Атос же вдруг слегка смутился и разъяснил:
— Вообще-то книжка чересчур детская. Мне ее надо было в твоем возрасте читать, да ведь это как повезет. Когда попадет в руки… Так же, как, скажем, Жюль Верн…
Лодька слегка удивился. Разницу в три-четыре года он существенной не считал. Конечно, у Атоса, Лешки Григорьева, Шурика Мурзинцева и прочего «старшего народа» есть свои интересы: танцы, девицы, папиросы и прочая такая «озабоченность»… Но книги-то здесь при чем? Если книжка хорошая, то для всякого возраста. Он и сейчас, осилив очередной том «Хождения по мукам», с удовольствием брал десятый раз книжку того же автора про тайну золотого ключика. И знал он, что некоторые книги будет перечитывать до старости. Например, «Тома Сойера» и «Гека Финна», «Сказки» Пушкина и «Далекие годы» Паустовского. Так потом и было…
И, кстати, книга О.Корнеева «Путем отважных» тоже сохранилась в библиотека Всеволода Сергеевича навсегда.
Эту повесть Лодька читал до ночи и закончил следующим утром. Книжечка была что надо! Про смелых, мечтающих о приключениях пацанах. И, главное, дружных таких! О ровесниках Лодьки и Борьки. Им в опасном путешествии пришлось хлебнуть всякого, но они все-таки открыли тайну Джунгарской пещеры, о которой писал в своем дневнике Лёнькин дед-геолог…
Лодьке сразу же захотелось начать свою «Тайну Изумрудного залива», потому что в ней речь пойдет тоже о дружных ребятах — вроде него, Лодьки, и Борьки и приятелей с улицы Герцена. Как они однажды на речном обрыве, под фундаментом взорванной церкви отрыли подземный ход, который вывел их к незнакомому озеру с зеленой водой. Озеро было похоже на морской залив…
Ну ладно, это чуть позже. А пока следовало по незыблемым законам дружбы поделиться радостью с Борькой — пусть он тоже прочитает «Путем отважных»! Тем более, что совсем недавно он, бедняга, провалил переэкзаменовку по английскому и теперь нуждался в утешении…
Борька вцепился в книгу, заперся от матери и Мони в своей кладовке, а Лодька пришел домой и взялся мастерить из ватманской бумаги специальные шифры. Про них он прочитал все в этой же книжке писателя Корнеева.
Тот придумал для своих героев простой и гениальный способ тайной переписки. Нужно было взять полоску плотной бумаги, вырезать в ней там и тут, в беспорядке, квадратные дырки и потом сквозь них вносить на листок с письмом буквы текста. А затем следовало убрать полоску и вписать в промежутки между проставленными в окошечки буквами всякие другие, наугад. Строчки сливались в сплошную абракадабру. Получивший тайное послание мог прочитать его, если накладывал на листок бумажку с таким же шифром, как у того, кто отправил письмо.
…Потом Лодька и Борька не раз обменивались «депешами», зашифрованными «дырчатым ключом». Никаких тайн, по сути дела, в них не было. «Лодик завтра в Темпе новый трофей Тарзан Пойдешь?» «Смешной вопрос конечно пойду только дай рубль а то не хватит на билет» «Борь у Витьки Неелова есть Пять недель на возд шаре Он просит за почитать на три дня семь марок с орденами Дать?» «Дай обязательно Мы наберем снова Я знаю где»…
Да, настоящими секретами здесь и не пахло. Но получение письма, расшифровка, ожидание новости, спрятанной в корявых строчках… в этом самом была уже загадка. Чувство, похожее на то, когда видишь незнакомую книжку в «приключенческой» рамке на корочке. И… тайная такая, бережная радость от того, что есть друг…
А в общем-то шифры были не для писем. Они — для Лодьки, по крайней мере — были как бы толчком для размышлений о других, более серьезных тайнах. Так ему думалось иногда по ночам, если не спалось. Это были т а й н ы ч е л о в е ч е с к и х о т н о ш е н и й.
Почему до одних людей тебе нет дела, а к другим ты — всей душой?
Почему, например, Лодькиным другом стал именно Борька Аронский?
Вообще-то раньше Лодьке с друзьями не везло. И в детском саду, и в младших классах находилось немало таких, кто Севку Глущенко дразнил, считал слабачком и нытиком (А это была неправда! Если слезы иногда и наворачивались, то не от боли и страха, а от несправедливости!) Во втором классе он подружился с Алькой Фалеевой. Она-то давно считала Севку своим другом, а он, балда, про это догадался лишь весной, когда Алька опасно заболела. Он молил своего Бога, чтобы Алька поправилась, и она поправилась, но в начале июня вдруг уехала из Тюмени. Насовсем. В далекий город Смоленск, где оказывается, родилась и жила до войны.
