========== 1. ==========
Мне было пятнадцать, когда я встретила его. Его звали Ханс, очень распространенное в Германии имя, да и он сам — на первый взгляд — казался обыкновенным. Ему было «чуть за сорок», как он всегда говорил, и он был очень красив. На чистокровного арийца, про которого писали газеты, он походил мало: темные волосы, слегка смуглая кожа — он всем своим видом источал власть и опасность, но было в нем что-то такое неуловимо-мягкое, будто маленький штрих, завершающий весь портрет и делающий его особенным. Как улыбка Джоконды, как её загадочный взгляд. Это просто было в нем, и никто не мог этого отрицать.
Я не знала, кто он. Я вообще ничего о нем не знала, кроме имени и приблизительного возраста. Говорили, что он не последний человек в правительстве, едва ли не правая рука самого фюрера, но я этим слухам не верила. Знала только, что у него есть связи и власть, что он богат — но в той мере приличия, которая не вызывала подозрений, а только хорошо скрываемую зависть во взглядах. Мне его деньги были не нужны, потому что при всем желании тратить их было некуда.
Мотивов его я не знала тоже. Что он нашёл во мне — обычной девчонке-детдомовке, убивающей себя на испытаниях, чтобы доказать свою верность фюреру и Германии? Ему говорили — прямо при мне и говорили, — что есть девочки посимпатичнее и посговорчивее, что ему стоит только пальцем шевельнуть — и все будет исполнено в лучшем виде. Он только отшучивался, но смотрел так, что непутевых советчиков сдувало ветром.
Я тоже его спрашивала об этом. «Зачем я тебе?», — недоумевала я, стоя под душем в его квартире. Все думали, что он увозит меня к себе, чтобы я отрабатывала его милость самым пошлым из доступных способов. Но нет. Он никогда меня не касался, даже отеческого поцелуя в волосы не позволял — хотя при наших-то странных взаимоотношениях это показалось бы подозрительным. В первую очередь — мне. Я спрашивала его и об этом. Почему он ничего не делает в этом смысле — глупая была, вещи своими именами называть попросту боялась, хотя застенчивой меня никто не называл. Но с ним все было иначе. Он относился ко мне так бережно, как не относились даже родители. Когда мы приезжали к нему, он всегда спрашивал, чего мне хочется, и, я видела, был готов сделать что угодно, но я не переходила границ и была в высшей степени скромна.
Потому что после того, как я добиралась до него, я не хотела ничего.
Это были особенные испытания. Каждый раз он говорил, что о нашей встрече не должен знать никто, и я, наивная маленькая девочка, верила ему, пытаясь призраком скользнуть мимо охраны барака, в котором мы жили. Мне это удавалось. Я незаметно проходила мимо пунктов охраны, петляла между машинами на полутемной парковке и оказывалась в точке встречи, где он уже ждал меня — неизменно красивый и улыбающийся своей загадочной улыбкой. Я улыбалась тоже — не так открыто, уголком губ всего лишь, и бежала в его объятия, зная, что он распахнет для меня руки. Он никогда меня не обманывал.
По возвращении в барак я узнавала, что не было смысла строить из себя Мату Хари и красться, словно воришка, по ночным окрестностям — у коменданта на столе всегда лежал подписанный начальником лагеря приказ о том, что меня забирают в город на определённое количество времени — всегда совпадающее с тем, которое я проводила у Ханса. Сначала я не понимала, что это, не понимала, как же так получается, что у моих отлучек есть официальное оправдание. И я хотела спросить у него. Честно, хотела, но каждый раз, когда я собиралась открыть рот, чтобы задать этот вопрос, он смотрел на меня таким взглядом, будто знал, о чем я хочу спросить, и не одобрял этого. И я молчала. Говорила о том, какая хорошая погода, или делилась своими успехами на тренировочном поле.
Это был тридцать шестой год, и все наши тренировки казались мне не более чем заботой о здоровье молодого поколения. Какой же я была глупой.
