Мне казалось, что тот день я не перестану краснеть.
— Что я тебе за это должна? — севшим от смущения голосом спросила я.
— Простого спасибо будет достаточно, — хохотнул он. — Пойми, мне от тебя ничего не нужно. Я просто хочу, чтобы ты не боялась быть здесь. Я знаю, что это место никогда не заменит тебе дом, но если тебе будет нравиться здесь находиться, это уже будет хорошо.
Он говорил, а я не узнавала его. Он что, тоже боится? Ему что, важно мое мнение? Он что, думает, что я могу отказать ему? У меня в голове не укладывалось, что такое вообще возможно. Ханс ведь был старше, умнее, опытнее. В конце концов, в его руках было больше власти и влияния — даже на меня.
— Спасибо, — тихо сказала я. — Спасибо тебе за все, что ты для меня делаешь. Правда. Надо было раньше сказать об этом.
Ханс только махнул рукой.
— Примеришь? Я пока вскипячу чайник.
Я кивнула, и он вышел из комнаты.
Под бумагой обнаружилось темно-синее домашнее платье. Я не была экспертом, но даже так, по его виду я могла сказать, что оно дорогое. У него был короткий рукав и неглубокий вырез, отделанный серебристым кружевом, длиной оно доходило мне до колен. Возле шкафа в комнате висело зеркало, и я подошла к нему, чтобы посмотреть на себя.
Ханс угадал с размером — платье село так, будто шилось специально для меня, и я даже на секунду задумалась о том, насколько далеко мое предположение от правды. Но спрашивать у него не стала. В этом платье я казалась себе очень красивой, и, поддавшись внезапному порыву, я распустила волосы, сдернув резинку. Они рассыпались по плечам густой кудрявой волной, и у меня перехватило дыхание. Оказывается, я могла быть такой — не испачканной в пыли и грязи, не уставшей и вымотанной после тренировок, не побитой, синяках, после боевых уроков. Я могла быть другой — утонченной и грациозной, пусть даже только по виду.
Сразу вспомнились все мои похороненные мечты о семейном очаге и детях. На одно короткое мгновение все это перестало казаться мне сказкой, а повернулось другой — реальной — стороной. Я снова захотела этого. Снова могла мечтать о такой жизни, полной любви и ласки. Я снова чувствовала себя девушкой, а не солдатом.
От моих размышлений меня отвлек Ханс. Он неслышно подошел ко мне сзади и отвел волосы в сторону, уложив их на одно плечо. Я боялась посмотреть ему в глаза — что он скажет? Вдруг ему не понравится то, как платье сидит на мне?
— Ты очень красивая в нем, — отчего-то хрипло произнес он. Я почувствовала мурашки, скользящие по спине. — Тебе нравится.
— Очень, — несмело ответила я. — Оно очень красивое. Спасибо тебе большое, только мне совсем нечего тебе подарить в ответ…
Он усмехнулся, и я замолкла.
— Просто улыбайся почаще. У тебя очень красивая улыбка.
Я улыбнулась — не потому, что он просил, а потому, что она сама появилась на губах. Он кивнул, довольный результатом.
— Давай в душ, а потом будет готовить ужин.
Я кивнула, согласная с планом действий, и быстро заплела волосы обратно под его внимательным взглядом.
— Переодеваться мне тоже при тебе? — поинтересовалась я. Ханс рассмеялся и, подняв руки, будто сдаваясь, вышел из комнаты, а я, взяв свое полотенце из шкафа, скользнула в душ.
За ужином он спросил меня:
— Могу ли я в качестве подарка купить тебе дубленку? Потому что твоя куртка в такие холода никуда не годится.
Я отложила вилку и тяжелым взглядом уставилась на него. Я не могла ему запретить — как? разве это было в моих силах? — но это все становилось слишком смущающим. Я не хотела принимать от него подарки. Я и так зависела от него слишком сильно и не хотела падать ещё ниже в собственных же глазах. Я не могла себе позволить потерять остатки независимости, которая и так была писана вилами по воде — её не было, откуда бы она вообще могла появиться, когда я с самого детства жила на подачках: государства, наставниц, жизни. От его подачек — подарков, на самом деле, не воспринимаемых мною как таковые, — я чувствовала себя жалкой.