Перед отъездом, когда, взявшись за руки, бродили в сквере у цирка, Севка горько сказал Альке:
— Я тоже родился не здесь, а в Ростове, но ведь не уезжаю. А ты зачем…
— Маленьких разве спрашивают… — грустно сказала Алька. И серьезно, деловито даже, чмокнула Севку в щеку. — Не сердись.
Он и не сердился, только щипало в глазах…
Алька присылала открытки три раза в год: к зимним каникулам, к Лодькиному (Севкиному то есть) дню рождения — 11 февраля и к Октябрьскому празднику. Севка отвечал. Но это была уже не дружба, а память о дружбе. А дружить по-настоящему можно лишь тогда, когда человек рядом…
Кто их придумал, эти отъезды?! Еще до того, как Севку выдернули из привычного дома на улице Герцена, оттуда уехали сестры-соседки Римка и Соня Романевские. Правда, в их комнате поселился Лешка Григорьев с матерью и симпатичным отчимом, радиомастером дядей Максом, и сделались Лодька и Лешка почти что приятелями. Но о Романевских Лодька (то есть тогда еще Севка) все равно жалел Конечно, не были они Севкиными друзьями, но все же относились к нему по-хорошему (хотя Римка иногда и заедалась).
Потом ушел в армию старший Севкин приятель Гришун (осталась после него на дворе пустая голубятня).
Правда, все равно была компания — мальчишки из этого и соседних домов. Люди неплохие. Но Гришун, Римка и Соня вспоминались с печалью…
Однако главной печалью были не они. И даже не Алька Фалеева. Самой большой потерей Севка считал Юрика.
Они дружили всего-то несколько часов, а кажется теперь — целую жизнь.
Познакомились они в мае сорок пятого, когда Севка закончил первый класс. Чудесным солнечным днем. И этот день был полон приключений, радостей и счастливого понимания, что вот они, два восьмилетних пацана с хлопающими на ветру широкими воротниками, «братья-матросики», нашли друг друга для настоящей, на веки вечные, дружбы… Юрик дал Севке почитать свою любимую книгу о приключениях Айболита, а когда Севка с прочитанной книгой прибежал к дому Юрика, неласковая соседка сказала, что нет его тут. Увезли, мол, в Ленинград к отцу — неожиданно и срочно. И адреса она не знает…
Нет, на этом история не кончилась. В марте следующего года Юрик прочитал в «Пионерской правде» Севкины стихи и прислал ему письмо на адрес школы! Вот счастье-то было! Но недолгое счастье. Вредная Гета Ивановна забрала письмо и не хотела отдавать Севке за его будто бы скверное поведение. А когда он с отчаянным скандалом вытребовал, выревел конверт с долгожданным адресом, что-то перегорело, угасло в нем, в Севке. И он долго не решался сесть за ответ. Потом все же написал, но письмо его вернулось с пометкой: «Адресат выбыл»… И это был обрыв последней ниточки. И самое горькое, что Юрик, наверно, решил, будто Севка просто не захотел написать ему…
И осталась на память лишь книжка про Айболита с подписью на внутренней стороне переплета:
Юрик Кошельков
С буквой Ю, где твердая перекладинка пересекала прямую палочку и круглое, как колесо, колечко…
Правда, горечь в ту пору сглаживалась, исцелялась главной радостью жизни: папа вернулся! Но бывало, что и сквозь эту радость с укором смотрел на Севку своими очень синими глазами мальчик в пыльно-вишневой выгоревшей матроске…
Через год, через два и три и даже после приходило порой к Лодьке особое настроение: будто кто-то подталкивал и вел его на улицу Урицкого, где почти на квартал растянулся приземистый коричневый дом с тяжелыми, поломанными узорами вокруг окон. Здесь когда-то они с Юриком увидели друг друга… Теперь на улице проложили дощатый тротуар (а дом, казалось, еще глубже врос в землю, подоконники прятались за лопухами). На гибких досках таких тротуаров любили прыгать через скакалки девчонки всякого возраста (в том числе и Лодькиного). При прыжках их легонькие подолы взлетали, иногда открывая лиловые и розовые, пристегнутые к чулкам резинки. Некоторые мальчишки любили постоять рядом, будто просто глазеют на прыганье, а на самом деле, чтобы зацепить глазом эти резиночки. Лодька сроду так не подглядывал (может и подначивало иногда, но щеки сразу теплели от стыда перед самим собой). А здесь, на Урицкого, он вообще смотрел сквозь девчонок, будто сквозь воздух, сколько бы их тут не скакало. Он представлял, что вдруг выбежит навстречу первоклассник в болтающихся на ногах сапожках и со светлым, встающим от встречного воздуха чубчиком… Лодька понимал что сейчас Юрик уже другой, но видел его перед собой таким, каким он был в тот день — когда они встретили запряженную в водовозную бочку белую кобылу (а лошадь этого цвета, как все знают, — предвестница беды), но не стали хлопками «передавать горе» друг дружке, а договорились — всякое несчастье пополам…
Где же он теперь, Юрик Кошельков?
