— Значит, мы бы встретили Новый Год на улице, — Калужный хмыкнул и замолчал, а Таня вдруг встрепенулась, открыла глаза, даже сдвинулась с места, отчего голова нестерпимо заболела и в глазах поплыло.
— Новый Год… Мы же пропустили его, он уже наступил? Сколько времени?
— Ноль ноль шесть. Не дёргайся, бога ради, — он поморщился.
Новый Год прошёл, но они остались живы. Может быть, это и было чудо?
— А если нашу квартиру разбомбили? — сонно спросила она.
— Ты не наглей, Соловьёва, а? Она пока моя, — строго, но беззлобно поправил Калужный. — Разбомбили — свалим в училище.
— А Майор?
— Его я на помойку вышвырну.
— Но товарищ старший…
— И тебя сейчас вышвырну, если не заткнёшься.
Сил у Тани не оставалось. Тело ломило, веки слипались, и уже на грани сна она почувствовала, как Антон подкладывает ей под голову что-то мягкое.
Она не помнила, как они дошли до дома, всё-таки уцелевшего. Таня начала воспринимать реальность с трудом, ещё когда все вслед за милиционерами спустились на пути. Калужный легко спрыгнул вниз и почти снял её, потому что Танины ноги не двигались, а голова не работала от слова «совсем». Они побрели по тёмному тоннелю, который ей так и не удалось рассмотреть, до следующей станции, потом, наверное, вышли на улицу, потому что Таня ощутила ветер, забиравшийся под полы пальто. Из каких-то общих впечатлений о разрушенных улицах она могла выудить только одно: громкий, надрывный плач молодой женщины с грудным ребёнком на руках у догорающего дома.
— Майор, Майорчик мой, — прошептала она с порога, вылезая из берец и подхватывая на руки совершенно спокойного и умиротворённого кота. — Испугался, мой бедненький? Ну, прости, прости, что я тебя оставила, прости, я же не знала…
— Помойка недалеко, — Калужный поморщился и устало скривился, когда она поцеловала розовый мокрый нос.
Майор принялся активно вертеть хвостом и озираться по сторонам, выказывая явное неудовольствие, и Таня спустила его на пол. В то же мгновение кот разбежался, как следует подпрыгнул и очутился на белой кровати Калужного, преспокойно принявшись вылизывать себе переднюю лапу.
— Какой милый! — воскликнула Таня.
— На помойку, — строго возразил Калужный.
— Мяу, — добавил Майор.
Несмотря на то, что она не спала ночь, Таня проснулась в десять от громкого гудка на улице, хотя спать, конечно, можно было и до двух. Пролежала, рассматривая потолок ещё минуты две, определяясь: встать или попробовать снова заснуть? Голова гудела, и Таня вспомнила: это не оттого, что было сегодня ночью, а от какого-то нехорошего сна, содержание которого она уже забыла.
Нафиг такие сны.
Поморщилась, окончательно прощаясь со своим тёплым гнездом на полу, и встала, чуть не уронив маленький стеклянный столик, на котором всё ещё стояла одинокая тарелка с безе. Посмотрела на Калужного, который преспокойно дрых.
Конечно. Он пусть себе спит на огромной кровати, распластавшись, как хочет, а ей и на коврике под окошком неплохо. Неудивительно, что к Антону Калужному не ходит в гости решительно никто.
Таня плотно закрыла дверь ванной, стянула с себя вчерашнюю потную одежду, засунула её в стиральную машинку, а потом осторожно, будто в самом деле боясь увидеть поседевшие после вчерашнего волосы, заглянула в зеркало. Нет, волосы остались русого цвета, но вот глаза выглядели какими-то опухшими, и всё её лицо было смертельно серым и усталым.
А всё потому, что кто-то сейчас спокойно спит на кровати, а кто-то вынужден жить на полу, подвергаясь громким звукам с улицы, сквознякам и ночным нападениям Майора. Ух, злости не хватает. И откуда она только взялась с утра пораньше?
Она слишком резко крутанула оба крантика и тут же отскочила, завизжав, потому что вода была ледянющей. Быстро-быстро принялась регулировать температуру, стуча зубами, и услышала, как за дверью недовольно возится Калужный, что-то сонно ворча.
Ещё тогда, поздно вечером, она спросила у сержанта о дяде Диме, Ригере и Саше. Он сказал, что со всеми всё в порядке, а Сашеньку и вовсе Ригер лично доставил и в метро, и обратно, потому что как раз во время бомбёжки завозил ей подарки.