Но сказать ему об этом не могла.
— Не нужно, пожалуйста, — попросила я вместо того, чтобы озвучить все свои мысли. — Не стоит.
— Почему?
— А почему тебе так хочется что-то мне подарить?
Он на секунду замолчал, обдумывая ответ.
— Потому что тебе это нужно?
Я насторожилась и напряглась.
— О чем ты?
— В том плане, что у тебя этого нет, а мне хочется, чтобы было. Я не пытаюсь купить твоё внимание. Я не пытаюсь купить тебя.
Я — все ещё напряженно — кивнула.
— Не подумай ничего, просто… Не нужно. Я не хочу, чтобы ты тратился на меня.
— Мне не трудно, — заверил он.
— Я понимаю. Но мне и без того жизни не хватит, чтобы тебя отблагодарить за все. И вряд ли я буду жить вечно, чтобы успеть сказать тебе спасибо ещё и ща дубленку.
— Ты определённо будешь жить дольше меня.
Я невольно улыбнулась, и незаметно напряженная атмосфера рассеялась, оставляя только тихий комфорт и тепло приятной дружеской беседы.
В детдоме Рождество было серым. Все, что мы делали, чтобы отпраздновать, — это украшали стены и окна вырезанными вручную снежинками и готовили праздничный ужин. Мы не молились перед едой, не наряжали ёлку и не пели праздничные песни. После ужина мы расходились по комнатам, а на следующее утро все возвращалось на круги своя. Мы не загадывали желаний — хотя те, кто помладше, ещё в тайне мечтали о маме, которая заберет их домой, — и не получали подарков. Самым главным рождественским чудом казалось то, что мы все ещё были друг у друга и все ещё не отчаялись до бессмысленных попыток оттуда сбежать.
Рождество с Хансом в корне отличалось от того, что я знала раньше. Утром двадцать четвёртого числа мы нарядили ёлку. Он включил граммофон, стоящий в углу комнаты, чтобы нам было веселее, и воздух заполнился тихой, чуть шуршащей мелодией, которую я никогда раньше не слышала. На собраниях в Союзе мы, конечно, слушали музыку и учились танцевать, мы отсчитывали такты, чтобы попадать в ритм, мы собирались в группки возле граммофона и внимательно слушали льющиеся мелодии, восторгаясь изысканными переливами женских голосов и глубокими волнами голосов мужских. Но здесь было иначе — музыка окружала нас, в различные тона окрашивая все вокруг, и казалась неземной и естественной одновременно.
Ханс передавал мне игрушки, доставая их из коробки и аккуратно выуживая из бумажной обертки. Я разглядывала каждую — никогда в жизни я ещё не видела такой хрупкой красоты в собственных ладонях. Игрушки были стеклянными, расписными, и от их красоты захватыло дух. Я, как завороженная, вешала их, боясь даже дышать в их сторону. Ханс улыбался и говорил, что у меня очень вдохновленное лицо. А мне на каждый его комплимент хотелось завеситься волосами, только бы он не видел моих пылающих щёк. Волосы я распустила ещё с утра — он попросил, а я не смогла отказать, вспомнив своё отражение.
Со стороны мы, наверное, напоминали семейную пару, как на тех самых картинках, которые я любила разглядывать раньше, с той лишь разницей, что я годилась Хансу в дочери. Но никогда рядом с ним я не задумывалась о том, что он старше. Мне было с ним легко и хорошо, ему со мной, наверное, тоже, раз он продолжал наше общение. И я отбрасывала все возникающие мысли об этом в моей голове — какой смысл надумывать и накручиваться, если это ничего не изменит? Я не хотела ничего испортить, не хотела неосторожным словом или взглядом оттолкнуть его, а потому просто наслаждалась тем, что было между нами. Тогда я ещё не осознавала, что же держит меня рядом с ним, но и без такой определенности мне было хорошо.
В тот момент мне снова вспомнились вчерашние мечты — о семье и детях, — и я подумала, что если бы Ханс захотел построить семью со мной, я бы не смогла ему отказать. Он казался мне идеальным. Или, может, я его идеализировала в своих мыслях, но я была напуганным подростком, я не могла трезво судить о том, что происходило вокруг. Потому что в моменты, когда мир сгущал надо мной тучи, появлялся Ханс, словно яркий солнечный луч, и спасал меня от всего, что со мной случалось. Я не могла видеть его другим. И не хотела.
