— Что случилось? — прошептала она, ничего не понимая, но чувствуя нарастающее в груди утреннее беспокойство.
Калужный не ответил, быстро шагнул к окну и распахнул его. Колючий зимний ветер тут же ворвался внутрь, обхватив Танину голую шею, и она испуганно поёжилась: ощущение было знакомым и болезненно неприятным. Будто чьи-то мертвенно-ледяные пальцы сомкнулись на коже. Калужный обернулся, всё ещё прислушиваясь, и посмотрел на неё в упор. Желваки под смуглой кожей ожили, и побелевшие губы сложились в одну тонкую линию.
— Что происходит? Что-то случилось? Или случится? Или случается? — формы времени закончились, как и воздух, и Таня, всё больше поддаваясь леденящему беспокойству, испуганно замолчала.
Что? Выстрелы? Маньяки? Шпионы?
Усталый мозг практически пульсировал, подсовывая ей новые, всё более пугающие варианты, но на смену им быстро пришла отчаянная злость, шевелившаяся под кожей, потому что Калужный стоял, глядя сквозь неё и не моргая, и выражение его лица становилось всё серьёзней.
— Да скажите вы мне, что происходит?!
— Одевайся, Соловьёва, — коротко выдохнул он, шагая к прихожей.
Одевайся, Соловьёва?! Нет, серьёзно? Одевайся, когда на столе уже стоит тарелка с безе, вскипячённый чайник дымится, пуская весёлые клубы пара по всей квартире, а часы показывают половину двенадцатого? Правда?! Волна возмущения уже подкатывала к горлу, и Таня, уперев руки в бока, обернулась к Калужному.
— Одевайся? И всё? А больше ничего не сделать? Куда вы собрались? — на одном дыхании выпалила она, стоя посреди какого-то хаоса, потому что Калужный, напряжённо прислушиваясь, кажется, не слышал её вовсе.
Почему. Нельзя. Чтобы. Всё. Было. Нормально?! Почему нельзя просто сесть на диван, дождаться Нового Года, зажечь бенгальский огонь и порадоваться? Куда он идёт? Что происходит? Что значит «одевайся, Соловьёва»?
Наверное, они хронически будут по уши в проблемах.
Молчание, действующее на нервы, словно непрерывно капающая вода, скрипевшее по ним, будто по расстроенной скрипке с оборванными струнами.
— Всё нормально. Бушлат не трогай, надевай своё пальто.
Когда она смотрела на Калужного, ей становилось страшно от той сосредоточенной в одну точку решимости, которая сквозила в его чёрных глазах и с каждой секундой просматривалась всё чётче, концентрируясь у радужек.
— Всё нормально. Одевайся, — повторил он с нажимом, игнорируя возмущённый звук, который она издала.
Всё нормально.
Эта фраза кричала: «Я вру тебе прямо в глаза!»
Таня стояла посреди квартиры, обессиленно опустив руки, и смотрела на высокую прямую фигуру, замершую у двери в точно такой же позе, стояла и с опустошающей усталостью думала, что всё это здание, которое они выстроили, совсем скоро обрушится им на головы, погребя под обломками их обоих. И, наверное, Таня будет лежать под ними ещё много дней, плача и сходя с ума, совсем так, как лежала под обломками польского посольства, защищая своим телом бомбу от падающих сверху осколков и камней.
В детстве, ещё до того, как мама взяла к себе Риту, Вику и Димку, Таню однажды ударило током: кажется, в доме чинили дверные звонки. Таня как-то потянулась, растопырив пальцы, и в следующую секунду уже рыдала на весь подъезд, потому что было очень больно.
Сейчас ей казалось, что здесь, в этой квартире, она каждую секунду тянется к высоковольтному обнажённому проводу; ещё пару мгновений — и её шарахнет током. Только в этот раз, наверное, уже гораздо сильней.
Всё пройдёт, Таня. Всё проходит.
Нужно просто натянуть на ноги берцы, не шнуруя их, на плечи — старенькое пальто, в последний раз умоляюще посмотреть на Калужного, постоянно хмурившегося и молчавшего, и вздохнуть — «я готова».
Ну, я готова, давай, уже можно рушить всё, что выстроено даже не по кирпичику — по песчинке.
Свет в квартире погас мягко, унося с собой наряженную ёлку, подарки, запах мандаринов, безе и праздник. Их праздник. Лестничная клетка была пустой и холодной. А от осознания, что ты здесь почти пустое место, захотелось плакать. Но, конечно, она себе этого не позволила. Плакать при Калужном — да лучше губы закусать до крови.