Таня выдохнула с облегчением, смывая пену: всё хорошо, и всё в порядке, все целы. Слава богу, никого ещё, близкого ей, в Петербурге не было, а больше и беспокоиться не о чем.
Она довольно замурлыкала привычную мелодию себе под нос, понимая: ей осталось здесь всего пару дней, а потом они снова будут все вместе — Валера, Машка, Надюша, Марк, Дэн и она. Снова будут греметь на весь курс идиотские теории Широковой, вечерами запасённые вареники будут вариться в чайнике, прилипая к стенкам, и кто-то будет сторожить всё это дело, чтобы офицеры не запалили; они будут просто сидеть и болтать.
Таня правда соскучилась по ним всем.
— Там, где-то за радугой, за радугой, за радугой, — особенно старательно протянув «о», запела она. — Там, за прекрасной радугой, ты отыщешь свою судьбу...
— Ты сейчас смерть свою отыщешь, Соловьёва, чтоб тебя!!!
Что это за звук снаружи?
Об дверь что-то шандарахнуло так громко, что Таня едва не захлебнулась своими песнями и водой. Вздрогнула, мгновенно умолкла.
Кажется, разбудила. Кажется, Калужный зол. Весьма.
Закатив глаза, Таня заставила себя не начинать третий куплет, быстро смыла с волос остатки шампуня, завернулась в огромное полотенце (не её, конечно же, как и всё здесь), выключила воду и шагнула мокрыми ногами на кафель. Ну и пусть будут у него следы.
— Я выхожу! — возвестила она.
— Лучше бы тебе оставаться там, — фыркнул он из-за двери угрожающе.
Калужный ушёл в половине первого, высказав о её вокальных способностях всё, что думает, на что Таня попыталась было неуверенно возразить, что она, вообще-то, занималась музыкой и вокалом с пяти лет, а музыкальную школу закончила с красным дипломом. Но эта тирада была крайне грубо прервана хлопком двери: он ушёл сначала в душ, а потом куда-то по своим делам.
В этот раз, уж конечно, не сказал, когда придёт. И незачем ей знать это, ещё чего.
Подошла к этажеркам с книгами и выглянула в окно: слава богу, много она разглядеть не могла, потому что стоящий на противоположной стороне Невского шестиэтажный дом загораживал всё. Но клубы дыма, валившие откуда-то из-за дома, наводили тоску.
Таня перебрала все свои книги, думая, какую перечитать; но одна была грустней другой, и она подошла к этажерке Калужного, на которой стояли всего три потёртых корешка: Борис Васильев «А зори здесь тихие», Рэй Брэдбери «Вино из одуванчиков» и сборник Есенина. Таня вытянула последнюю книжку, открыв наугад.
Мне грустно на тебя смотреть,
Какая боль, какая жалость!
Знать, только ивовая медь
Нам в сентябре с тобой осталась.
Таня вздохнула, качнув головой, и отыскала любимые строки:
Ведь и себя я не сберег
Для тихой жизни, для улыбок.
Так мало пройдено дорог,
Так много сделано ошибок.
Не удивительно, право, что Антон хранит у себя именно эту книгу.
— Татьяна Дмитриевна, — за её спиной осторожно кашлянули, и Таня, едва не подпрыгнув на месте, обернулась: на пороге стоял Ригер, слабо улыбаясь. И как он так неслышно вошёл? Она совсем замечталась?
Лицо его было бледным, глаза лихорадочно поблёскивали, хотя казался он спокойным. Глядя на это спокойствие, Таня захотела сжаться в ком.
— Доброе утро, Ригер. Как у вас там, все целы, я надеюсь? — она всполошилась, быстро отложила книжку и подошла к немцу.
— Слава богу. С наступившим вас.
— Да, Новый Год же… точно. Спасибо. И вас. И за Сашеньку отдельное спасибо, — всё ещё собирая разбредшиеся мысли в кучу, вздохнула Таня.
— Я по делу к вам, Татьяна Дмитриевна.
Эта тихая фраза почти оглушила её, и несколько секунд она, всматриваясь в усталые карие глаза Ригера, не могла найти слов, чтобы ответить.
Вот оно. Выползло из тёмного угла, в котором пряталось.
— По… какому?
Улыбка вышла дрожащей и нервной и через секунду уже сползла с губ.