========== 2. ==========
Я росла в детдоме, ничего толком не зная о своем прошлом. Воспитательницы говорили, что у меня здесь есть дядя, что я не так одинока, как остальные дети, но я видела его всего один раз — он приходил ко мне, чтобы рассказать о прошлом моей семьи. Он сказал, что я была поздним ребенком, что родители после Революции по поддельным паспортам уехали сюда, в Германию, и уже здесь появилась я. Я родилась в двадцать первом году, и родители очень мне обрадовались, но за три года, проведенные с ними, проявление нежности я могу пересчитать по пальцам. Дядя рассказал мне, что после моего рождения мама заболела и умерла, когда мне было почти четыре года. Отец потери не выдержал и повесился на следующий день после ее похорон. Так я оказалась в детдоме.
Я шепотом спросила у дяди, как же мне вообще разрешили остаться в Германии, если у меня такие близкие русские корни. Он улыбнулся, будто я спросила что-то глупое, и назвал свою фамилию — русского там было мало. Он сказал, что другие родственники по линии отца никогда не покидали Германию, а его занесло в Россию во время Первой Мировой войны. Он много чего говорил еще, но я мало что запомнила. Только укрепилась в мысли, что я могу здесь жить, хотя и не представляла, как я могу иначе — я знала только немецкий язык и росла на идеалах Германии, которую считала своей родиной.
Дядя пообещал забрать меня, пообещал, что я буду жить с его семьей и никогда ни в чем не нуждаться, но через неделю после его визита воспитатели сообщили мне, что он умер, ничего мне после себя не оставив. Я только усмехнулась, услышав это. Я ведь и не надеялась на перемены, привыкшая к жизни здесь, в стенах детдома, и понятия не имела, как он мог мне помочь.
А потом мне стукнуло четырнадцать и к нам пришли женщины из Союза девушек. Они выглядели ухоженными и красивыми. Я навсегда запомню морковный цвет помады фрау Вернер, который ей совершенно не шел и опошлял ее вид. Она была красива — под слоями косметики я видела ее тонкий, вздернутый нос и хитрый прищур глаз, густо накрашенных тушью. Смотря на нее, я не хотела быть такой же, я не хотела так же ярко краситься и быть приманкой для мужчин, но выбора у нас не было. Всех девочек согнали в зал на лекцию о красоте и роли женщины в современном мире, и два часа мы слушали о том, как важна мужчине-солдату женская поддержка, как ему захочется прийти домой и увидеть улыбающуюся жену, таких же улыбающихся детей и заставленный вкусным ужином стол. Эта картинка, на удивление, отозвалась во мне теплом. Закрыв глаза, я представила все это так явно, что от запаха супа защипало в носу. Я видела светлое убранство комнат, кухню с фарфоровыми фигурками на полках, накрахмаленную скатерть и смеющихся детишек, радостно хлебавших суп подходящими для их возраста ложками.
Фрау Вернер и ее помощница сказали нам, что обязательно научат нас готовить, расскажут о том, как хранить домашний очаг и как быть красивой для своего мужчины в любой ситуации. Я поверила — поверила и побежала записываться в ряды Союза девушек. Мне было интересно, как там все устроено, ведь раньше я не состояла ни в одной организации — это было необязательно, да и никто не хотел особенно возиться с детдомовцами. Мы ходили в школу, у нас проводились партсобрания — мы были обычными законопослушными гражданами. И теперь мы в полной мере стали германской молодежью. Девочек младше четырнадцати записали в организацию для их возраста. Воспитатели радовались, что теперь у нас все будет хорошо, мы станем настоящими женщинами, и я радовалась вместе с ними.
Потом начались организационные собрания. Воспитатели, разделившись, водили на них старших и младших, и мы многому там учились. Были лекции — снова о красоте и роли женщины, о грации и косметике, о том, что женщина может и чего не может, о ее правах. Нам показывали газетные вырезки и короткие фильмы, читали отрывки из книг и обязательно давали что-то читать в детдом. Еще нам говорили, что нас здесь ограждают от губительного влияния американского народа, что главная задача женщины — это не выступление в дебатах, не политическая подкованность, а красота для любимого мужчины и забота о собственных детях.
Я им верила. Я хотела быть красивой и любимой, я хотела нравиться и иметь семью как на тех пасторальных открытках, где розовощекие карапузы крепко держат своими пухлыми ручками большую ладонь отца. Нам давали посмотреть на такие картинки, и я всегда приходила в восторг от изображенных на них сценах.