Он был зол и как-то рассеян, спускаясь по лестнице слева от неё. Таня видела резкие морщины, прорезавшие его лоб, и тонкие-тонкие губы. Вглядываясь в напряжённую линию плеч, она давила в себе желание просто сделать шаг и растормошить его, потому что, глядя на этот собранный комок нервов, она чувствовала, как противно ноет у неё под желудком. Но он молчал, упрямо глядя под ноги и думая о своём, и Тане оставалось только закатить глаза, окончательно прощаясь с праздником.
— Товарищ старший лейтенант, — голос, почти звенящий от напряжения.
Что сегодня за день?
Всё тот же сержант, что и утром, вытянувшись, но руку к непокрытой голове не прикладывая, словно вырос из-под земли.
Таня моргнула и вздрогнула. Среди полутьмы и тишины его появление кольнуло нервы острой иглой.
— Сержант, — Калужный абсолютно безразлично кивнул, ступая уже на следующий лестничный пролёт, но мужчина будто ожил и быстро зашагал вниз рядом с ними.
— Куда вы направляетесь? — тут же был задан беспокойный вопрос.
Вот именно. Куда?
Калужный молчал, и его напряжение кричало о том, что ещё немного — и случится что-то очень нехорошее.
— Товарищ старший лейтенант, мне известно, что товарищ полковник дал вам широкие полномочия, но я головой отвечаю за безопасность объекта, и я должен знать, куда вы направляетесь в такое время…
Они были уже на втором этаже, когда встретили второго человека в чёрной одежде, который, поймав обеспокоенный взгляд сержанта, тоже отправился по ступенькам за ними. Калужный до объяснений не снисходил, только ускоряя шаг и изредка бросая прохладные взгляды вправо, убеждаясь, что Таня не отстает.
— Татьяна Дмитриевна, вы можете объяснить нам…
— Всё нормально.
Чудно, Таня. Чудно.
Продолжай в том же духе унижаться перед ним.
Лейтенант мельком непонятно взглянул на неё.
— Лейтенант, послушайте, вы, кажется, не понимаете, что безопасность состоит…
— Что, может, ещё побежим? — недовольно прошипела Таня, перебивая сержанта и не успевая за быстрыми шагами Калужного.
Где-то наверху раздался истошный женский визг, леденящий кровь, и Таня застыла, едва не споткнувшись. Замерла, еле дыша.
Калужный, дошедший уже до конца лестницы, замер тоже. Оба мужчины в чёрном застыли, прислушиваясь и готовясь бежать наверх. В следующую секунду Тане показалось, что она падает с лестницы, ломая все кости, которые только есть в её теле.
Звук сирены, который нельзя спутать ни с чем, прорезал полумрак подъезда — и грудь стиснуло невозможностью вдоха.
Ревущее отчаяние в груди.
Пустота перед глазами.
Только серый, гладкий, идеально гладкий бок бомбы…
— Соловьёва, — замершие тёмные глаза, отражающие в себе тусклую лампочку.
Упасть на колени и разрыдаться, забиться в угол, чтобы больше никогда не слышать этого воя, не думать, закрыть глаза… Последнего не получилось, потому что два чёрных омута глядели на неё из-под бровей, цепляя, как на крючок, и таща за собой.
— Руку, Соловьёва, — низко, почти неслышно сказал он, протягивая ладонь снизу и смотря на неё пристально, точно гипнотизируя. — Быстрей.
Отчего-то Тане кажется, что в ладони, которую он подал так резко, должен быть нож или, по крайней мере, пистолет, и она едва не падает, шагнув назад и широко раскрыв глаза.
Но ладонь у Ан-тона пустая. Причудливые узоры линий танцуют на ней, подчиняясь тусклому свету, льющемуся с потолка, и Таня хватается за неё, едва не споткнувшись. Хотя падать ей уже не так страшно. Из подъезда они выбегают раньше, чем где-то наверху открываются первые двери.
Ночной холод подействовал отрезвляюще, хотя всё, что сейчас она могла делать — это стараться ничего не слышать и просто держаться за горячую ладонь.
— Внимание! Воздушная тревога, это не учения, — заревел прямо над Таниным ухом динамик на фонарном столбе, где-то сбоку на Невском послышался лязг и скрежет: авария, должно быть. В красивом пятиэтажном доме с колоннами прямо над ними зазвенели стёкла, и Калужный еле успел вытащить её из-под переливающегося дождя осколков. На перекрёстке мужчина в пальто расстреливал чёрный джип, каждый раз тщательно и долго целясь.
