поднимаю подбородок, чтобы посмотреть на нее.
– В каком смысле?
– Я думаю, что сначала он был просто заинтригован. Иногда ты можешь быть таким
очаровательным, каким себя считаешь. Я думаю, он увидел в тебе способ принять какое– то
решение, а потом произошло обратное.
– Господи, это угнетает.
– Ужасно, что я испытываю какого– то рода жалость к нему? – спрашивает она. – Я хочу
сказать, что понимаю то болезненное ощущение, будто ничего больше не будет нормальным, но
это не так. Однажды. Ты проснешься, и боли будет немного меньше, пока какой– то парень или
девушка не улыбнется тебе, и ты снова станешь вести себя, как идиот.
Это звучит очень правдоподобно.
– Вся моя книга о нем, – рассказываю я. – Он собирался помочь мне с редактурой,
вырезать себя из нее, заменить на кого– то другого. Я так и не отправил ее ему. Теперь все усилия
насмарку, и честно я не знаю, что мне теперь делать.
Глава 19.
Я быстро уясняю, что даже если кажется, будто все нормально, после того разговора с
Отти, еще не означает, что это правда.
Что бы там ни было нормальным – больше не так.
Отэм возвращается обратно в школу в среду, но то условное общение, которое
образовалось между нами, кажется, только отдаляло нас. Мы выбираемся из моей машины, и она
пытается пошутить, показывая на мою расстегнутую ширинку. Мы оба превращаемся в неловких
роботов, когда я тянусь к молнии, застегивая ее. Я забрасываю на нее свою руку, пока мы идем по
коридору, и она напрягается прежде, чем прислонится ко мне, и это настолько вымучено, что мне
хочется смеяться. Один взгляд на ее лицо – взволнованное, с надеждой и желанием все исправить
– и я пытаюсь притянуть ее в медвежьи объятия, но мы врезаемся в пару учеников, бегущих по
коридору. Наше возвращение к непринужденному физическому контакту займет некоторое время.
Интересно – это из– за того, что после хаотичных, взаимных извинений, реальность,
наконец– то, доходит до нас – мы переспали. Есть такие вещи, которые мы обычно анализировали
вместе. И если бы это был кто– то другой, то я мог бы пожаловаться Отти о том, как все
изменилось, но вы же видите очевидную проблему.
Я так же не обсуждаю это с мамой и папой, потому что не важно, как бы сильно они меня
не любили, новость, что я сделал нечто подобное, может изменить то, каким они видят меня. Я
знаю, что так и будет. Все, что они знают, что мы с Себастианом расстались, и я в плачевном
состоянии.
Мамины наклейки на бампер набирают полную силу. За прошедшие три дня я получил в
наволочку своей подушки послания, якобы, от Моргана Фримена, Эллен Дедженерес и Теннесси
Уильямса. И сколько бы я не дразнил ее этим, я не могу отрицать, что они помогают. Я протяжно
выдыхаю, когда вхожу в дом. Я никогда не стеснялся ее объятий. Мне не нужно постоянно
говорить об этом вслух, чтобы дать понять, что я испытываю.
Часы отсчитывают время до выпускного, что одновременно радует и страшит – не могу
дождаться, когда уже уберусь отсюда подальше, но выпускной сигнализирует о сдаче книги, и
моей единственной стратегией прямо сейчас – предложить Фуджите первые двадцать страниц,
сказать, что остальное слишком личное, чтобы делиться этим, и надеяться, что он поймет.
И еще плюсуется к колонке «страшит», что мы с Отти сглупили и не подали документы в
один и тот же университет. Так что когда я получаю письма о приеме в Калифорнийский
университет, Вашингтонский университет, Университет Тафтса и Тулейнский университет, Отэм
принимают в Университет Юты, Йель, Райса, Северо– Западный университет и Орегонский
университет. Она пойдет в Йель. А я – в Калифорнийский.
Я повторяю это снова и снова.
Отэм пойдет в Йель, А я – в Калифорнийский.
Мы просто не могли разъехаться еще дальше. Осталось несколько месяцев, а я уже
страшусь боли от этого расставания. Это вырежет полую яму внутри меня, как будто я потеряю
больше, чем просто географический якорь. Я потеряю целую эпоху. Глупо ли это? Возможно. Все,
похоже, ныряют с головой в окончание школы. А потом наши родители слушают нас и смеются,
как будто мы все еще маленькие и ничего не знаем.
