Но уже через пару дней — два дня передышки и сборов казались такими незначительными на фоне надвигающегося ужаса! — мы снова ехали в той машине, только на этот раз я не смотрела восторженными глазами на пейзажи за окном. Я хотела, чтобы ничего этого никогда не случалось, а потому притворилась спящей, закрыв глаза. Рядом шептались девочки — шептались радостно, возбужденно желая поскорее узнать, куда же их везут. А я завидовала их недалекости и была готова заплакать.
========== 3. ==========
В этом лагере я и встретила Ханса. Это произошло на третью неделю нашего там пребывания. В лагерь приехала какая-то комиссия, и он был среди проверяющих — ходил с умным видом между нашими кроватями, что-то записывал в толстый блокнот в темном кожаном переплете. Я следила за ним во все глаза, стоя в шеренге у входа. Я не понимала, почему он привлек мой взгляд, но не могла оторваться. В конце концов он заметил меня и улыбнулся. Щеки залило румянцем, скользнувшим даже на шею, и я поспешно отвела глаза, но уже через пару мгновений не смогла себя пересилить — и снова посмотрела на него. И наткнулась на его взгляд. Его заинтересованность выдавала только чуть приподнятая бровь — движение не особенно заметное, но я рассматривала его добрых десять минут, чтобы заметить эту перемену в его лице.
Тогда он был для меня просто немецким чиновником, который что-то проверял у нас здесь. Не знала, что судьба сведет нас еще раз. А если бы знала — не поверила бы.
Но спустя несколько дней я узнала, что герр Ханс теперь будет работать здесь, в нашем лагере. Я не знала, кем именно, слышала только, что он будет контролировать работу нашего начальника, но мне было удивительно это узнать — неужели наш лагерь действительно настолько важен для страны, что сюда отправили человека, который будет следить за действиями начальника лагеря и коменданта? Неужели от нас, вчерашних детей, действительно есть толк?
А потом он стал по одному вызывать нас на беседы. Спрашивал, нравится ли нам здесь, всем ли мы довольны. Но со мной он говорил дольше, чем с остальными, — интересовался семьей, детскими годами в приюте, моими увлечениями и любимыми книгами. Мне даже показалось, что с остальными он разговаривал, просто чтобы не выдать своего интереса ко мне. Но я быстро отмела эту мысль. Мне ведь было всего пятнадцать, я не могла понравиться мужчине — да еще и такому — вот так, сразу. Я боялась его интереса, боялась того, что он может сделать, если я вдруг скажу что-то не так или взгляну неправильно. На первом нашем личном разговоре меня трясло, как осиновый лист, и он даже предложил мне воды, чтобы я перестала бояться. Воду я выпила, бояться — не перестала.
От него веяло опасностью и властью. В каждом его движении я видела, что лишь одного его слово — и меня никто никогда не найдет, и все забудут, что я вообще существовала в этом мире.
Но он ничего не делал, и я боялась еще больше.
Через несколько дней индивидуальные беседы прекратились, но не для меня. Он продолжал вызывать меня к себе по вечерам субботы, и часто я просто сидела в его кабинете, пока он заполнял какие-то бумаги. Он предлагал мне книги или чай, но никогда не отвечал на мои вопросы. А вопросов было много. Зачем я ему? Что он хочет? Что вообще происходит, и почему я здесь сижу? Я честно спрашивала, но не получала ответов. А потом и вовсе перестала задавать вопросы, не видя в этом смысла. Вместо этого я брала книги и читала, сидя в кресле в его кабинете, но никогда не делала чего-то, переходящего границы. На каждое его предложение я соглашалась спустя несколько бесплодных попыток, из чистого страха желая убедиться в том, что он не шутит и не проверяет меня на вшивость. На книги я согласилась спустя пять встреч, на чай — спустя восемь.
Как ему хватало терпения — для меня оставалось загадкой, потому что даже я давно бы плюнула на это и прекратила пытаться. Но он будто приручал меня с упорством бывалого дрессировщика. Успокаивал и давал понять, что здесь мне никто не угрожает, позволял увидеть, что у меня есть место, где всегда будет тихо и спокойно. И я — глупая маленькая девочка — повелась на это и клюнула на его удочку, мечтая о доме и семье. Он ничего мне не обещал, ничего не говорил, но то, как он ко мне относился, как был готов терпеть мое упрямство и несговорчивость, замкнутость и подозрительность, подкупало и располагало к себе. Я не смогла устоять.