Лодька никогда не рассказывал про Юрика Борьке. Почему-то неловко было. И шевелилась опаска: вдруг Борька надуется? Я, мол, и не знал, что у тебя когда-то был еще один такой вот крепкий друг… Ведь считалось, что они — Борька и Лодька — дружат с детсадовских времен.
Так это или не так, сейчас кто разберет?
Знакомы они и правда были с пяти лет, с детского сада. Но там, по правде говоря, не очень-то льнули друг к другу. Ну, иногда после ужина вместе шагали домой (старшим позволялось уходить без взрослых, если согласны родители и дом неподалеку). На улице, бывало, в одной компании играли в штандер и пряталки, но это же не друг с дружкой, а среди многих. А в школы сперва попали в разные — Лодька на улицу Ленина, Борька — в ту, что на углу Первомайской и Смоленской. И только во втором классе мать перевела Борьку в девятнадцатую — туда же, где и Лодька. Стали учиться вместе. Но и тогда заметной дружбы не случилось. Были они — Лодька и Борька — непохожие. Борька то и дело влипал в истории, которые кончались или запиской матери или «будешь два часа сидеть после уроков». То за стрельбу жеваной бумагой, то за громкую болтовню с Серегой Тощеевым («Оба марш из класса!»), то за сломанный выключатель (чтобы не было письменных занятий). Лодьку иногда просто досада брала: чего Аронский так и лезет на рожон? И остальные, конечно, не сахар, но Борька скребет на свою шею с каким-то тупым постоянством…
И учился Борька через пень-колоду. Не дурак ведь, а в конце каждой четверти еле-еле выбивался в «в не совсем благополучные троечники»… Лишь на уроках пения Борька расцветал, и Нина Васильевна тогда прощала ему все грехи. Так он и закончил начальную школу — с пятеркой по пению и с тройками о всему остальному. Лодька, кстати, тоже не был ни отличником, ни ударником — тройка по арифметике, четверки по остальным наукам, лишь по чтению — пятерка (уж здесь-то ничего другого ему поставить не могли!).
Вот и жили они — вроде бы и рядышком, но без особой приятельской связи.
А сделавшись пятиклассниками мужской средней школы номер двадцать пять (только-только построенной), Лодька Глущенко и Борька Аронский вдруг обнаружили, что они самые близкие друг другу люди. Потому что ни у того, ни у другого в их классах не оказалось знакомых. (То есть, у Лодьки-то оказался Суглинкин, только лучше бы его, паразита вместе с дружком Бахрюковым совсем не было.)
И в непривычно большой, гулкой, недружелюбной поначалу школе потянуло Борьку и Лодьку друг к дружке, как двух земляков на незнакомом острове. Да, были они в разных классах, но на каждой перемене искали друг друга. В буфет — вместе. Гонять на дворе чью-то драную шапку (вместо футбольного мяча) — рядышком. После уроков тот, кто выскочил раньше, занимает для другого очередь в раздевалку (здесь ведь не как в прежней школе, а с номерками и вечно недовольной тетей Нюрой в окошке). И домой шагали — плечо к плечу. С разговорами о всякой всячине. И только теперь Лодька узнал, что Борис Аронский (при всех-то его «еле-еле троечках»!) такой же завзятый читатель, как и он, Всеволод Глущенко.
— Борь, а «Морскую тайну» писателя Розенфельда ты читал? Про японский подводный крейсер?
— Ага! Мне Атос давал…
— И мне… «А человек, который смеется»?
— Конечно! А ты читал «Собаку Баскервиллей»?
— Само собой! Мне наша соседка, Галчуха давала. Она, когда сама читала ночью, чуть матрас не намочила со страху…
— Так и сказала?