Что, скорее всего, правда. Хотя, я кое– что знаю.
Я знаю, что мои чувства к Себастиану, похоже, не тускнеют за прошедшие две недели. Я
понимаю, что книга, которую я пишу, кажется врагом, рутинной работой. В ней нет сердца, и нет
финала. Теперь я понимаю, то, что я считал легким – написать книгу – действительно было легко.
Обоснованно говоря. Любой может ее начать. Закончить – вот невозможное.
Отэм предлагает заменить все имена и места, но я убеждаю ее, что это не сработало в
первый раз. Таненр подтверждает это. Она быстро предлагает мне переписать ее, или она сама
перепишет, или мы можем вместе. Она считает, что существуют миллионы способов, как я могу
проработать книгу, не выдав Себастиана. Я в этом не уверен.
Оглядываясь назад, эта книга настолько простая, что даже немного неловко. Это просто
история одного парня, глупая автобиография о влюбленности. Любовь терпит неудачу по
миллионам причин – расстояние, измена, гордость, религия, деньги, болезнь. Чем эта история
достойней?
Такое чувство, что достойней. Она кажется важной. Жизнь в этом городе – удушающая по
различным причинам.
Но если дерево падает в лесу, возможно, оно не издает звука.
И если парень влюбляется в «закрытого» сына епископа, возможно, тут нет никакой
истории.
***
Себастиан приходил только раз на занятия за прошедшие две недели. Фуджита сообщает
нам, что тот берет перерыв, чтобы завершить собственный учебный год и вернется к тому
времени, когда мы будем сдавать рукописи.
Последний раз, когда Себастиан был на занятии, он сидел в начале класса, низко склонив
голову над столом с Сабиной и Леви, просматривая их финальные главы. Его волосы спадали на
глаза, и он неосознанно смахивал их. Его рубашка растягивалась на спине, и я вспоминал, как
видел его без нее, видел драгоценную карту его мускулатуры и костей. Находиться с ним в одном
помещении после расставания было, на самом деле, болезненно. Я хочу сказать, как я могу сидеть
здесь, когда ко мне никто не прикасается, и все равно испытываю боль. Моя грудь, легкие, горло –
все ноет.
Все это время Отэм сидит рядом со мной, она сгибается от чувства вины и пытается
прислушаться к тому, что Фуджита рассказывает нам о редактировании перед сдачей. Каждый
раз, как она смотрит на Себастиана, она смотрит на меня, и я вижу вопрос в ее глазах: «ты
рассказал ему?»
Но она знает ответ. Мне придется поговорить с ним, чтобы сделать это. Мы не
переписываемся смс– ками, не пишем на электронку, и даже не обмениваемся записками в папках.
Я не буду лгать: это медленно убивает меня.
Когда я был ребенком, я смотрел фильм, что– то наверняка слишком зрелое для меня в том
возрасте, но там была одна сцена, которая застряла в моей голове так далеко, что иногда
всплывает в моих мыслях и, на самом деле, вызывает дрожь страха. В ней, женщина переходит
улицу со своим ребенком, ребенок бежит вперед и его сбивает машина. Я даже не знаю сюжет,
который следует дальше, но мать начинает кричать, пытается вернуться назад, отмотать, что
произошло. Она настолько сходит с ума, так мучается, что за мгновение в ее голове что– то
раскалывается, и она считает, что есть способ все исправить.
Я не сравниваю свой разрыв со смертью ребенка – я не настолько мелодраматичен – но это
чувство беспомощности, полной неспособности изменить свою судьбу, – настолько
ошеломляюще, что иногда меня начинает совершенно неожиданно тошнить. Я ничего не могу
сделать, чтобы исправить что– то.
Я ничего не могу сделать, чтобы вернуть его обратно.
Я говорю родителям, что у нас не вышло, мы перегорели, и как бы сильно они не
подбадривали меня, как бы сильно мы с Отэм не работали над поиском пути обратно к легкому
комфорту, который был у нас прежде, это грозовое облако преследует меня повсюду. Я не
голоден. Я много сплю. И мне плевать на долбанную книгу.