После того, как мы нарядили ёлку, он предложил мне съездить вместе с ним в магазин. Он сказал, что мы можем купить что-нибудь сладкое, если я хочу, а я не знала, хочу я или нет. Но кивнула, согласившись, потому что под его пристальным взглядом мне становилось неловко.
Я быстро переоделась, и, когда мы вышли из дома, нас внизу уже ждала машина. Ханс галантно открыл передо мной дверь, и я улыбнулась ему, увидев его ответную улыбку.
В магазине я тихим хвостиком ходила за ним. Я не разбиралась в продуктах, не знала, что стоит брать, а что нет, а потому не лезла вперёд него, только глазела по сторонам, впитывая и запоминая все происходящее. Ханс купил все сам, а когда мы вышли из магазина, спросил меня, не хочу ли я прогуляться по городу. Я недоверчиво переспросила:
— Ты серьезно?
— Вполне. Не все же нам дома сидеть.
— Конечно, хочу! — радостно согласилась я. Он только посмеялся, заметив мой энтузиазм, но не обидно, а так — тепло и по-доброму.
Водитель отвез продукты домой, а мы отправились гулять.
На улице было не слишком холодно, даже в моей куртке я не чувствовала озноба, но все равно держалась осторожно — потому что рядом с Хансом я просто не умела иначе. Мы шли по улицам, а он рассказывал мне о зданиях и их архитектор, вспоминал историю города и делился своими воспоминаниями о тех или иных закоулках. Я узнала, что он вырос в этом же городе, он показал свою школу и дом, в котором жил раньше. На словах о своей семье он будто бы погрустнел, но я не решилась спросить его о них, и через пару мгновений он уже был прежним — энергично и с улыбкой рассказывал очередную забавную историю из своего детства.
Мне нравилось его слушать. Я поймала себя на мысли, что даже не смотрю по сторонам, не слежу за тем, что он показывает. Я смотрела только на него — наблюдала, как меняются его эмоции, как улыбка становится ярче или, наоборот, тускнеет. Я не могла отвести от него взгляд — так он был красив в лучах зимнего, редкого солнца и с лёгкими морщинками, залегшими в уголках глаз. Мне казалось, что я видела его впервые, но вместе с тем — знала всегда. Дыхание застряло где-то внутри, мне было почти больно от того, что я видела. Так бывает, если долго смотреть на огонь — в детдоме иногда отключали свет, и мы сидели со свечками, а в лагере нас учили разводить костры, так что я знала то ощущение, когда глаза уже покалывает от яркого света, но ты продолжаешь смотреть, не в силах отвести взгляд. В ту секунду Ханс казался мне тем самым огнём.
— На что засмотрелась? — его голос прервал мои размышления. — Что такое красивое ты увидела?
Я чуть не ответила честно, но вовремя прикусила язык.
— Задумалась просто, — соврала я. — Ты очень интересно рассказываешь.
Его ответ устроил — или он сделал вид, что поверил моей нелепой лжи, — и он продолжил рассказывать. А я постаралась больше не прокалываться на таких мелочах: смотрела украдкой и действительно по большей части вслушивалась в его слова, пропуская суть мимо ушей, но наслаждаясь его голосом и мягкой, бархатной хрипотцой в нем.
Домой мы добрались только вечером. Я тут же переоделась и распустила волосы, получив в награду его одобряющий взгляд. Щеки горели от мороза, и все тело будто плавилось от тепла — после уличного ветра и совершенно не греющего солнца домашний уют пьянил.
К нашему приходу водитель, которого раньше Ханс отправил с продуктами домой, уже разложил все по полкам. Но самое вкусное из купленного нами стояло на подоконнике — там было прохладнее всего — красивый, глазурью расписанный торт. Увидев его впервые, я подумала, что такое даже есть жалко: верхушка торта была украшена шоколадом, а сверху, чем-то белым были нарисованы маленькие домики с резными окнами, совсем как на Рождественских открытках, которые мы видели сегодня во время прогулки. Торт выглядел потрясающе и наверняка таким же был на вкус. Но Ханс сказал, что им мы будем завтракать завтра, и я была вынуждена согласиться, хотя мне очень хотелось попробовать хотя бы кусочек уже сейчас.