И отказать, когда он первый раз предложил мне покинуть лагерь, — не смогла тоже.
========== 4. ==========
В лагере нас первым делом напугали. Ну, или это только я оказалась настолько впечатлительной. Нам показали оружие, из которого мы научимся стрелять, показали полосу препятствий. И я, как никогда прежде, захотела вернуться в детдом. Нет, жизнь там сказочной не была — были ссоры с другими девочками, были наказания от воспитательниц, нас пороли и били, но это все казалось таким привычным в отличие от того, что показали здесь. От одного только вида винтовки меня затошнило. Нам сказали, что это просто для тренировки меткости, просто так, для общего развития, но я понимала, что нас готовят убивать. Некстати вспомнилось, как в марте наши войска заняли Рейнскую область, а в газетах написали, что это — попытка защититься от вероломного окружения угрожающих нам стран. Я не знала внешней политики так, как она обстояла на самом деле, только с подачи наших учебников, но не верить причин у меня не было. Я понимала, что вокруг Германии сгущаются тучи, раз наш фюрер повел людей на войну, на верную смерть. Но от собственной будущей причастности к этому становилось тошно.
Убивать я никогда не хотела. Для меня отнять чью-то жизнь казалось страшным преступлением. И когда я видела в новостях, как где-то кто-то кого-то зарезал или убил, мне становилось страшно — ведь никогда не знаешь, что в голове у твоего же соседа. А тут вдруг оказалось, что и мы сами можем стать таким «соседом», что нам могут дать в руки винтовки и ружья, ножи и автоматы и позволить ими воспользоваться, чтобы отобрать — нагло, по-варварски, — чужую жизнь. Я этого не хотела, но, сжав зубы, постаралась выдать испуг за восторг, чтобы не вызвать подозрений. Никто ничего не сказал — я мысленно похвалила себя за удавшуюся игру.
Дни в лагере были полны тренировок. Свободного времени почти не было. Нас учили собирать и разбирать автоматы, чистить оружие, перед завтраком мы делали зарядку и закалялись, обливаясь на прохладном утреннем воздухе. После обеда наступал час, отведенный под личное время. Но мы не отдыхали, а шили себе форму, повторяли задание на теоретические вечерние уроки — учили историю и географию, повторяли гимн, который пели утром и вечером, переписывали отрывки из книг, чтобы тренировать понятный почерк. Потом нас отводили на полосу препятствий, где каждый день мы стремились побить собственный вчерашний результат.
До кроватей в жилых бараках мы доползали, еле стоя на ногах и едва не падая от усталости. Мышцы ныли, тело было потным и сильным, и предстояло еще посетить душ, прежде чем нам разрешали отправиться спать. Потому я и ничего не хотела, когда Ханс просил меня выбраться к нему. Я мечтала о мягкой кровати — не как здесь, в бараке, где кровать скрипела от каждого движения, а матрас сбивался, едва только тело его касалось. Я мечтала о тепле и покое, о хорошем, горячем душе и даже не хотела есть, только бы поскорее дать телу отдохнуть.
У Ханса было не так. В квартире, куда он меня привозил, всегда было тепло, но не жарко и не душно. Он всегда первым делом отправлял меня в душ, а сам в это время шуршал чем-то на кухне. И всегда, когда я выходила к нему, на столе уже стоял горячий чай и печенье. Но моих сил хватало только на то, чтобы сесть на стул и поглубже носом зарыться в его халат, который был мне большим. Ханс говорил, что я похожа на воробья: красные после душа щеки, растрепанные волосы и его халат, в который я могла обернуться на три раза. Я улыбалась, но улыбку прятала в воротнике. Он оставлял меня на кухне одну и сам уходил в душ, но к своему возвращению чаще всего заставал меня спящей — прямо там, на стуле, потому что мне казалось неприличным уходить спать, не дождавшись его. Не то чтобы засыпать на кухне было верхом приличия, но у меня изначально ведь и не было цели спать здесь. Просто усталость брала свое, и у меня не было сил ей сопротивляться.
Просыпалась я всегда на кровати, в упор не помня, как там оказалась. Ханс спал рядом, на диване напротив, и мне становилось стыдно и неловко, потому что мало того, что ему, наверное, пришлось на руках меня нести в кровать, так еще и сам из-за меня был вынужден ютиться на диване.