Наверное, время воздушной тревоги — это время, когда можно всё.
Люди выбегали из домов, ошалелые, с огромными, в пол-лица, глазами, многие — в костюмах или красивых праздничных платьях, без курток. Бежали в разные стороны, кто куда, натыкались друг на друга, падали, ругались, кричали. Ветра не было.
И вот тогда, хорошо прислушавшись, за монотонным шумом просыпающихся, до смерти напуганных улиц, она услышала тихий, едва различимый гул; обернулась назад, на ночное беззвёздное небо, подёрнутое коричневыми облаками, задыхаясь от быстрого бега, пытаясь угадать: успеет увидеть самолёты или нет?
— Мы успеем, Соловьёва, — прохрипел Калужный впереди, таща её за руку, — мы не можем не успеть.
На входе в метро уже была толпа, но ещё не было ни милиционеров, ни спецслужб; люди проталкивались внутрь, кто как мог, разбивая стеклянные двери и створки турникетов. И они протолкнутся. И они зайдут. Обязательно. Он же обещал?
Калужный быстро отпустил её руку, тут же крепко, намертво подхватывая Таню под талию, до хруста в рёбрах, и подтянул её к себе подмышку, как котёнка. «Голову, Соловьёва», — прорычал он, сразу попадая в гущу толпы, и Таня успела вовремя прижать лицо к его бушлату, пропахшему костром, потому что в следующую секунду на неё снова, как тогда, во время первой бомбёжки, обрушился град ударов и пинков. Всё, что ей оставалось, — это перебирать ногами, не отставая от Калужного, и напряжённо вслушиваться в нарастающий гул, который покрывал оглушающую симфонию криков, плача и ругательств.
Когда они почти добрались до дверей, Таня вдруг открыла глаза, повинуясь какому-то порыву, и обернулась назад: там, за тёмной и всё увеличивающейся толпой, высоко в небе были видны чёрные точки, летевшие низко-низко и уже накрывавшие город. Одна, две, шесть… В это время кто-то толкнул Таню локтём прямо в висок, и на несколько секунд у неё потемнело в глазах.
Кажется, сейчас от этих чёрных точек, которые ещё не успели вырасти, отделятся крошечные песчинки, рассекающие воздух; они упадут вниз, оставив после себя маленькие воронки. Маленькие, совсем маленькие, ну пожалуйста! И чтобы потом все вышли, убрали мусор, почистили улицы и разошлись по домам! Чтобы всё осталось как раньше!
Эти точки, разросшиеся уже до размеров бусинок, от Тани закрыл высокий старик с перекошенным лицом. Калужный затащил её к турникетам, когда на миг коричневое небо снова мелькнуло в просвете между людьми и она вдруг увидела столб дыма и пыли, поднимающийся откуда-то издалека, а в следующую секунду услышала звук взрыва, тут же исчезнувший в крике людей.
— Хватит глазеть, Соловьёва, двигай ногами, мы подохнем здесь! — прорычал Калужный над ухом, едва не оглушив её, и Таня быстро обернулась, ухватившись за его бушлат ещё крепче. Чтобы точно знать, смотреть не надо; точки приближались, разрастаясь, и скоро они станут с шарик для пинг-понга, потом — с яблоко, а когда чёрная громада заслонит собою всё небо, будет Взрыв.
Он начнётся со Свиста, перейдёт в Вибрацию, разразится Огнём и Звуком и закончится Смертью.
Бомбёжка началась, целая волна взрывов сотрясла толпу, кто-то упал, дети заплакали, и Таня, быстро ступая на первые ступеньки замерших эскалаторов, полных кричащих людей, решила: это конец. Взрывы уже за спиной, это взлетают на воздух Лесная, Выборгская, Петроградская, Крестовский остров, Русский музей, капелла, Финляндский вокзал, пенится Нева, теряя свои мосты, ну а им-то осталось совсем немного.
Лишь бы сразу. Лишь бы не серый бок бомбы и не страшное, часами, ожидание смерти.
— Товарищ старший лейтенант! — она попыталась переорать общий шум, даже не зная, что хочет сказать ему. Но, наверное, перед Концом что-то сказать нужно.
Если ей положено умереть здесь, то видеть тёмные большие глаза лучше, чем тело, затаптываемое на соседнем эскалаторе.