Уходи отсюда, Таня. Уходи.
Ригер резко выдохнул, будто решаясь, и быстро протянул ей светло-голубой конверт.
— Что это? — настороженно спросила она, почему-то не спеша протягивать руку. Несколько раз перевела взгляд с конверта на Ригера.
— Вы… возьмите, — Ригер сделал шаг вперёд, но шаг этот получился таким натянутым, будто он боялся. Таня протянула дрожащую руку и ощутила под пальцами бумагу.
Через минуту Ригер исчез.
Таня рухнула на диван, прижав к себе подушку и уставившись на стрелки часов над кроватью. Прижалась лицом к спинке.
Просто посмотреть. Она сосчитала до трёх и быстро поднесла к глазам конверт, едва не стукнув себя по носу.
О… боже. Боже, боже, спасибо тебе, господи, потому что на конверте значилось: «Уфа, Казанская ул., д. 42, кв. 166». Неровные буквы, накаляканные синим карандашом, были Димкиными.
Еле дыша от радости, она всё же старалась открывать конверт осторожно (он оказался уже распечатанным), но пальцы не слушались.
Таня пишет тебе Дима.
Привет, как твои дела? Ты ещё не ушла, на войну? Мы все надеимся что ты хорошо себя чуствуешь и в обще ты живёшь там хорошо. У нас тоже всё хорошо. Мы пошли в новую школу и нам там всё нравится особенно еда, еда очень вкусная. И её много. Нам дают бутерброды и гречневую кашу. Спасибо за деньги которые ты присылаешь нам, нам они очень нужны.
Учительница ставит мне тройки по математике но зато у меня не одной тройки по окружающему миру и чтению. У Вики тоже есть тройки по математики, это потому что Татьяна Васильевна злая, и ставит много плохих оценок. Но я уже скоро закончу начальную школу и пойду в среднюю школу а там у нас будит другая учительница. Вика тоже хотела написать тебе но она не может потому что постояно смотрит за мамой.
Таня мама не может тебе написать потому что она много работает хотя ей плохо, она много плачит и молчит. Мы сначала боялись но потом привыкли. Я хожу в школу и готовлю еду а Вика носит еду ей на работу.
Таня Риту застрелили в начале декабря и она умерла в больнице. Она пошла в школу но не пришла от туда а потом мы узнали что она была в больнице и умерла. Мама много плакала и сказала что пуля попала ей в голову. Мы не знаем кто, это сделал но я выросту и постораюсь найди его. Вика пришла из больницы от мамы и передает тебе привет тоже от мамы. Я заканчиваю письмо, не грусти не плачь, мама говорит что бы ты не сердилась на неё что она пока не пишит
Дима
Это не боль.
Медленно развернулась и увидела себя в зеркале на шкафу.
Такое безразличие. Такое спокойное лицо. Будто ничего не изменилось.
Тишина смертельная.
Отражение отвратительно.
Отражение спокойно.
Она поднимает руку, с размаху опуская её на стекло, и за мгновение перед ударом видит, как кривится в крике её рот.
Только крика Таня не слышит.
====== Глава 13 ======
Мне бы крылья, чтобы укрыть тебя,
мне бы вьюгу, чтоб убаюкала,
мне бы звезды, чтоб осветить твой путь,
мне бы увидеть сон твой когда-нибудь.
Женя Любич – Колыбельная
— Что ты сделал?
— Сломал стул об дверь.
— Мм… Сломал стул, — Мия сочно хрустнула морковкой. — Ну ты, конечно, молодец.
Морковку она извлекала из своего необъятного рюкзака каждые пять минут всё то время, пока они шли по Невскому, изредка останавливаясь и рассматривая разрушенные под корень здания.
— Она фальшивила, — попытался оправдаться Антон, но тут же был прерван безапелляционным хрустом. — Да хватит жевать, откуда ты столько набрала?
— Места знать надо. Завидуй молча, Тон.
— Антон.
— Тон.
— Антон, — снова поправил он, разозлившись и тут же успев остыть. — Дадут тебе завтра увал? Зашла бы ко мне.
— Да, обязательно загляну, Таню твою повидать хочу тоже. Очень она мне понравилась, знаешь, — для пущей убедительности Мия снова откусила от морковки и продолжила с набитым ртом: — Ты смотри, не мучай её там.
— Этот вопрос я в состоянии решить самостоятельно, — нахмурился Антон, отворачиваясь.
Чудно. Соловьёва уже стала «Таней», которую нельзя мучить.
— Ты мне брат, а обижать Таню я тебе не дам, — сказала Мия совершенно спокойно, даже перестав жевать. Он очень хорошо знал этот тон, на первый взгляд ничего не значащий, но скрывающий за собой твёрдую решимость.
— Да плевать я на неё хотел, на твою эту… — он хотел сказать «Таню», но язык всё-таки не повернулся, поэтому, едва не плюнув, Антон продолжил: — Соловьёву. Слава богу, три дня всего осталось.
— Ну, Тон, такая она худенькая, маленькая…
— Сто семьдесят, маленькая она, — фыркнул он и тут же пояснил, отвечая на вопросительный взгляд сестры: — Только не думай, бога ради, что я сижу вечерами и учу, какого она роста. Медосмотр недавно был, вот и запомнил.
— Жалко мне её, — Мия жалобно скривила губы, отвернувшись. — Не знаю. Предчувствие, если хочешь. Мы-то ладно с тобой, уж кое-что повидать успели в жизни…
— Да уж, дерьма хлебнули.
— Вот. А она… Смотреть даже жалко. Война эта… И крепится ведь, и надеется, и тоже всё старается встать на ноги потвёрже, и решимость такая в глазах. На фронт, говорит, поедут. Правда?
— Правда.
Поедут. У него как-то не было времени осмыслить это в полной мере. Да, снайперская школа, курсы, два месяца под Петербургом, а потом…
Это «потом» было таким нереальным и туманным, что он чувствовал невольное содрогание. Потому что не мог, просто физически не мог вообразить их всех, дурочек этих, по-настоящему там. Не мог представить себе, как они будут ползти по грязным осенним лужам, а вокруг них будет взрываться земля.
— Ладно, Тони, дай бог всё обойдётся. Побегу я, хорошо? Спасибо, что проводил, — Мия чмокнула его в щёку, обдавая запахом дождя и моркови, и быстро вспорхнула по лестнице к дверям КПП медицинской академии.
— Так до завтра, — он улыбнулся.
— До завтра, Тане привет передавай!
Ага, передаст. Как же.
Он вытер рукавом чуть влажное от тумана лицо и поднял взгляд в серовато-синее вечернее небо. Нужно просто пройти несколько сот метров, подняться на пятый этаж и пережить ещё два с половиной дня.
Последнее было самым проблематичным, потому что с каждым часом становилось только тяжелее. И дело было даже не столько в дуре-Соловьёвой, распевающей в душе во всю силу своих лёгких что-то про радугу и счастливые звёзды; и не в том, что она порхала по его квартире, как по своей, мыла голову его шампунем, заправски рылась в его холодильнике и раскидывала свои мохнатые шмотки по его дивану; и не в том, что в стаканчике у раковины появилась её ярко-зелёная зубная щётка, а в стиральной машинке — фиолетовые лосины; и даже не в том, что раньше квартира не пахла совершенно никак, а теперь вдруг, стоит открыть дверь, сразу почуешь совсем другой запах: нагретых батарей, мандаринов, чабреца (она постоянно совала эту гадость в чай) и дурацкого безе.
Если бы дело было в ней, было бы не так плохо. Но оно было в нём.
В том, чего он так боялся и что — господи, помоги — росло в нём. Такое знакомое. Такое давнишнее. То самое, что он давно выжег и поклялся никогда не впускать в свою жизнь.
И вот — оно подбирается, изредка захлёстывая грудную клетку огнём и заставляя сердце стучать чаще; оно вынуждает Антона по-своему заботиться о ней.
Он не хочет этого больше. Ему хватило тогда, шесть лет назад, в Лондоне. Ему хватило этого сполна. Это что-то нужно снова выжечь. Не просто нужно — жизненно необходимо. Потому что если до того, как эти девчонки уедут умирать, он не задавит, не убьёт это в себе — то будет сам умирать каждый день, вспоминая маленькое родимое пятнышко над светлой бровью.
Впервые с начала бомбёжек в доме работал лифт, и Антон, чтобы не встречаться с многочисленной соловьёвской охраной на лестничных пролётах, зашёл внутрь и нажал на кнопку пятого этажа.
Какому-то идиоту пришло в голову сделать стены лифта зеркальными, и он совершенно автоматически поднял глаза на гладкую поверхность. Это всё так глупо.