Но ужин тем вечером все равно был праздничным — все-таки канун Рождества. Ханс приготовил мясо, я сварила картофель, а потом мы накрыли стол, поставив свечи и разлив по бокалам ему вино, а мне — купленный ранее сок. Я думала, что он предложит вино и мне, но он только усмехнулся, заметив мой взгляд, и сказал, что я еще мала для такого.
Мы сели за стол совсем поздно, но я не была голодной — еще днем Ханс накормил меня сосисками, купленными в уличной лавке, — поэтому не набросилась на еду. Ели мы молча, потому что оба наговорились еще днем, но и молчать в присутствии друг друга было уютно. Я не чувствовала неловкости или желания чем-то заполнить эту тишину, она казалась мне правильной и естественной. Горели свечи, мягко пахло парафином и мясом, а за окном сыпал снег. Я чувствовала себя так, будто попала в сказку, будто я во сне, потому что все казалось мне нереальным и ненастоящим. Я боялась поверить в то, что это правда, — настолько хрупким казалось мне это мимолетное счастье.
Да, это было счастье — сидеть на той кухне и ужинать с Хансом, смотреть на него и стараться запомнить те мгновения. Мне думалось, что так больше никогда не будет. И я была права — так больше никогда и не было. Но было по-другому — было лучше и хуже, интереснее и наоборот. Самое главное — было. С ним.
А после ужина случилось то, о чем я боялась даже мечтать, — мы танцевали. Перед этим Ханс снова включил граммофон и заставил меня заглянуть под елку. Там, под волшебные звуки чуть слышно потрескивающей пластинки, я обнаружила еще один сверток в уже знакомой мне серебряной бумаге. Я хотела возмутиться и сказать, что мне ничего от него не нужно, но почувствовала его взгляд и осеклась. Дрожащими руками распаковала подарок, найдя внутри восхитительной красоты шарф. Я не знала, шелк это или что-то иное, но он казался воздушным и невесомым — хрупким настолько, что я боялась взять его в руки.
— Смелее, не бойся, — подбодрил меня Ханс, и я повязала шарф на шее, вспомнив картинку, виденную на стене в Союзе. И посмотрела на Ханса. Он глядел на меня восхищенно, будто я была действительно красива, будто действительно нравилась ему. А потом — пригласил меня на танец.
Могла ли я ему отказать? Конечно, нет.
И мы танцевали. Его руки нежно держали меня за талию, а я тянулась к его плечам, едва доставая до них макушкой. В конце концов, я просто уткнулась лбом в его плечо, и мы медленно качались по комнате в такт музыке. Молчали, слушая тихие переливы музыки, и чувствовали друг друга. Наверное, именно в тот момент я поняла, что могу ему доверять, что могу перед ним открыться и он меня поймет. Но я не спешила говорить о своих мыслях, не хотела рушить волшебство момента и облачать то, едва реальное, что роилось в моей голове в пошлые, слишком скупые слова. Мне казалось, что ничего не может сейчас передать мое состояние и мой восторг от этого единения, что любое слово окажется слишком простым и безликим и не выразит мои эмоции.
И мы молчали, двигаясь в такт музыке.
И я чувствовала себя как никогда счастливой.
Оттого и прощаться с Хансом через день было почти больно. За эти дни вдвоем я увидела его с другой стороны — с той, которую, я была уверена, он позволял видеть не многим. И в какой-то степени, наверное, я полюбила эту сторону. В тот день я, казалось, начала любить его — на свой страх и риск, позабыв про собственные сомнения, просто позволила тому тихому счастью поселиться внутри и согревать меня в холодные ночи в лагере.
Наступал тридцать седьмой год, а я понимала — с ужасом и неясным предвкушением, покалывающим кончики пальцев и румянящим щеки, — что мне все больше и больше хочется открыться ему до конца.
========== 8. ==========
Наверное, все дело было в его глазах. Они были темными и завораживали одним своим взглядом. Когда он смотрел, на кого-то, чуть заметно улыбаясь, трудно было не согласиться на все, что он предлагает. Я слышала, как местные поварихи обсуждали его, называли красивым и опасным, а одна, кажется, даже всерьез была в него влюблена.