Я доверяла ему и не раз предлагала ложиться вместе. Он только смеялся, говорил, что я глупенькая и что нельзя девушке спать с мужчиной, если они не состоят в браке. Я вспоминала известные всему детдому любовные похождения кухарки, но молчала, потому что и репутация у нее была не ахти. Я молчала и делала выводы о том, что, наверное, он бережет меня. Это казалось странным — с чего бы ему меня беречь? — но пока он был готов это делать, пока не требовал от меня чего-то взамен, я не думала сказать и слова против, разумно полагая, что так будет лучше для всех.
========== 5. ==========
При виде Ханса меня всегда охватывала дрожь. Это началось в тот момент, когда я увидела его впервые, и продолжалось каждый раз, когда мы встречались. Я видела его — и тело предательски дрожало, а по спине пробегали приятные мурашки. Он казался мне недосягаемым, чем-то настолько от меня далеким, что мне ни в жизнь до него не добраться. Думалось, что я буду просто вспоминать его всю свою жизнь. Но я и не догадывалась, что мы встретимся снова.
И снова. И снова. Что нас ждёт ещё множество встреч.
Тогда это казалось для меня волшебством — то, что мы видимся с ним так часто и что ему хватает терпения на возню со мной. Даже спустя десять встреч у меня все ещё не было ни единого предположения о его мотивах. Я не знала, что меня ждёт дальше и к чему он меня готовит. Но упорно продолжала соглашаться на встречи, даже зная, что мне придётся рискнуть ради них всем.
На одну из встреч он действительно попросил меня прийти тайно. Я удивилась, спросила: «А что, нельзя так, официально?». Он только с улыбкой погладил меня по плечу. Это было одно из первых его прикосновений, и я запомнила его навсегда — тепло его руки, уверенность его касания, невыразимую нежность этого поглаживания. Я дрожала под его рукой, и он не мог этого не почувствовать. Но тогда я дрожала от всего, что происходило, а его — попросту боялась, ведь было непонятно, чего мне следует от него ожидать.
— Нет, официально нельзя. Справишься с задачей?
Я кивнула.
Логичнее, конечно, было бы задаться вопросом, нужна ли мне эта встреча вообще. Но тогда мне хотелось доказать — и себе, и ему, — что я не трусишка, что я не зря оказалась в этом лагере для одаренных детей. И я пошла на нарушение устава, рискуя потерять все и даже собственную жизнь в случае, если меня поймают.
Я дождалась отбоя и, пока комендант закрылся у себя в каморке, прошмыгнула мимо в туалет. Я выкрутила на полную краны, зная, что шум воды привлечет его сюда, а сама быстро убежала под лестницу, ведущую на второй этаж. Меня трясло от каждого своего действия, сердце набатом стучало в ушах, и мне казалось, что этот стук слышно в каждом уголке нашего барака. Я услышала громкие шаги коменданта, который бежал в туалет, чтобы поймать нарушителя, и, пока он там возился, я забрала из его каморки запасной ключ от входной двери и побежала к выходу. Он находился далеко от комнатки коменданта, и возле выхода никогда не ставили охрану, полагая, что отсюда нам бежать некуда. В моём случае они были правы, но и это изменилось, когда я встретила Ханса. Открыв дверь, я выскользнула на улицу и прикрыла её, чтобы сквозняк случайно меня не выдал.
Ханс сказал, что будет ждать меня на парковке, в самом конце. Машин там было немного, всего четыре, и они могли послужить отличным укрытием от дозорных, курсирующих по периметру лагеря. Я сбежала с крыльца барака и, пригнувшись за живой изгородью, побежала к парковке, сильнее кутаясь в платок, чтобы его концы не застряли в листьях. От волнения мне было жарко, и декабрьский холод я совсем не чувствовала, потому что в голове держала множество других забот. Например, я шла спиной вперёд, постоянно оглядываясь и рукой скрывая следы на подмерзшей траве. Я шебуршила землю в том месте, где наступала, чтобы скрыть отпечаток своего ботинка, и действительно — земля казалась девственно замерзшей.