— Ну… я понял. По выражению лица…
— Лодь, попроси у нее «Собаку» для меня! Я начинал да не успел, Монька отобрал, вернул своему другу…
— Попрошу, конечно…
— Давай, зайдем ко мне! Перекусим чего-нибудь…
Борькин дом на Герцена был на полпути от школы к Андреевскому дому. И Борька часто завал: «Зайдем, перекусим…»
Перекусить Борька ох как любил. Вроде бы, не голодный, дома хватало всякой еды, а все равно, если гуляли по улицам, Лодька то и дело слышал: «Айда пожуем чего-нибудь»… «У меня трешка есть, пойдем проедим»… «Давай заглянем в буфет у Пожарки» (то есть рядом с пожарным депо)… И ведь если бы тянуло его на какие-то особые лакомства, а то был готов он лопать всё: и пирожки с горохом, купленные на уличном лотке, и сухую картофельную ватрушку из киоска у рынка…
Это «пойдем, проедим» порой Лодьку выводило из себя. Зачем тратить деньги для набивания желудка, когда на свете столько необходимых вещей: диафильмы, батарейки и лампочки для самодельного фонарика, марки для коллекции, переводные картинки с кораблями! Да и про запас неплохо иметь деньжат: вдруг завтра новое кино или хорошая книжка в магазине! Но Борька рассуждал иначе: всякое там «завтра» — дело неизвестное, а полный желудок — радость уже сейчас.
Впрочем, жадиной Борька вовсе не был. Тот же пирожок с горохом готов был разломать пополам, а данную взаймы мелочь никогда не просил назад. И если было у него что-то такое, чем он мог поделиться — всегда пожалуйста, даже и просить не надо!
Был, например, такой смешной случай (еще когда учились в пятом). Перед праздником 8 марта (как и перед всякими другими в те времена) в хлебных магазинах продавали муку. (Говорили тогда: «Будут давать…») Очередь надо было занимать часов с шести утра, иначе фиг что достанется. Но мама Лодьку пожалела, не стала будить, ушла на работу, а он дрыхнул до девяти, потому что накануне читал до ночи «Всадника без головы», выпрошенного на два дня у Валерки Сидоркина (а учились пятиклассники тогда во вторую смену). Подвывая от угрызений совести, Лодька вылетел из кровати, не стал даже завтракать и помчался на улицу Герцена, где позади «ихнего» дома был кирпичный пристрой с магазинчиком.
В родных местах и стены (и даже заборы) помогают, и Лодька надеялся проникнуть к прилавку в обман очереди, «на протырку».
Очередь была — в кошмарном сне такую не увидишь! Тянулась через огороженный горбылями магазинный дворик аж на улицу Дзержинского. Но Лодька умело просочился почти к самым дверям. И здесь он увидел стиснутого между двух рослых бабок Тольку Синего.
Толька порой бывал вреден, однако никогда не терял понятия «выручай своих». Бабки сперва казались неприступными, но Синий скандально доказал им, что «давным-давно занимал очередь на этого пацана, а он просто убегал к себе домой, потому что очень сделалось надо».
— Чё, под забор ему было садиться, да?
Бабки изругали их обоих но выпихивать из очереди не стали.
Счастливый Лодька, прижимая к телогрейке трехкилограммовый бумажный куль, выбрался из магазина и начал глотать пахнувший талым снегом воздух — от голода кружилась голова. Недолго и свалиться. Но был спасительный выход: заскочить к Борьке (это рядом) и попросить какую-нибудь кормежку.
Борька был дома. Ему-то за мукой стоять не приходилось, этого добра хватало в кухонном ларе. Софья Моисеевна работала в макаронном цехе, так что запасы в доме не переводились.
Пока Лодька поглощал холодную котлету и жареную картошку, Борька скептически разглядывал поставленный на подоконник пакет с мукой.
— Тощий какой…
— Такая норма, три кило на рыло…
— Какие тут три кило! Полкило явно не досыпали паразиты, видно на глаз! Ну-ка обожди… — Борька открыл дощатый сундук, там плотно стояли такие же бумажные пакеты, только более тугие. Он вытащил один, шмякнул на половицы, рядом поставил пакет Лодьки. Раскрутил верхний край упаковки того и другого и ладонями, будто ковшиком, начал пересыпать муку из своего кулька а Лодькин.
— Ты чего! Обалдел? Не надо!..
— А ништяк. У мамочки не убудет, — деловито сопел Борька. А вам с тетей Таней каждая горсточка на пользу…
Борька был так искренен в своем неуклюжем стремлении сделать доброе дело, что Лодька перестал спорить… А мама вечером раскупорила бумажный куль, чтобы пересыпать содержимое в банки, и удивлялась:
— Что за странное явление! Сверху мука высшего сорта, а ниже — обыкновенная…
Чтобы отвести подозрения от себя и от Борьки, Лодька возвел поклеп на работниц прилавка: