В тот вечер мы легли рано, даже Ханс не стал засиживаться допоздна. Выключив свет, он лег рядом со мной и приобнял, как делал обычно, и внутри разлилось привычное умиротворение. Я смотрела на дорожки лунного света на полу и никак не могла заснуть. Я просто хотела запомнить ощущение его тепла рядом — настолько рядом, — потому что обычно он ложился позже и вставал раньше, и утром я помнила только призрачное ощущение кого-то около себя. А сейчас у меня была возможность запомнить его в красках, прочувствовать каждой клеточкой тела и пропустить через себя. Лежала и впитывала его тепло, стараясь себя не выдать, но он все равно, видимо, догадался.
— Не спишь? — поинтересовался Ханс хриплым от долгого молчания голосом, а я молилась, чтобы он не почувствовал пробившую меня дрожь.
— Не сплю, — согласилась я.
— Вот и я не сплю, — вздохнул он и замолчал. Я попыталась выползти из его объятий — все-таки вот так, зная, что он не спит, лежать было очень неловко. Он усмехнулся. — Да лежи ты, лежи. Дома прохладно. Грейся.
Я блаженно расслабилась, мысленно поблагодарив его за это разрешение, и вскоре уже уснула, не зная, спит ли он или просто великодушно позволяет мне нежиться в его объятиях.
Утром я проснулась одна. Это меня совершенно не удивило.
Ханс обнаружился на кухне. Он читал газету, попивая кофе, и я залюбовалась им, замерев в дверном проеме. Он был красив, хотя морщинки с каждым разом становились все глубже, но это только притягивало взгляд. Они его совершенно не портили, наоборот, шли ему как самая правильная деталь образа. И я не могла его представить другим.
— Доброе утро, — произнесла я, обнаруживая себя. Он поднял взгляд и улыбнулся, отложив газету.
— Доброе. Кофе хочешь? — дождавшись моего кивка, он поднялся из-за стола и налил мне кофе в чашку. — На улице сегодня как-то необычно холодно, поэтому риску предложить тебе обойтись сегодня без прогулки. К тому же, мне нужно будет через час уехать, и как долго меня не будет, я не могу даже предположить. Побудешь здесь одна? Еда будет в холодильнике, и все книги в твоем распоряжении.
Я постаралась не выдать своей грусти, запив неприятное ощущение большим глотком кофе.
— Конечно, не переживай. Все будет хорошо, — успокоила я.
— Может, хочешь чего-нибудь? Мне неудобно, что приходится оставлять тебя одну.
— Я все понимаю, — уверила я. — Все нормально. Езжай и не думай обо мне, я уже не маленькая девочка. Справлюсь тут без тебя.
Он рассмеялся. Я видела, что он немного расслабил плечи — возможно, действительно переживал за меня и за то, как я тут буду одна. Меня же расстраивало только то, что мне не удастся провести время с ним. Но я не показывала ему своего истинного отношения к сложившейся ситуации, потому что не хотела, чтобы он волновался за меня.
—Ты будто выгоняешь меня прямо сейчас, хотя у меня в запасе еще есть время, — с улыбкой заметил он, садясь на место.
— Раньше уедешь — раньше вернешься, — я пожала плечами и снова сделала глоток.
Мы завтракали в уютной тишине. Он читал газету, я рассматривала замерзшую за окном улицу. У меня не было ощущения праздника, но и без него мне было хорошо. Я думала о том, какое это доверие — оставлять меня дома одну. Конечно, он знал меня не первый год. Но, а если бы мне пришло в голову куда-то уйти? Или обокрасть его? Наверное, он действительно хорошо меня знал, раз настолько мне доверял.
Ханс уехал, как и говорил, через час. Я помыла наши кружки и села читать, совершенно не зная, чем же еще можно заняться. Мне повезло: книга попалась достаточно интересная для того, чтобы я неотрывно читала ее все то время, что Ханса не было. Я почти не заметила, как он вернулся, — поглощенная событиями книги, я едва замечала то, что происходило вокруг. А он вернулся с праздничным тортом и бумажным пакетом с чем-то в руках.
— Как ты здесь? — поинтересовался он, унеся все в кухню.
— С тобой, конечно, веселее, но и так тоже ничего, — я покачала книгой в руках, и он понимающе кивнул.
