Так, например, не сразу узнал он, что был у Льва Семеновича сын.
Лодька нередко ловил на себе странный взгляд Льва Семеновича — не обычный, когда говорили, глядя друг на друга, а брошенный словно украдкой, быстрый, внимательный и слегка виноватый.
Однажды, когда такой взгляд столкнулся с Лодькиным, Лев Семенович скомканно сказал:
— Вот… мне кажется, ты порой думаешь: с чего это пожилой дядька выбрал себе в приятели семиклассника, зазывает к себе, разговоры ведет…
— Н-не… — сильно застеснялся Лодька. — Я так не думаю. — Он и правда об этом не думал. Главным для него были книги. Дает их Лев Семенович — и спасибо ему, доброму человеку…
А тот объяснил, двигая туда-сюда по столу расчехленный аппарат «ФЭД»:
— Иногда приходит в голову: так же вот мог бы я каждый день беседовать с сыном… Он родился почти в то же время, что и ты. Чуть попозже наверно, осенью тридцать седьмого… В самый разгар…
— Разгар чего? — осторожно спросил Лодька. Он конечно же слышал о «тридцать седьмом», когда, не дождавшись рождения сына, пропал Борькин отец.
— Что? — встряхнулся Лев Семенович. — А!.. Я имею в виду испанские события. Был я тогда, совсем еще молодой, под Мадридом. Корреспондентом от ленинградской фотохроники. Сын появился на свет без меня… Да и потом, в следующие годы, я его видел урывками…
Лодька не утерпел, спросил осторожно:
— А он… где теперь?
Лев Семенович резко отодвинул на столе аппарат. Ответил, глядя на стену с фотоснимками:
— Война, Лодя… блокада… сплетение печальных обстоятельств…
Все стало ясно, однако Лодька не удержался снова:
— А это… он? — И осторожно показал на большую фотографию (кажется, на нее Лев Семенович и смотрел). Там были строгая женщина в платье со стоячим воротничком и мальчик лет девяти. Женщина стояла у столба, подпирающего навес крыльца, а мальчик сидел впереди нее на деревянных резных перилах, свесил ноги в длинных чулках с прилипшими колючками. Одна сандалия свалилась на ступеньку, и на большом пальце виднелась круглая дырка. Был мальчишка в матросском костюме, остролицый, лопоухий, с крупными кольцами светлых волос. Лодька и раньше приглядывался к снимку, а спросить, кто на нем, почему-то стеснялся.
— Что? — встряхнулся Лев Семенович? — А! Нет… Это я собственной персоной, третьеклассник Левушка Гольденштерн с мамой Мирой Яковлевной в сентябре двадцать четвертого года… Разве не похож?
Лодька глянул теперь с точки зрения «схожести» и понял:
— Да, похожи. Конечно… — И решился на улыбку. — Вам сейчас только матроски не хватает…
— Ты прав, — улыбнулся и Лев Семенович. — Кстати, я ее так и не успел износить, перешла потом к сыну…
Вот, опять на те же грустные рельсы… Не зная, что сказать (а молчать было неловко), Лодька заметил:
— Не похоже, что двадцать четвертый год. У меня был такой же костюм, я его тоже до третьего класса носил. И тоже не истрепал до конца, просто он тесным сделался…
Лев Семенович будто обрадовался, покивал:
— Это, можно сказать, вековая ребячья мода. Какой-то умный и веселый человек лет сто назад придумал для ребят, особенно для мальчишек, такую вот удивительную одёжку… В ней много радостных сочетаний. Беззаботность детства и предчувствие дальних стран, романтика «Детей капитана Гранта» и счастье от беганья по мелководным ручьям и щекочущим травам, чудесное ощущение, что ты мальчик, и слияние с океанским ветром, который хлопает за твоей спиной широким воротником…
Лев Семенович глянул на Лодьку повеселевшими глазами, и закончил:
— Мне кажется, на детях, которые станут провожать отцов, улетающих на Марс, будут хлопать от ветра такие же воротники с полосками и якорями… Ты, Лодя, небось решил, что я малость спятил? Чего это, мол, Льва Семеныча потянула на такие романтические речи?..
Лодька не думал именно так, но по правде говоря, удивился.
— Это не мои слова, Лодя. Это писал мой друг Вася Лащенко, я про него тебе рассказывал… — И оба глянули на снимок, где улыбались два армейских капитана в широких гимнастерках и пилотках.
— Из его дневника, он хранится у меня. Василий там описывал не только фронтовые эпизоды, но и вспоминал детство. И… вот — короткая ода матроске. Видать, была у него такая же… Теперь уже не спросишь…
«Наших бьют!..»В середине октября, уже в холоде и сырости, состоялся последний в сезоне футбольный матч. «Герценские» против парней со Смоленской улицы.
Играли в Большой ограде — дворе, похожем на уличный квартал с двухэтажными деревянными домами. Посреди домов было широкое пространство, с которого до оконных стекол не допнёшь, если даже захочешь.
«Смоленские» оказались соперниками вредными, играли нахально, храброго Фонарика сильно «подковали» и остались недовольны результатом (пять-три в пользу улицы Герцена). Их капитан, девятиклассник Жеребцов, известный как «Валька Конь», при расставании пробубнил, что два гола были засчитаны неправильно и что за такую игру «герценским» надо бы начистить рожи.
В тот момент Валькиным словам не придали значения. Мало ли кто чего брякнет с досады! Но через день примчался на Стрелку взмыленный Гоголь и хрипло выдохнул, что «смоленские бьют наших».
На Стрелке в тот момент как раз обсуждался вопрос: как лучше смастерить хоккейные клюшки для зимней поры и что пора уже скинуться и купить заранее несколько плетеных мячиков, а то после в магазинах их черта с два сыщешь. Была почти вся компания — кроме Костика Ростовича, который в эту пору постигал всякие сольфеджио и гаммы в музыкальной школе, и Синего, который болтался неизвестно где. Впрочем в ту же минуту выяснилось, что били именно Синего. Гоголь сам не видел, как бьют, но только что встретил Тольку у крыльца, и тот, прижимая к разбитому носу ладони и поскуливая, поведал, что «эти паразиты прискреблись у дальней колонки, хотя я шел и ничего не делал». Кроме того, Синий сказал, что «паразитов» было двое — Вовка Лобзик и длинный Сашка Штырников (точнее — «Штырь»).
Оба напавших принадлежали к «смоленской» команде и участвовали в недавней игре. Не возникло никаких сомнений, что они, повстречав Синего — знаменитого «герценского» вратаря — решили поквитаться за недавний проигрыш. Свинство само по себе, а когда двое на одного — свинство небывалое. Воспылав коллективной солидарностью и жаждой справедливости, «герценская» компания рванула к месту происшествия. Даже старшие — Атос, Лешка и Шурик, — хотя им, десятиклассникам, вроде бы уже не пристало участвовать в уличном пацаньем мордобое. («Сидеть здесь!» — приказал Шурик первокласснику Тминову, который дернул, было, за остальными).
Никакого боевого плана не было. Мчались — вот и все. Потому что железное правило не давать своих в обиду толкало, как пружина. Все почему-то были уверены, что всю «смоленскую» команду они застанут на том месте, где пострадал Синий. Бежали с топотом и сопеньем. Лодька и Борька — рядом. Лодька понимал, что сейчас будет нешуточная драка. Раньше в таких делах участвовать ему не приходилось, и сквозь боевое вдохновение при каждом шаге-прыжке толкалась внутри тугая, забивающая дыхание боязнь…
Однако же, когда «наших бьют», бояться может лишь самый последний трус и дезертир. И Лодька ни разу не сбился в беге. И Борька тоже…
Драки не случилось.
Дальняя колонка — это не та, что на углу Первомайской, а в конце Большой ограды, там, где за дырявом забором тянется Смоленская улица. Примчались туда за две минуты. И обнаружили там единственного «смоленского» — всем знакомого шестиклассника Витьку Каранкевича, который мирно набирал в мятые ведра воду, чтобы тащить на коромысле к дому.
Тяжко дышащая ватага обступила Витьку. Тот поставил ведро и перепуганно смотрел из-под растрепанной меховой шапки.
— Ну чё… — выдохнул Рашид Каюмов. — Где ваши Штыри и Кони? Как увидали наших, сразу в подворотни?
Витька моргал, округлив мокрый рот. Потом сказал:
— Я-то при чем? Я по воду пришел…
— Это ты сейчас по воду! — выкрикнул Гоголь. — А как Синего бить, так вместе с ними!
— Да не бил я никого! — отчаянно выкрикнул Каранкевич. — Вы чё! Откуда сорвались! Я вообще…
— Ага, ты не бил, — Вовка Неверов взял Витьку за шиворот и легким подзатыльником сбил с него шапку. Видимо, он считал, что это вот «военное выступление» должно иметь хоть какой-то эффект. — Ты просто стоял и смотрел, как они двое на одного. Игру продули, так решили отмазаться на нашем вратаре!
— Да какие двое! — тонко заскулил Витька. — С вашим Синим только Шкерик стыкнулся. Потому что вчера Синий у него зажал два пятака, когда они в чику… При чем тут футбол-то… Чё налетели всей кодлой на одного! — И Витька завыл громче…
— Ладно, ребята, пошли, — деловито посоветовал Лешка Григорьев. — Сейчас его мамаша выскочит, будем все виноваты… — Витькин дом был неподалеку, сразу за дырявым забором.
— Да, она сейчас выскочит! — ревел Витька уже в полный голос. — Она вам вломит по ж…! Заикаться будете, гады! — Обида его на вопиющую несправедливость была такой великой, что он даже не боялся показаться рёвой и хлюпиком, уповающим на мамочкину защиту. — Подождите, она сейчас!..
— Страшно-то как… — неуверенно хмыкнул Вовка.
— Фома, заткнись, — велел Атос.
А Фонарик поднял шапку и аккуратно надел на ревущего Каранкевича. Потом поднял опрокинутое ведро.
— Домой… — сумрачно приказал Атос. А когда прошли уже половину Большой ограды и Витькин плач стал неслышен, Атос жестко спросил у Мурзинцева:
— Ну и что ты, Шурочка, напишешь в своей «Летописи»?
— То и напишу, — сумрачно сказал Шурик. — Гоголю надо оторвать язык и засунуть в…
— Точно. Прибежал, разорался: «Наших бьют!» — согласился Борька.
— А я то тут при чем! — шумно завозмущался Гоголь. — Синий идет, за сопатку держится, «смоленские» напали»…
Лодька молчал. Смешались в нем всякие ощущения. И облегчение, что драться не пришлось (чувство совсем не героическое). И виноватость перед напуганным ревущим Каранкевичем, с которым когда-то были в одном детском садике. И опасливое понимание, что оказывается в одну минуту компания нормальных (хотя и вовсе не примерных) пацанов может превратиться в стаю…
Впрочем, противно было, кажется, всем.
— Кретины, — выругался Лешка. — Из-за двух пятаков чуть не устроили Варфоломеевскую ночь…
— Какую ночь? — переспросил Цурюк. До этой минуты он бегал и сопел со всеми, но ничего не говорил, поскольку оценивал события запоздало.
Лешка плюнул…
Когда вернулись на Стрелку, Славик Тминов, изнемогавший от любопытства и тревоги, вытянул шею:
— Ну, там чего?..
— Все живы, — сказал Шурик Мурзинцев. — Гладиаторский бой отменяется, билеты возвращаются в кассу…
Глава 2. Январские заботы
Купание Славика ТминоваСлавик Тминов был соседом Шурика Мурзинцева. Уже несколько лет они жили в одной квартире (в том самом доме, где когда-то обитал Севка Глущенко). Матери их были давними подругами, и потому Шурику выпала на долю постоянная возня с «младенцем». «Шурочка, побудь немножко со Славиком… Шуочка, пусть Славик с тобой погуляет, а то ему скучно одному…» Впору было возненавидеть сопливого Славика, ставшего чем-то вроде «мелкого ежедневного приложения к большой газете» (Шуркины слова). Но Мурзинцев — человек с покладистым характером и философским складом ума — не возненавидел. Он рассуждал, что ни у кого не бывает жизни без трудностей и осложнений и пусть уж лучше будет такое осложнение, как Славик, чем какое-нибудь похуже. А потом он даже привязался к этому «неотъемлемому придатку», хотя скрывал такое чувство под напускной суровостью…
В середине декабря, когда у края тротуара, рядом с домом Фомы, построили снежную горку-катушку и заливали ее десятками ведер, Славик хотел быть полезен. Ему объясняли, что лучшая полезность — смирно стоять в сторонке, но он мудрому совету не внял и полез на верхнюю площадку катушки.
Пропитанная водой горка уже каменно затвердела от мороза. Последние потоки должны были придать окончательную гладкость ее поверхности и длинной блестящей дорожке, что тянулась от крутого ската шагов на пятьдесят.
Воду от колонки подвозили в большущей обледенелой бочке, поставленной на сани («Вроде как на картине художника Перова «Тройка», — вспомнил Лодька, сказал про это Борьке, и тот одобрил сравнение). Черпали ведрами, подавали наверх. На верхушке горки Фома, Лешка Григорьев и проявивший трудолюбие Цурюк широкими языками раскатывали воду по склону.
К ним и забрался первоклассник Тминов, закутанный в тяжелое ватное пальто и обвязанный поверх поднятого воротника и шапки маминой шалью. Шурик что-то кричал ему, но Славик хотел работать, как все. Он решил помочь Цурюку поднять ведро. Но Цурюк в своей неуклюжей старательности зацепил несчастного Тминова локтем. Тот с двухметровой высоты спикировал вниз головой. Бочка стояла вплотную к горке, Славик — в нее. Воды там было больше половины.
Паники не случилось, действовали молниеносно. Лодька и Борька дернули Славика за валенки, а когда они снялись, рванули прямо за ноги. С силой, которую придает нешуточная опасность, выхватили беднягу наружу. Подскочивший Мурзинцев схватил «приложение» на руки. Славик молчал и стремительно покрывался прозрачной коркой. Он даже не моргал, потому что сразу смерзлись ресницы.
— Ко мне! — моментально решил Борька. — У нас печка топится!
Борькин дом был наискосок через дорогу. Шурик с леденеющим Славиком кинулся через глубокий снег в канавах. Борька и Лодька за ним (каждый с валенком в руке). Ворвались во двор. И увидели хромающую навстречу Зину с охапкой поленьев.
Зина тут же поняла всё. Бросила дрова.
— Давайте к нам! У меня как раз греется вода для стирки!
— Бабка заорет, — сказал Борька.
— Бабушки не будет до вечера… Скорее!
Славика втащили на кухню.
Здесь жарко горела низкая печь, на плите булькало ведро.
— Ребята возьмите в углу бак. Вылейте в него воду, добавьте холодной, чтобы не был кипяток…
Лодька и Борька приволокли с лавки оцинкованный бак для кипячения белья. Грохнули об пол. Шурик, шипя от обжигающих брызг, выпростал в него ведро. Ухватил второе, холодное…
Зина в это время разматывала, распаковывала Славика. Ловко и умело. Шмякала на пол многочисленные шмутки первоклассника, старательно снаряженного для прогулки в морозную погоду. Славик вздрагивал, оживал и даже пытался объяснять, что он не виноват, а виноват бестолковый Цурюк. Зине он сперва не сопротивлялся, но потом вцепился в резинку трусиков:
— Не…
Летом на реке он не стеснялся купаться голышом ни при Райке Каюмовой, ни даже при знакомых девицах Шурика, а тут… Может, потому, что стал школьником?
— Вот глупый! Ты же маленький, а я уже взрослая…
— Не! — Славик держался мертво.
— Чудо гороховое. Шурик, помоги ему…
— А ты отвернись! — потребовал Славик.
— Отвернулась…
— Совсем отвернись!
— Совсем отвернулась… — Зина отошла к плите. — Даже зажмурилась.
С Шуриком Славик не спорил. Тот взметнул его и с размаха опустил в бак.
— И-и-и! Горячо!
— Сперва горячо, а скоро привыкнешь, — пообещал Шурик. — Ну-ка, садись глубже!
— Я сварюсь!
— Сваришься, съедим с горчицей, — пообещал Борька. — Как раз время обедать…
— Обжора ты, Арон, — дерзко сказал Славик, хотя вообще-то был скромным ребенком. Все развеселились.
Зина вышла и вернулась с пушистым одеялом. Приблизилась к баку. Славик съежился.
— Да не смотрю я, не смотрю… — Зина махнула одеялом и окутала им Славика вместе с баком. Осталась торчать голова с волосами-сосульками. Но Зина тут же и ее накрыла краем одеяла, будто капюшоном.
Славик жарко дышал, но, видимо, уже притерпелся к воде.
Зина поставила на плиту литой утюг. Велела Борьке и Лодьке принести из кладовки обитую фланелью доску. Положила ее на спинки двух расставленных стульев. Над опустевшим ведром принялась выжимать пальто, шапку, шаль, мокрый свитер и шаровары. Шурик, Борька и Лодька кинулись помогать.