***
Три недели спустя после нашего расставания и за восемь дней до сдачи моего романа,
Себастиан сидит на моих ступеньках, когда я приезжаю домой.
Мне стыдно признаваться в этом, но я сразу же начинаю плакать. Не сказать, что я
ломаюсь и рассыпаюсь по дорожке, но основание моего горла стягивает, и покалывание
растекается по всей поверхности моих глаз. Может, я плачу потому, что напуган тем, что он
пришел сюда, чтобы нанести еще больший ущерб, активировать то, что я испытываю только,
чтобы обломать меня снова в легкой, миссионерской манере.
Он встает, вытирая ладони о свои спортивные штаны. Он, должно быть, пришел сразу
после тренировки.
– Я пропустил футбол, – сообщает он вместо приветствия. Он сильно нервничает, его
голос дрожит.
Мой тоже:
– Серьезно?
– Да, – он улыбается, такой улыбкой, которая начинается с одного уголка, неуверенная,
больше вопросительная. Мы улыбаемся? Все классно?
Меня добивает, как пощечиной, что я – его безопасное место. Я получаю его настоящие
улыбки.
Он никогда не дарил их Отэм, или Полу или Дженне Скотт, Мэнни или даже Хейли,
которая ненавидит, но принимает его.
Я проигрываю и улыбаюсь в ответ. Себастиан становится настоящим прогульщиком. Боже,
так хорошо видеть его снова. Я так сильно по нему скучал, что создается ощущение, будто внутри
меня какой– то зверь, звериный кукловод пытается направить мои руки прямо на его плечи, а лицо
в его шею.
Вопрос нависает тучей над моей головой.
– Что ты здесь делаешь?
Он сдавленно кашляет и смотрит в конец улицы. Его глаза припухшие и красные, и я
думаю, на этот раз он плакал.
– Я не так хорошо справляюсь. Я не знал, куда еще пойти, – теперь он смеется, крепко
зажмуривая глаза. – Как– то неубедительно звучит.
Он пришел ко мне.
– Нет, – я приближаюсь к нему, покачиваясь, достаточно близко для прикосновения, если
захочу проверить его везде и убедиться, что он в порядке. – Что случилось?
Себастиан пристально смотрит на наши ноги. Он в бутсах для помещения, и я уже люблю
их на нем. Это черный Adidas с оранжевыми полосками. У меня такие же потертые кеды. Пока он
раздумывает над своим ответом, я представляю, как наши ноги двигаются в танце, или наши
ботинки стоят рядом друг с другом у входной двери.
Мой мозг – предательская зверюга. Он моментально переключается с «Блин, там сидит
Себастиан» на «Счастливо женатая парочка».
– Я разговаривал с родителями, – произносит он, и мир останавливается со скрежетом.
– Что?
– Я не открывался, – тихо отвечает он, и даже услышав подобное откровение, мои ноги
готовы подогнуться. – Но я предположил.
Показав жестом, что мы обойдем дом на задний двор для уединения, я разворачиваюсь, и
он следует за мной.
Я бы хотел описать, что происходит в моей груди, когда я чувствую его руку, скользящую
в мою, проходя мимо решетки с плющом вдоль гаража. В моей крови вечеринка, буйная и
возбуждающая. Она вибрирует на моих костях.
– Ничего? – спрашивает он.
Я опускаю взгляд на наши руки, так похожие по размеру.
– Я не знаю, на самом деле.
Голос Отэм проталкивается в мою голову: Будь осторожен. Я перемещаю голос на первый
план, но не позволяю ему отпустить мою руку.
Мы находим место под маминой любимой ивой и садимся. Трава все еще влажная от
разбрызгивателей, но я не думаю, что кого– то из нас это волнует. Я вытягиваю ноги, и он тоже,
прижимаясь всей длинной своего бедра ко мне.
– Что сначала? – спрашивает он, уставившись на наши ноги. – Мои извинения или моя
история?
Его извинения?
– Я не знаю, догонит ли мой мозг это.
– У тебя все нормально…. было нормально?
Я издаю короткий сухой смешок.
– Насчет нас? Нет. Вообще.
– И у меня тоже.
Я считаю свой пульс. Один, два, три, четыре. Птица пронзительно кричит над головой, а
ветер шуршит в листве. Это дерево всегда напоминало мне мистера Снаффлепагуса из « Улицы
Сезам». Неуклюжее, ненавязчивое и ласковое.
– Я расстался не потому, что залез на тебя, – произносит он.
– Я знаю. От этого стало бы только хуже, мне кажется.
Он поворачивается, обхватывает мою шею двумя ладонями, чтобы я смотрел в его глаза.
– Прости.
Его ладони очень теплые, и они дрожат. Я прикусываю губу, чтобы не сорваться.
Себастиан приближается, неуклюже, не прерывая зрительного контакта, даже когда его губы
соприкасаются с моими. Я даже не думаю отвечать. Я просто сижу так, с распахнутым от шока
ртом.
– Я тоже люблю тебя, – он снова целует меня, на этот раз дольше. На этот раз я отвечаю
ему.
Я отстраняюсь от него, потому что, возможно, мне нужно немного посходить с ума,
согнуться и вжаться лицом в свои ладони. Безусловно, этот момент проходит именно так, как я
хотел во всех повторяющихся фантазиях. Но внутри очень много рубцов, и я не уверен, как и
смогу ли начисто избавиться от них рядом с ним, внимательно наблюдающим за мной. Мне нужно
как минимум полчаса на то, чтобы разобраться, как реагировать на то, что он сказал, что немного
важнее, чем потянуть его на себя и уложить поверх на лужайке.
– Мне нужно минуту, чтобы осмыслить все, – произношу я. – Расскажи, что произошло.
Он кивает с горящими щеками.
– Ладно, значит, помнишь того парня, Бретта, которого обсуждали мои родители? –
спрашивает он. – Когда мы подслушивали их?
Тот парень, который вышел за своего парня, и мать Себастиана больше беспокоило
состояние его родителей.
– Ага. Помню.
– Он со своим парнем переехали из Калифорнии в Солт– Лейк– Сити. Кажется, там
разыгралась какая– то драма в приходе насчет этого, – Себастиан переворачивает наши руки,
проводя по моим сухожилиям своим указательным пальцем. – Так ничего?
– Думаю, нет, – смеюсь я, потому что голос дает петуха, но я даже не думаю смущаться
из– за этого.
– Ну, он вернулся обратно, и мои родители обсуждали это за ужином. Мои бабушка с
дедом тоже были там, – он смеется и смотрит поверх меня. – Я выбрал неудачное время для
подобного, знаю, но это в каком– то роде был…камин– аут.
– Если можно так сказать.
Он снова смеется.
– Итак, ужин, они обсуждали Бретта и Джоши, а я просто отложил приборы на стол и в
упор спросил их, что бы случилось, если бы один из нас оказался геем.
– Так и спросил?
– Ага, – он кивает и продолжает кивать так, будто едва верит в это. – Мне было плохо
последние несколько недель. Я не знаю, мог ли вернуться к мысли, что все само рассосется. Я
перепробовал все гипотезы на себе, как например, что если ты уедешь отсюда, перестанут ли меня
привлекать парни? Смогу ли я однажды жениться на ком– то таком, как Манда? Но, правда в том,
что я не смогу. Все мои чувства правильные только с тобой. Частично потому что ты – это ты, и
частично потому…
Я тычу себе в грудь.
– Парень.
Себастиан улыбается по– настоящему.
– Да, – он замолкает, и я знаю, что последует дальше даже до того, как он произнесет это,
и солнце будто выбирает именно этот момент, чтобы пробиться сквозь густые ветви. – Я
стопроцентный гей.
Из меня вырывается радостный смех.
Я закидываю руки на его шею и заваливаю.
Он смеется подо мной, позволяя мне зацеловать всю его шею и лицо.
– Я хочу сказать наименее снисходительным образом их возможных: я так горжусь тем,
что слышу это от тебя.