Но Калужный не обернулся, только потянул её вниз, быстрее, сильнее, железно держа под рёбра, перетаскивая через несколько ступеней разом, перенося, чтобы не упала, но через мгновенье что-то рвануло совсем близко, и он, чертыхнувшись, быстро сел, подмяв Таню под себя. Острые края ступеньки больно упирались в коленку, рёбра нещадно горели, правый висок пульсировал, но она забыла обо всём этом в тот же момент, потому что открыла крепко зажмуренные глаза.
Было темно и не так громко. Таня сидела, поджав под себя обе ноги и чувствуя за спиной перила эскалатора, а сверху, стоя на коленях, над ней нависал Калужный, положив руки на перила по обе стороны от её головы. Закрыл глаза почему-то, дышал часто и прерывисто. Глупый.
Она могла рассмотреть каждую ресничку, каждую точечку и родинку на побелевшем твёрдом лице.
— Хреново так умереть, да? — вдруг хрипло прошептал он, не открывая глаз.
Таня попыталась улыбнуться, но нижняя челюсть предательски запрыгала.
— Нормально, — выдохнула, всё-таки слабо улыбнувшись. Куснула дрожащие губы.
Он распахнул глаза. Она задрала подбородок, чтобы лучше увидеть их.
Может быть, свист просто показался ей, потому что в таком гуле услышать его было невозможно, но сразу после этого содрогнулись стены, пол, она сама, и на них обрушился глухой, бьющийся о стенки черепной коробки Звук, заглушающий всё.
— Прямое, прямое! — закричали где-то внизу.
И спустя одну тысячную секунды после того, как своды вестибюля начали рушиться, Антон резко обнял её, обнял по-настоящему — прижать, охватить, ощутить всем собой и всю заключить в себя. «Голову!» — еле услышала Таня сквозь хруст и скрежет, и её потянули за волосы, обхватывая, лоб в лоб, чтобы она вся оказалась под ним.
Голову.
Таня сомкнула ледяные пальцы на его нестриженом затылке.
Это страшно: прямо слева, там, где эскалаторы только начались, что-то падает, и за грохотом едва можно различить звук проваливающихся куда-то вниз ступеней и крики падающих людей. Таня уверена, что сейчас она упадёт сама.
Когда дикий грохот стихает, оставляя им только плач и визг, она высвобождает голову и прячет её на плече у Антона, обнимая крепко, цепляясь руками за волосы, щёки, плечи, почти плача, держа его в руках, живого, тёплого, настоящего, упираясь носом в его висок, чувствуя тёплое дыхание на своей шее и боль от его ладоней на пояснице.
Ещё десять минут она не слышит ровным счётом ничего — только звон в ушах и собственное дыхание.
Калужный ведёт её, уже осторожней, вниз, на станцию, не встречая на этот раз особых препятствий, и Таня успевает несколько раз обернуться: вестибюля нет, он лежит какими-то горящими обломками, из-под которых торчат чьи-то руки и ноги; части эскалатора, что была чуть выше их, тоже нет. Сквозь вывороченные и рассыпавшиеся колонны видно маленький кусочек неба.
На станции тише и спокойней, здесь ничего не обвалилось и никто не погиб, здесь есть МЧС и какие-то ещё люди в форме.
Они опустились на пол подальше от путей, почти в середине зала. Таня закрыла глаза, прислонившись спиной к информационной колонке со схемой метро.
Бах! Бах! Бабах! В голове продолжили греметь взрывы, но уже глухо и монотонно, каждые две секунды. Перепугавшись сначала, она быстро обернулась к бледному, как снег, Калужному и спросила тихо:
— Что это?.. — собственный шёпот показался Тане криком, она поморщилась.
— Что? — тихо отозвался он, хмурясь.
— Удары… равномерные… Что, взрывают ещё?
— Это сердце твоё, — устало выдохнул он. — Отдохни, Соловьёва. Я тебя подниму.
Прямое попадание.
А они — живы.
Эскалатор обрушился в семи метрах от них.
А они — живы.
Они сжимали друг друга так крепко, что никакая смерть не подобралась бы близко.
Конечно, они живы.
— Откуда вы знали, что будет налёт? — едва слышно прошептала она, почти засыпая.
— Интуиция, если хочешь. Характерный звук, шумы на телевидении, запах, колебания воздуха, — откуда-то из темноты до Тани добрался его спокойный голос. — Я слышал это столько раз, что забыть не смогу.
— А если бы вы ошиблись?