поймите меня неправильно. Просто он большой. Мое детство прошло недалеко от Сан–
Франциско, так что я знаю, что такое большие города, но ЛА совершенно другое дело, а
Калифорнийский университет – город внутри города. Вествуд Виладж – такая густая сеть артерий
и артериол в огромной кровеносной системе ЛА, зажатая между Уилшир и Сансет. Потребовалось
три недели, чтобы я перестал чувствовать, будто тону в городском океане.
Мама, папа и Хейли ехали со мной сюда в августе, как я думаю, самой худшей поездкой в
истории. В разные моменты, я уверен, каждый из нас молился о зомби– апокалипсисе, который
истребит наших родственников. В итоге: Хейли плохо в замкнутых пространствах, папа водит, как
слепой дед, и никто из нас не мог согласиться с музыкой.
Дальше: ориентация прошла, как в тумане. Было много тренингов о том, как не стать
насильником или не умереть от алкогольного отравления, что оба, я думаю, отличные темы для
обсуждения. Мы узнали о почетном кодексе – необычном, хорошо– продуманном пожелании в
сравнении с железобетонным, ужасным пожеланием, навязываемым в УБЯ. Три недели спустя, и
кажется я вообще не вспомню, что там было, потому что, ясное дело, никто не слушал.
Я получил комнату в Дикстра– Холл, что, очевидно, не так уж и плохо, потому что его
отремонтировали несколько лет назад. Но учитывая отсутствие моего предыдущего опыта в этом
вопросе, я могу только сказать, что это общага. Две односпальные кровати, отдельные душевые
для мальчиков и девочек, с длинным рядом душевых у одной стены, и длинным рядом туалетов с
другой. Прачечные. Wi– Fi. Моего соседа, Райкера, можно легко назвать самым диким человеком,
которого я встречал. Как будто вселенная говорила: «Ах, ты хочешь покинуть Прово ради чего–
то более живого? Получай», Плохие новости: он постоянно таскается на вечеринки и от него
вечно несет пивом. Хорошие новости: он редко бывает в комнате.
Нам не нужно определяться с профилирующим предметом до второго курса, но я точно
уверен, что пойду на медицинский. Кто знал, да? Здесь замечательные научные программы, и если
я слаб в английском, то он будет разумной нагрузкой на курсе. Посмотрите на меня, на такого
инициативного.
Естественные науки стали очевидным выбором, но я думаю, мы все знаем, что я не далеко
уйду от английского. Во– первых, потому что Отэм очень хорошо натаскала меня, и это будет чуть
ли расточительством, отбросить его в сторону. И во– вторых, писательство что– то открыло во
мне, о существовании чего я не знал. Возможно, что– то, на самом деле, получится с этой книгой.
А может, и нет, и меня снова что– то вдохновит, и я напишу другую. Без разницы. Писательство –
связь – несмотря на то, что слабая – с ним. И я могу сейчас признать, что нуждаюсь в этом.
Он все еще здесь – буквально в каждом шаге, что я делаю. На первой вечеринке, куда я
пошел, я поиграл в командную игру, познакомился с парочкой людей, выпил пива, пофлиртовал
немного, но ушел домой один. Интересно, когда эта постоянная боль уйдет и я, на самом деле,
захочу кого– то еще. Были ситуации, когда я думал, если бы не Себастиан, я, наверное, переспал
бы сегодня. Но я хочу его. Так же безумно, как это кажется, я думаю о том, что эта книга только
для меня – особенно после всего, что было – и можно с уверенностью сказать: я не утратил
надежду. Его реакция на мое появление в том книжном магазине запала мне в душу. И он
нарисовал мне смайлик с горой в книге. Он любит меня. Я знаю, любит.
Или, любил.
И жизнь здесь отличается сильнее, чем только в масштабах города. Не важно, что творится
в остальной части страны, ЛА – гей– дружелюбный город. Люди здесь открыты. Люди гордятся.
Пары любого сочетания гуляют за ручки, и никто и бровью не ведет. Я не могу представить, как
подобное происходит на обычной улице в самых маленьких городках, и определенно не в Прово.