Но на занятиях по грации, как бы я ни старалась, я была одной из худших. Мои движения были резкими, совершенно не плавными, какими должны быть, мне не удавалось правильно делать пируэты и соблазнительно прогибаться в спине. Я старалась — я изо всех своих сил старалась, чтобы все получалось, чтобы резкость и грубость не сквозила в каждом движении кистью, но, казалось, это было не в моих силах. Мне было до слез обидно, что я не могу стать образцовой женщиной, потому что в остальном — даже в спортивных занятиях — я была в числе лучших.
Одна из наших наставниц заметила мои старания, и спустя несколько недель после того, как я вступила в ряды Союза девушек, меня отвели к нашей руководительнице, той самой фрау Вернер.
—Садись, — сказала она мне. Я испуганно сжалась на стуле, слыша в ее обманчиво-мягком голосе угрозу. — Говорят, что ты очень спортивная девочка.
Я кивнула. Фрау Вернер никогда не бывала на наших занятиях. От других воспитанниц я слышала, что она постоянно в разъездах, колесит по Германии и собирает особенных, выдающихся девушек под свое крыло. Но никаких подтверждений слухам я не видела.
— А вот с пластикой и грацией у тебя плохо, — снова сказала она. Она не спрашивала, каждая ее фраза все сильнее прижимала меня к стулу, словно она старалась пригвоздить меня любым доступным словом. Я сопротивлялась, не сутулилась под ее пронзительным взглядом и так же смело смотрела на нее, но руки дрожали — благо никто не видел их, скрытых столом.
— Я очень стараюсь, фрау Вернер, — попыталась оправдаться я. Это ведь не было ложью — все видели, как усердно я пытаюсь тянуть носок и гнуться в спине.
— Я знаю, моя милая. Я знаю.
От этого обращения меня пробило холодной дрожью. Оно не сулило мне ничего хорошего, и шестым чувством я понимала, что хорошего и не будет.
— Вот как мы с тобой поступим, — она встала и отошла к окну. Я внимательно следила за каждым ее движением. — Через пару недель у нас будут спортивные сборы, на которые мы отправляем лучших из лучших. И ты поедешь туда.
— Но как же…
Она обернулась, и я замолчала под ее грозным взглядом.
— Грация там ни к чему. А вот твои спортивные успехи не останутся незамеченными. Может быть, даже сам фюрер поздравит тебя с победой.
Я, обрадованная, кивнула. Воодушевил меня не факт возможной встречи с фюрером или оказанная честь поехать на соревнования — то, что меня не ругали за несоответствие образу женщины, заставило меня выдохнуть от облегчения.
Через две недели за мной — прямо в детдом! — приехала машина, из которой вышла фрау Вернер. Меня и еще нескольких девочек забрали на соревнования, и мы всю дорогу едва сдерживали счастливый смех и радостные возгласы.
Мы впервые куда-то ехали, и я старалась запомнить все, что видела через пыльное окно машины. Мимо проплывали дороги и дома, деревья и парки, шли люди, которых мы, конечно же, обгоняли. Мне было четырнадцать, но восторг от увиденного был поистине детским, потому что свою последнюю поездку я не помнила совсем, ведь я была маленьким ребенком. И сейчас все было таким новым, казалось таким волшебным, что у меня дыхание застревало где-то глубоко внутри. Я не могла поверить, что вот она я, девочка-детдомовка, еду на соревнования, на которых будет столько новых людей, может быть, даже сам фюрер. Это казалось самым счастливым, что произошло со мной за всю мою жизнь вообще. И я не могла нарадоваться этому, потому что в глубине души понимала, что вряд ли такое повторится еще когда-нибудь.