Платок на голове сбился, как бы я не старалась держать его рукой, и к моменту, когда я добралась до парковки, волосы из косы лезли мне в глаза. За первой же машиной я пригнулась и переплела косу, выжидая, пока охранник пройдёт мимо. Едва он скрылся из моего поля зрения, я побежала дальше. Я уже видела тёмный силуэт Ханса, которого нельзя было с кем-то спутать — он был высоким и статным, выше, чем все остальные в лагере. Завидев его, я ускорила шан и за пару мгновений добралась до него.
В тот вечер охрана меня не поймала. В тот вечер меня поймал только он: раскинул руки, ожидая, что я обниму его. И я обняла, прижалась к нему так близко, будто пыталась передать ему собственную дрожь. А он тут же накинул на меня своё пальто — чтобы не мерзла, как он объяснил. Неужели не догадывался, что это совсем не от мороза?
В тот вечер многое было впервые. Я впервые нарушила правила лагеря, впервые обманула охранников и коменданта, впервые выбралась куда-то после отбоя. И впервые оказалась у Ханса дома — ну, или в той самой квартире, куда он меня всегда возил.
И уснула на кухне я в тот вечер тоже впервые. Вышла из душа, кутаясь в его халат, как в одеяло, и стараясь впитать его запах, запомнить и навсегда сохранить глубоко внутри. Его запах успокаивал, обнадеживал, будто скрывал от всех злых духов и тяжких забот этого мира и обещал подарить дом и тепло. От каждого моего движения запах, казалось, взвивался в воздух тонкими, прозрачными частичками и щекотал мой нос. Я пару раз чихнула — прямо у него на глазах! — а он улыбнулся и сказал, что я похожа на воробья. Я спросила: «Почему?», а он только, плечами пожав, ответил: «Такая же взъерошенная, маленькая и напуганная». Я тут же гордо вздернула нос — не хотела, чтобы он во мне только ребёнка видел. А он рассмеялся, потрепал меня по ещё влажным волосам и закрылся в ванной, предоставив меня саму себе.
Я запомнила этот вечер навсегда. Как ела печенье, запивая чаем, и была готова заплакать. Как смотрела в темноту за окном и хотела увидеть свет. И то, как утром проснулась и почувствовала стыд, увидев его на диване напротив. А он, проснувшись, улыбнулся и снова напоил меня чаем, а потом отвез в лагерь.
Комендант, увидев меня, только покачал головой — догадался, кто вчера шумел в туалете, но ничего не сказал, ведь на столе лежал приказ, подписанный начальником лагеря, и, согласно ему, я официально отсутствовала в бараке.
После, конечно, мне приходилось придумывать разные способы побега. Я вылезала через окно, воровала ключи, однажды даже подкупила охранника — он был испуганнее меня и согласился за еду пропустить меня в свою смену. Но каждый раз, возвращаясь в лагерь, я видела приказ начальника лагеря и не понимала, почему же тогда я вынуждена сбегать.
Ханс молчал, да и я не спрашивала, чего-то опасаясь.
Но потом я начала подозревать, что так будет лучше для меня — все-таки я нахожусь в лагере для одаренных детей, для будущих военных, как догадывалась я сама, а военным ведь нужны ум, хитрость и изворотливость?
Я не задавала Хансу вопросов, каждый раз сталкиваясь с его взглядом, но в тот раз, когда я догадалась, зачем я постоянно сбегаю, я хотела спросить, верны ли мои догадки, и, увидев его взгляд и еле заметную, но гордую улыбку, поняла — верны.
========== 6. ==========
Я не хранила себя для Ханса. У меня никогда не было такой цели, но так вышло. Я ни с кем не сходилась близко, чаще всего была замкнутой и не особо общительной, хотя в местных шутках всегда участвовала с удовольствием. Мне нравилось чувство единения, царившее среди нас в такие моменты, мы были действительно одной большой если не семьей, то хотя бы группой очень близких людей. Мы делили смех и шутки, рассказывали друг другу разные истории, а по вечерам иногда собирались в комнате и пугали друг друга страшилками. Если отбросить все то, что происходило вокруг, все те странные настроения, витавшие в воздухе, все то нависшее над нами напряжение — мы ведь были просто детьми. Кто-то, как я, был детдомовским, а кого-то сюда привезли из семей. Мы боялись и переживали, но вместе с тем — с ужасающим трепетом ждали, что же случится дальше, что же будет, чем же кончится наше здесь пребывание. Мы ждали первой крови и будто поводили носом, как волчата, почуявшие запах добычи вдалеке. Мы ждали, уже ощущая вокруг металлический привкус на губах.