– Я тренировался, – признается он. – Я повторял это в подушку. Потом шептал, пока
ездил на велосипеде. Я повторял это каждый день после того, как мы расстались. Для меня это
больше не странно.
– Потому что так и есть, – я даю ему подняться и вспоминаю, что он посреди своего
рассказа. – Ладно, так значит, ты спросил их гипотетически…
– Мама сразу замолчала, – продолжает он, и обе наши улыбки спадают, потому что это
больше не глупая, веселая борьба. – Папа и дед переглянулись, как будто «ох, ну приехали». Дед
сосредоточился на резке своего стейка на очень– очень– крошечные кусочки. Лиззи встала,
забрала Аарона и Фейт и вывела их из столовой, – он с болью смотрит на меня. – Лиззи, мой
самый близкий друг, захотела избавить их от разговора. Как будто, никто не был удивлен этому.
Вот что, я думаю, ощущаешь при разбитом сердце. Я издаю какой– то искаженный,
сочувствующий звук.
– И наконец, отец сказал, «Ты говоришь о поведении или влечении, Себастиан?» А он
никогда не использовал мое полное имя, – он сглатывает, с усилием. – Я ответил ему, «И то и
другое. Оба». И он фактически сказал, что наша семья верит, что священный акт продолжения
рода может быть разделен только между мужчиной и его женой, а все остальное подрывает
основы нашей веры.
– То есть, фактически, что ты ожидал, – осторожно произношу я. Я хочу сказать, что это
свидетельство того, как все запутанно, исходя из услышанного мной, и я думаю, что «могло бы
быть и хуже!» – Как ты думаешь они, по крайней мере, открыты для разговора?
– Это было неделю назад, – шепчет он. Когда он поднимает глаза на меня со слезами в
них, он добавляет. – Никто не разговаривал со мной с тех пор.
***
Неделю.
Неделю!
Я даже понять не могу, как можно не разговаривать с родителями неделю. Даже когда они
в командировках, они звонят и проверяют нас каждый вечер, требуя детального отчета о делах,
что выходит далеко за пределы их обычной, рассеянной «домашней» проверки. А Себастиан
живет в доме с семьей, которая ходит вокруг него, как будто он призрак.
Я не знаю, когда именно мы меняем положение, но это происходит вскоре после его
признания. Я ничего не могу сказать, чтобы все казалось менее ужасным. Я пытаюсь, но
проваливаюсь, и по сути просто сосредотачиваюсь на том, чтобы уложить его на спину рядом со
собой, глядя вверх на дерево, и пересказать ему все самые дурацкие сплетни, которые передавала
мне Отэм.
Оох. Отэм. Мне нужно и к этому как– то прийти.
Но не сейчас. Прямо сейчас мы лежим и держимся за руки. Наши ладони становятся
липкими и скользкими, но он не отпускает мою руку, как и я.
– Чем ты занимался?
– Хандрил, – отвечаю я. – Учился. Но в большей степени хандрил.
– И я, – он поднимает вторую свою руку и чешет свою челюсть. Она покрыта
однодневной щетиной, и мне нравится это. – Ну, и еще в церковь ходил. Я практически жил там.
– Что ты собираешься делать?
– Не знаю, – он перекатывает голову, чтобы посмотреть на меня. – Через три недели я
уезжаю в тур по книге. Честно, не думаю, что родители будут продолжать в том же духе, когда
выйдет книга. Я знаю, что они гордятся. Они захотят поделиться своей гордостью со всеми.
Я совсем забыл о книге. Как будто тур просто в каком– то роде перетек в его миссию и
перестал иметь какие– то закономерные цели. Я – тряпка.
– И они не захотят, чтобы кто– то увидел их скотское поведение.
Он ничего не отвечает на это, но это и не означает, что он не согласен.
– Прости, – произношу я. – Я не хочу порочить твоих родители, потому что понимаю, как
вы все супер близки. Я просто в бешенстве.
– Как и я, – он ерзает, укладываясь головой на мое плечо. Следующие десять слов
выходят настолько слабыми, как будто они проносились в его голове так много раз, что
истончились, затерлись. – Никогда бы не подумал, что буду чувствовать себя таким никчемным.
Это как ножом в живот, и я моментально хочу, чтобы он нахрен убрался из Прово. Я
надеюсь, что его книга разойдется миллионами копий за неделю, и все будут с ума сходить от
того, какой он классный. Я надеюсь, что его эго возрастет до громадных размеров, и он станет
несносным – ничем не похожим на этот его дрожащий голос, снова произносящий эти слова.
Я притягиваю его к себе, и он перекатывается на бок, выпуская придушенный всхлип в
мою шею.
Так много банальностей скапливается на кончике моего языка, но они все будут
ужасными.
Ты удивительный.
Не позволяй никому вызывать в тебе чувство никчемности.
Я в жизни не знал никого похожего на тебя.
И все в таком духе.
Но нас обоих воспитывали больше волноваться о том, что наши семьи подумают о нас – их
уважение – наше все. И в довершении всего, на Себастиана надвигается осуждение церкви,
которая скажет ему, что куда бы он ни посмотрел, Бог, которого он любит, будет считать его
очень грязным человеком. Невозможно представить, как исправить тот ущерб, которые они
нанесут ему.
– Ты удивительный, – все равно произношу я, и он давится всхлипом– смешком. – Иди
сюда, поцелуй меня. Позволь мне целовать это удивительное лицо.
***
Мама находит нас в таком состоянии – плачущей– смеющейся– и– снова– плачущей кучей
под деревом Снаффлепагус – и от одного взгляда на наши лица она переходит в режим оказания
первой помощи по состоянию.
Она прихлопывает рот своей ладонью, когда видит Себастиана, и слезы сразу же
выступают на ее глазах. Мама поднимает нас, обнимает меня, а затем, без слов, заключает в свои
объятия Себастиана – он получает длительные объятия, пока мама тихо шепчет ему в ухо – и что–
то ломается во мне, потому что я начинаю плакать еще сильнее. Возможно, она сейчас говорит
ему, «Ты удивительный. Не позволяй никому вызывать в себе чувство никчемности». Возможно,
она говорит ему, что понимает, через что он проходит и что все будет хорошо. Возможно, она
обещает ему еженедельную доставку стикеров на бампер. Чем бы это ни было, это именно то, что
ему нужно, потому что слезы в итоге прекращаются, и он кивает ей.
Солнце начинает садиться, и несомненно, он останется на ужин. Мы стряхиваем траву с
наших штанов и следуем за мамой в дом. Сейчас конец весны, и не смотря на то, что довольно
тепло в течение дня, температура летит камнем вниз, когда скрывается солнце, и только сейчас я
осознаю, как холодно было под деревом. В доме родители разожгли камин в гостиной. Они
врубают Пола Саймона на стерео. Хейли сидит за кухонным столом и бьется с домашней работой
по химии черными, возмущенными царапинами карандаша.
Внезапно становится невозможным согреться. Мы смеемся, вцепившись друг в друга
каким– то нереальным, классным образом – он здесь, в моем доме, с моей семьей – и я утягиваю
Себастиана за собой в прихожую, вручая ему одну из своих толстовок с вешалки для верхней
одежды. Она насыщенного красного цвета с белой надписью S– T– A– N– F– O– R– D спереди.
Он терпеливо позволяет мне застегнуть на нем молнию, и я восхищаюсь своим творением.
– На тебе здорово смотрится этот цвет.
– К несчастью, я уже зачислен в местный университет.
Пока, думаю я. Боже, его решение затронуть это – нас – отразится на многих вещах. Если
он хочет остаться в УБЯ, он не сможет вести себя открыто, точка. Даже его нахождение здесь, по
факту, нарушает кодекс чести. Но есть и другие университеты.
Это не реально. Я смотрю вглубь коридора туда, где склонились мои родители и смеются
над истерической, неприязненной реакцией отца на прикосновение к сырой курице. Они оба,
похоже, отложили свое беспокойство в сторонку на вечер, понимая, что нам нужно это –
несколько часов, когда мы можем просто быть вместе, как любая другая пара. Единственным