Во время соревнований мы жили в бараках, девочки отдельно, мальчики — отдельно, но те крохи свободного времени, что у нас были между тренировками, мы проводили вместе на площадке. Мальчики выглядели немного диковато, как будто никогда в жизни не видели девочек так близко, а мы быстро сдружились с соседками по комнате и смущенно хихикали над их неуверенностью. Мы понимали, что мальчики нас тоже обсуждают. Но было в этом что-то такое… приятное, совершенно неожиданно приятное, что нам это только нравилось. В детдоме мальчиков не было, там жили только девочки, и мы старались урвать каждую секунду общения, но близко ни с кем не сходились — потому что образцовая женщина никогда не общается с большим количеством мужчин. А мы ведь были образцовыми женщинами. Ну или хотя бы старались ими быть.
Соревнования длились всего пять дней. В первый день приезжали участники и регистрировались в таблицах соревновательных дней. Во второй и третий проходили непосредственно соревнования: первыми были мальчики, потом — девочки. Четвертый день был свободным, участникам соревнований разрешалось, пока ведется подсчет результатов, познакомиться поближе, может быть, обменяться адресами, чтобы затем слать друг другу письма. Я ничего такого не делала. У меня не было цели завести друзей, хотя обилие новых лиц пришлось мне по душе. Но я приехала сюда доказать себе — и воспитательницам, — что я чего-то стою и без их грации и пластики, и, как показали результаты соревнований, я со своей задачей справилась, заняв второе место и немного уступив девочке, которая была старше меня на пару лет.
Фюрера мы не видели, но я и без этого была на седьмом небе от счастья, потому что до последнего не верила, что смогу что-то выиграть. Меня наградили медалью и коробкой конфет. Мне казалось, что от восторга и радости я могу просто взлететь, потому что все смотрели на меня, а я улыбалась фотографу, обнимала своих соперниц на групповом снимке. И солнце светило так ярко и тепло, что хотелось только смеяться и петь, поддавшись эйфории, бурлящей в крови.
Мне было четырнадцать, и я была счастлива от того, что со мной происходило. Лето вовсю одаривало людей своим теплом и ласковым солнцем, птицы пели на все лады, а жизнь казалась сказочной и волшебной.
Но в дождливый осенний день, когда мне исполнилось пятнадцать, в детдом снова приехала фрау Вернер. Воспитательница встретила ее с обеспокоенным лицом, и они надолго закрылись в ее кабинете. Во всем здании будто сразу стало тише — мы все боялись того, какие новости она привезла.
И вот замок на двери щелкнул. Женщины вышли, улыбаясь и весело смотря на нас. Мы с подозрением наблюдали за ними. Нас выстроили в ряды, и фрау Вернер назвала несколько фамилий, в числе которых была и моя. Я знала этих девочек, помнила, как все вместе мы ездили на соревнования, и мне показалось странным, что именно нас вызвали к воспитательнице. Мы тогда показали отличные результаты: кроме моего второго места в копилке нашего детдома оказалось еще третье место в моей категории и первое — в категории младших. Но даже помня все это, я не могла понять, почему же именно мы стояли перед лицами наших наставниц, дрожа от страха перед неизведанным.
— Собирайтесь, девочки, — уверенно сказала фрау Вернер. — Я повезу вас в специальный лагерь для одаренных детей. Там нужны такие, как вы, спортивные и развитые дети. Вы согласны?
Я знала, что это не вопрос. Знала, что, что бы мы ни ответили, наше мнение никого не волнует. Возможно, это даже был приказ от руководства или даже — это было легко представить — от самого фюрера — собрать всех развитых детей по стране и организовать специальный отряд.
Мы знали о надвигающейся войне. Каждый газетный заголовок кричал о том, что Германия должна взять реванш, отыграться за унизительное поражение в Первой Мировой. Мы, дети, не так ясно осознавали происходящее, но только слепой или глухой не понимал, как становится опасно жить.
И мы согласились. Испуганные, не знающие, что же нас ждет там, впереди, кивнули. И на нас тут же посыпался град поздравлений от наставницы. Она щебетала, что это большая честь, что мы прославимся на всю страну, что наши имена будет знать каждый гражданин Германии, а я понимала, что не могу ничего сказать в ответ, не могу даже улыбнуться от сковавшего меня страха. Я не знала, откуда он взялся, не знала, что с ним делать и как с этим справиться, но меня едва ли не трясло от осознания, куда нас могут отправить и куда нас могут завести наши спортивные успехи.