Время неумолимо ползло к вечеру. Я переоделась в свое светлое платье, повязала на шее тот платок, который он подарил мне на прошлое Рождество, и расчесала волосы, уложив их набок. Стол мы накрыли немного раньше, поэтому я не боялась испачкаться.
На этот раз Ханс поставил два одинаковых бокала.
— Я буду пить сок из этого? — с сомнением спросила я. Ханс рассмеялся.
— Нет. Хочешь попробовать кое-что покрепче?
Я с предвкушением кивнула.
В тот вечер я впервые попробовала алкоголь — кажется, это был шнапс, я не запомнила, но на языке он раскрылся неприятно обжигающей горечью. Я скривилась, а Ханс только усмехнулся и попросил допить то, что было в бокале. Я подчинилась — я никогда не умела с ним спорить, — и выпила залпом, почувствовав выступившие на глазах слёзы. Он рассмеялся уже в открытую. Покачал головой и с невыразимой нежностью назвал «глупенькой девочкой». Я думала, что расплачусь — прямо там, сидя напротив него и держа в руках пустой стакан. А когда он забрал его, коснувших моих пальцев своими — как всегда, теплыми и чуть шершавыми, — я уже была на грани, чувствовала, что слёзы вот-вот потекут по щекам и я не смогу их остановить. Но прошло несколько мучительно долгих секунд, а слёзы так и не появились. Мысленно я выдохнула от облегчения, внешне же — только улыбнулась ему чуть увереннее.
Внутри все бурлило и кипело. Что-то рвалось наружу и требовало действий, кровь ударила в щеки, и я чувствовала, как горит кожа, сокрушенная её натиском. Я прижала тыльную сторону ладони к щеке, и судорожно вздохнула от контраста.
— Жарко? — участливо спросил он. Я кивнула, думая, что он сейчас откроет окно. Но вместо этого он только понимающе кивнул. — Сейчас пройдёт. Так действует алкоголь — он расширяет сосуды и разгоняет кровь по телу. От него всегда жарко и тянет на глупости.
Я кивнула с самым серьёзным видом. В лагере мы видели, как по вечерам, после отбоя, комендант пьёт что-то прозрачное и, судя по его лицу, горькое, кривясь после каждого глотка. А потом его щеки краснели — прямо как у меня сейчас, — а в глазах появлялся маслянистый блеск.
— На какие глупости? — поинтересовалась я. Мне действительно было интересно. К тому же, он явно знал что-то об этом.
— На разные, — уклончиво ответил он, но затем продолжил уже подробнее: — Кому-то алкоголь прибавляет смелости и толкает на признания, о которых, протрезвев, человек обычно жалеет. Кто-то от него злится и совершает отвратительные поступки вроде убийства или насилия, иногда — грабежей и разбоя. Кто-то, напившись, просто поёт, в голос и не стесняясь, чего никогда не мог трезвым. Глупости зависят от человека, — искренне сказал он, будто много знал об этих самых глупостях. Много и не понаслышке.
— А поцеловать тебя сейчас — это глупость? — так же искренне спросила я. Да, я хотела его поцеловать. Да, я знала это и без половины бокала шнапса во мне. Но ведь он сам сказал — алкоголь придаёт смелости. Почему я не могла ею воспользоваться?
— Глупость, — кивнул он.
— И ты мне не разрешишь?
— Не разрешу.
Я догадывалась, что его смущает: его и мой возраст, разница в нашем положении и много что ещё, но его ответ меня удивил.
— И не потому, что считаю тебя маленькой для такого. Просто сейчас ты говоришь об этом, потому что пьяна.
— Но я хочу этого и без алкоголя, — тут же произнесла я. Он покачал головой — не любил, когда перебивают. — Извини.
— Может быть, хочешь, — он сделал вид, что ничего не заметил. — Но откуда я могу об этом знать? Мы никогда не говорили об этом. А сейчас, извини, я не могу доверять твоим мыслям и принимать их за трезвые.
— А если утром? Что, если я сделаю это утром? Тогда ты мне поверишь?
Я хваталась за любую возможность, словно за соломинку, грозящую вот-вот уйти под воду и утащить за собой мой шанс на спасение.
Ханс усмехнулся и отпил из своего бокала — в отличие от меня он не осушил его разом, а растягивал каждый глоток, очевидно смакуя этот горчащий привкус на языке.
— Если тебе хватит смелости утром, то тогда и поговорим.
Я кивнула. Такого разрешения мне было достаточно, и я знала, что обязательно наберусь для этого смелости. На этом разговор плавно перетек в более безопасные темы. Я больше не пила, и он тоже ограничился одним бокалом. А потом повел меня к елке. Я рассмеялась, едва от только заговорил об этом.
— Подарок все же будет? — с улыбкой спросила я. Он, тоже улыбаясь, кивнул.
— Я не мог оставить тебя без подарка. Извини, — произнес таким тоном, будто действительно был в чем-то виноват.
Я рассмеялась и достала сверток. Он был совсем небольшим, меньше ладони, и мне было интересно, что же там внутри. Под бумагой обнаружилась маленькая коробочка, и я, только увидев название, восхищенно посмотрела на Ханса.
— Это помада? — дрожащим от волнения голосом уточнила я.
— Открой и увидишь.
Непослушными пальцами я открыла коробочку и выудила тюбик с губной помадой. Я видела их в магазинах, когда мы с Хансом гуляли, видела их раньше, в журналах, которых полно было в Союзе, но никогда не пользовалась и даже не держала в руках. Тюбик был на удивление легким, и я сняла крышечку. Сама помада пахла чем-то цветочным и сладким, но запах мне понравился. Она была неяркого нежно-розового цвета, и мне захотелось поскорее накраситься, чтобы увидеть, как она будет смотреться на губах. Я взглянула на Ханса, тот кивнул, и я умчалась к зеркалу.
Руки совсем меня не слушались. Я аккуратно накрасила губы, чуть-чуть вылезла за контур, но быстро подтерла пальцем. И не узнала свое отражение. Такая — в платье, с шарфом и накрашенная — я была не похожа на саму себя. Губы сияли розовым цветом и притягивали взгляд, щеки были слегка красными от алкоголя, а глаза блестели как-то по-особенному.
Я понравилась себе. И улыбнулась своему отражению. Чуть поправила волосы и вернулась к Хансу.
— Спасибо тебе за подарок, — искренне поблагодарила я, убирая помаду обратно в коробочку. — Но очень жаль, что ты не разрешаешь мне делать глупости.
Он рассмеялся и покачал головой.
— Дождись утра.
А потом мы снова танцевали. Покачивались в такт тихой мелодии, обнявшись и прижавшись друг к другу, и я чувствовала, как внутри меня теплой, согревающей волной разливается счастье.
Вернуться к теме поцелуев нам так и не удалось: утром мы проснулись рано, но Хансу тут же позвонили — впервые на моей памяти — и срочно куда-то вызвали. Он уже был готов положить трубку, но ему сказали что-то еще, и он помрачнел, но был вынужден согласиться.
— Извини, срочно вызвали на службу. Собирайся, водитель отвезет тебя в лагерь. Прости за такое странное Рождество.
— Все в порядке. У вас что-то случилось? Ты просто выглядишь очень мрачным.
Он сухо — будто бы зло — усмехнулся и кивнул.
— Случилось. Не могу ничего об этом рассказать, но ты не волнуйся. Все будет нормально. Я сейчас переоденусь, и ты не смотри на меня в окно, хорошо?
— Почему? — это была очень странная просьба, и я действительно хотела знать, почему же я не могу посмотреть на него.
— Потому что, — отрезал он и больше ничего не объяснял.
Я пожала плечами, стараясь не волноваться. Умылась, переоделась, сунув помаду в карман куртки, а все остальные вещи убрала на их место в шкаф. Мы не завтракали, но я не чувствовала голода, потому что голова была занята совсем другими мыслями — там роилась сотня предположений о том, куда вызвали Ханса и что могло произойти.
Я проводила его из прихожей. Он стоял в черной форме, и она шла ему просто невероятно сильно, оттеняя чуть загорелую в любое время года кожу и его темные глаза. Я не понимала, почему же я не могу смотреть на него, если он был настолько красив в этой форме. Я обняла его на прощание, и он пообещал навестить меня, как только вернется в лагерь после каникул. Я кивнула, соглашаясь. Он ушел, сказав, что водитель приедет за мной через полчаса — а пока что я могу спокойно позавтракать.
Вот только он не знал, что без него — после таких-то новостей! — спокойного завтрака у меня бы точно не получилось.
Вместо этого я подбежала к окну и, спрятавшись за занавеской, выглянула наружу, выискивая его взглядом. Он как раз вышел из подъезда и направился к большой черной машине с нарисованной свастикой на передней дверце. Дойдя до нее, Ханс обернулся и посмотрел на меня — точнее, наверное, на наши окна, проверяя, смотрю я за ним или нет, — и я испуганно отпрянула, садясь за стол.
Я не знала, видел он меня или нет, но мне было страшно — совсем немного — оттого, что я нарушила данное ему слово. И хотя я ничего ему не обещала, чувствовала я себя все равно погано.
Через полчаса действительно приехал водитель. У него были ключи от квартиры, поэтому он забрал меня прямо оттуда. Закрыл дверь, открыл передо мной дверцу машины, а после отвез в лагерь.
За окном было темно и серо, тучи над головой никак не хотели расходиться. А я все думала о том, как жаль, что Ханс не позволил мне поцеловать его вечером. Думала — и жалела, что не настояла на своем.
========== 15. ==========
Самым забавным мне всегда казалось то, что Ханс очень часто меня успокаивал. Нет, я не была истеричкой и не переживала по каждому мало-мальски волнительному поводу. Наоборот — я старалась не нервничать и вести себя максимально спокойно и сдержанно. Но иногда даже моему терпению приходил конец, и я взрывалась, ругая себя и весь мир одновременно.
Я, конечно, прикладывала все усилия, чтобы Ханс этого не видел — не хотела казаться слабой в его глазах, но не всегда все шло так, как было нужно мне. И в такие моменты я злилась и раздражалась еще больше. Ханс же только улыбался и ласково гладил меня по волосам, позволяя перегореть этой злостью и истерикой или выкричать ее всю ему в плечо. Но я редко пользовалась такой привилегией, предпочитая бороться с приступами ярости наедине с собой.
Но в тот раз я просто не смогла по-другому.
Январь для нас начался с известия о близком начале выпускных экзаменов. Услышав об этом, я даже на мгновение растерялась — неужели это все? Конец всех этих мучений? Конец… всего?
Конец моих встреч с Хансом?
Последний вопрос мучал меня сильнее прочих, потому что меня мало волновало мое будущее без лагеря. Но будущее без него я вообще не хотела считать своим.
Хотя, наверное, все было не так уж плохо. Выпускные испытания должны были начаться только в феврале, сам выпускной планировался на июнь. Казалось, что впереди еще была целая жизнь, но мне все это виделось не в слишком радостном свете. Я знала, что скоро все закончится. Понимала, что финишная прямая, последняя страница очень важной главы моей жизни.
Но я не была готова с этим расстаться.
В пятницу, спустя пару недель после этого печального известия, я сидела в кабинете у Ханса и сосредоточенно делала вид, что читаю, хотя на самом деле не понимала ни строчки из того, что видела перед собой.
— Что случилось? — спросил он наконец. Я с готовностью, будто ждала его вопроса, отложила книгу и перевела взгляд на него. — Если ты думаешь, что я умею читать мысли, то ты ошибаешься.
Я закатила глаза.
— Скоро выпускной, — сказала я таким тоном, словно вся боль мира заключалась в этих словах.
— В июне, — кивнул Ханс.
— Не напоминай, пожалуйста, — я поморщилась.
— Ты не хочешь отсюда уехать?
— Отсюда — хочу, но… — я секунду помолчала, решая, говорить ли всю правду до конца или пока еще не стоит. — Но это конец всего, понимаешь? Всего! Такой важный период моей жизни прошел здесь, в этих стенах. Я выросла здесь, стала такой, какая я есть. А оно вдруг так резко кончается.
— Но ведь ты знала, что так и будет.
Ханс говорил спокойно, слишком спокойно, а мне хотелось вскочить на ноги и, активно жестикулируя, объяснить ему, что все совсем не так просто, как он говорит. Что все куда сложнее и запутаннее. Объяснить ему то, чего он, очевидно, не понимал.
— Нет ведь. Нет! — я не выдержала и встала. Он удивленно смотрел на меня из-за стола. Я постаралась говорить тихо, но четко, чтобы он мог меня услышать. — Все совсем не так. Все куда сложнее, понимаешь? Я не хочу, чтобы все это заканчивалось. Я не знаю, что будет дальше. Я боюсь того, что будет дальше! — на этой фразе голос сдержать не удалось, но на лице Ханса ничего не дрогнуло, и я решила, что все нормально. Хотя все равно постаралась говорить спокойнее. — Впереди все такое неопределенное, скрытое, загадочное. Я не знаю, что делать. Я не хочу терять то, что у меня есть сейчас.