Мормоны вообще слишком милые, чтобы сказать что– то тебе в лицо, но будет присутствовать
мягкий порыв дискомфорта и осуждения, витающего в воздухе.
Я даже не знаю, куда Себастиан едет на миссию, но переживаю за него. Ему весело? Он
несчастен? Запихивает ли он часть своего сердца в ящик, только для того, чтобы люди в его жизни
оставались счастливыми? Я знаю, что ему нельзя поддерживать связь, так что я не пишу ни смс–
ок, ни писем по электронке, но только чтобы ослабить давление в моей груди, иногда я печатаю
кое– что и отправляю себе же, просто чтобы освободиться от слов, крадущих мой воздух.
Отэм рассказывала мне, что его мать собиралась устроить какую– то публичную вечеринку
на Facebook, где открывают конверт, но я не пережил бы этого. Я предполагал, что Отэм маячила
там, следила за событиями, но она клянется, что понятия не имеет, куда он поехал. Даже если она
лжет, я взял с нее обещание, чтобы она не рассказывала мне. Что, если он в Фениксе? Что, если в
Сан– Диего? Я не смогу удержаться и поеду туда прочесывать окрестности в поисках Старейшины
Бразера, самого сексуального парня на свете, с небрежной прической, в белой рубашке с коротким
рукавом и на велосипеде.
Иногда, когда я не могу уснуть и прекратить думать обо всем, что мы делали вместе, я
представляю, как сдаюсь и спрашиваю Отэм, где могу найти его. Я представляю, как появляюсь
там, где есть он, вижу его в его миссионерской одежде, и его удивление от встречи со мной. Я
думаю, что даже предложу сделку: Я обращусь, если ты будешь со мной, даже тайно, навсегда.
***
В первые выходные октября я как обычно звоню Отти: в воскресенье в одиннадцать.
Поначалу всегда больно, резаная рана, нанесенная знакомым тембром ее голоса. Странно, даже
несмотря на то, как тяжело мне было прощаться со своими родными у общежития, прощаться с
Отэм было труднее. В каком– то смысле, я ненавижу себя за то, что не рассказал ей обо всем
раньше. У нас появятся другие безопасные места, но каждый из нас стал первым безопасным
место друг для друга. И не важно, что мы скажем или пообещаем, все изменится с этого момента.
– Таннер, бог ты мой, дай я тебе прочту это письмо.
Честно говоря, так она отвечает на звонок. Я даже не успеваю ответить, как она уже
откладывает трубку, чтобы – как я предполагаю, – отыскать последний манифест Братали.
Ее соседка настоящая истеричка, и вообще– то ее зовут Натали. Она оставляет пассивно–
агрессивные записки на столе Отэм насчет шума, аккуратности, отсутствия общей зубной пасты и
количестве шкафчиков, которые Отэм позволено занимать. Забавный факт: еще мы абсолютно
уверены, что она мастурбирует, когда считает, что Отэм спит. Это никак не взаимосвязано, на
само деле, но я считаю это действительно увлекательным и требую множество подробностей,
прежде чем соглашусь с теорией.
Ее телефон скребет по поверхности, и она появляется с ярким:
– Божемой.
– На этот раз хорошая?
– Возможно, лучшая за последнее время, – Отти вдыхает и смеется на выдохе. –
Помнишь, я рассказывала тебе, что она приболела в начале недели?
Я смутно припоминаю сообщение. Наши ящики сильно переполнены.
– Ага.
– Ну, записка связанна с этим. Окей. «Дорогая Отэм, – читает она. – Еще раз спасибо, что
принесла мне завтрак на днях. Мне было так плохо! Я чувствую себя такой стервой за то, что
говорю это…
Я скептично посмеиваюсь, предвидя к чему все идет.
– Боже.
– …но не могу прекратить об этом думать, так что мне нужно выговориться. Вилка и
тарелка были грязными, с какой– то засохшей фигней. И тогда я подумала, «Отэм специально
сделала это?» Надеюсь, что нет. Я знаю, что временами могу быть привередливой, но я хочу,
чтобы мы оставались и дальше также близки, как и сейчас…
– Вау, да она бредит.
– …так что я подумала, что могу просто спросить. Или может быть я просто хотела дать
тебе понять, что я знаю, и если это было преднамеренно, то это как– то отвратительно с твоей
стороны. Конечно, если это была случайность, просто проигнорируй записку. Ты очень милая.
Хохо, Нат».
Я растираю лицо ладонью.
– Серьезно, Отти, найди новую соседку. На ее фоне Райкер кажется нормальным.
– Я не могу! После того, как я видела, как другие меняются соседками, это такая трагедия!
– А это не трагедия?
– Да, – соглашается она. – Но здесь присутствует элемент абсурдности. Это объективно
смешно.
– Хочу сказать, что я еще понимаю записку о крошках от крекеров. Я предупреждал тебя
об этом несколько лет. Но грязные вилка и тарелка, когда ты приносишь еду ей в постель?
Она смеется.
– Можно подумать она не ест в столовке. Там вся посуда подозрительная.
– Да как они посмели! Они что не знают, что это Йель?
– Заткнись. Как в ЛА?
Я выглядываю в окно.
– Солнечно.
Отти стонет.
– Хорошие выходные? Что интересного?
– Мы играли с Вашингтоном вчера, так что половина их наших пошла на игру.
– Кто бы мог подумать, что ты футбольный фанат?
– Я бы сказал не фанат, а больше осведомленный негласными правилами, – я
откидываюсь на спинку своего стула, почесывая челюсть. – Несколько парней из «Хедрика»
устраивали вечеринку прошлой ночью. Я ходил с Брекином, – мой первый и самый близкий друг,
Брекин сбежал из небольшого городка в Техасе, и по какому– то странному стечению
обстоятельств – (1) гей и (2) мормон. Я не мог бы выдумать подобное, даже если бы попытался.
Он чертовски умный и читает так же жадно, как и Отэм. Я бы влюбился, если бы мое сердце уже
не было занято. – Классный день. Не знаю. А что ты делала?
– Вчера у Дикона была гонка, так что мы были на ней.
Дикон. Ее новый парень и, похоже, бог в команде по гребле.
Небольшой виток ревности греется внутри. Я не могу отрицать этого. Но по большей
части, он кажется классным парнем. Он – ирландец, и полностью ослеплен Отэм, так что он уже
мне нравится. Он даже написал мне на прошлой неделе, чтобы спросить, что ему стоит купить на
ее день рождения. Вербовка лучшего друга: умный ход.
– Я скучаю, – говорю ей.
– Я тоже скучаю.
Мы обмениваемся подробностями поездки на День Благодарения, обещаем друг другу
поболтать на следующей неделе и отключаемся.
Пятнадцать минут после разговора мне грустно.
Но потом я замечаю Брекина на своем пороге с Фрисби.
– Кто на этот раз? – спрашивает он.
Благодаря графину водки с тоником и марафона «Во все тяжкие» однажды ночью в моей
комнате, и он знает обо всем.
– Оба.
Он машет Фрисби.
– Пошли. На улице классно.
***
В моей жизни было несколько моментов, когда я думал, что ощущаю высшую силу в
действии. Первый раз, когда мне было шесть, а Хейли – три. Мое самое раннее, четкое
воспоминание, все, что перед ним – нечеткое: швыряние макаронами или разглядывание потолка
по ночам, пока родители читали мне сказку. Но это первое, каждая деталь которого, похоже,
отпечаталась у меня в мозгу. Мама, я и Хейли были в T.J. Maxx22. Стеллажи были установлены так
близко друг к другу и забиты одеждой, что казалось практически невозможным пройти между
ними, не зацепив чего– то шерстяного, шелкового или джинсового.
Хейли была резвой и глупой и пару раз пряталась под стеллажами, которые перебирала
мама. Но потом она исчезла. Абсолютно. Десять минут мы бегали повсюду, зовя ее по имени с
нарастающей истерикой, капаясь в каждой стойке, полке или стеллаже. Мы не могли ее найти. Мы
предупредили продавца, которая вызвала охрану. У мамы была истерика. У меня была истерика. Я
никогда не делал этого прежде, но тогда закрыл глаза и начал молить – ни человека, ни силу,
возможно, будущее – чтобы с ней было все в порядке. Только несколько недель назад я узнал
слово «похищение» и казалось мой мозг перестроился так, что я видел все сквозь призму
возможного сценария похищения.
Мне становилось легче, когда я снова и снова повторял – пожалуйста, пусть с ней все
будет в порядке, пожалуйста, пусть с ней все будет в порядке, пожалуйста, пусть с ней все
будет в порядке – и возможно, позже для меня всегда обретали смысл слова Себастиана, когда он
говорил, что ему становилось легче, когда он молился. Я понимал, что беспомощен, но мне все
равно казалось, что мои намерения имели силу, что они могли изменить траекторию всего, что
произошло с моей сестрой.
Я навсегда запомню, каким спокойствием меня накрыло. Я продолжал твердить про себя,
подошел и обнял маму, пока продавец истерично бегала повсюду, и мое спокойствие передалось
ей. Мы просто так и стояли, молча вдыхая и выдыхая, веря, что она где– то поблизости, пока
охранник рявкал приказы в рацию, а продавец проверяла каждую подсобку. Мы стояли, так пока
Хейли не показалась в пыльном зазоре между стеллажами в самом дальнем углу магазина, с самой
огромной, гордой улыбкой и не прокричала:
– ХЕЙЛИ ВЫИГРАЛА!
Были и другие случаи. Ощущение, что кто– то предостерегал меня, держаться подальше от
океана однажды, когда пляж в итоге закрыли из– за опасной приливной волны. Успокоительное
облегчение от того, что я был расстроен из– за чего– то и вдруг смог остановить катастрофичный
сценарий, вдохнуть и выдохнуть – задаваясь вопросом, что это было, отчего паника закручивалась
беспрерывно, и напоминало мне расслабиться. Иногда случаи были незначительны, иногда
важными, но я всегда чувствовал, что они были частью человеческого существования, воспитания
заботливых людей.
Однако, воспитание заботливыми людьми не объясняло того, что случилось в тот
воскресный день. Мы с Брекином пошли на улицу с Фрисби в руках. Погода была потрясающей –
почти двадцать четыре градуса без ветра и с ясным небом. Странный морской слой, повисший в
воздухе до обеда, испарился, а небо было нереального голубого цвета, цвета, который запоминает
и замечает каждый турист. Ярко– зеленая Фрисби Брекина разрезала его, туда и обратно между
нами. Мы петляли между людьми на лужайке, извиняясь, когда Фрисби приземлялась у чьих– то
ног или – один раз – врезалась в их голень. Мы начали, когда солнце стояло слева от нас, но пока
бросали, носились и ловили, солнце в итоге оказалось прямо перед моими глазами.
Я, вероятно, романтизирую это сейчас – по сути, даже в свои самые атеистские мгновения,
я понимаю, что романтизирую, – но оглядываясь назад, я вижу структуру нашей игры, как
петляющего, точного спирографа. Каждый бросок Брекина, который я ловил, я смещался на
22 Американская сеть универсальных магазинов.
точное количество градусов: десять, пятнадцать, двадцать, тридцать, пока не повернул ровно на
девяносто градусов с того места, откуда начал.
У каждого своя походка, как уникальные и узнаваемые отпечатки пальцев. Походка
Себастиана всегда была прямой, неспешной и осторожной: каждый шаг за предыдущим. Я знал
его плечи – широкие, мускулистые – и как его голова смыкалась с шеей – подбородок вверх в
своего рода изящной осанке. Я знал, что он ходил, свободно спрятав большой палец в ладонь, так
что всегда казалось, будто он слегка сжимает правую руку в кулаке, когда его левая спокойно
болталась с боку.
И там был он, освещенный со спины. Ни одна из его черт не была различимой, только
походка, его приближение ко мне.
Брекин бросил Фрисби, и мой удивленный, изучающий взгляд уловил сердцевину солнца,