— Буду молчать, — хмуро сказал Миша.
— Решено, — сказал Бык, — деньги есть?
— Нет, — сказал Миша.
— Тогда ничего не выйдет, — сказал Бык.
— На первый раз, я думаю, — вмешался Севчук, — можно поверить в долг. Он парень честный, отдаст.
Бык с сомнением посмотрел на Мишу.
— Ну, что неё, — протянул он, — если ты ручаешься, поверим на первый раз. Ты, Паша, ему объясни, в чём дело.
— У нас тут — торжественно заговорил Севчук, — союз настоящих мужчин. Мы воспитываем в себе волю, мужество, умение выкрутиться из любых обстоятельств. Ни в коем случае не обращаться к старшим, иначе ты — улитка, а не человек. С девчонками не дружить, ничего не бояться, понятно? И хранить тайну, как хранят настоящие мужчины.
Всё это звучало очень интересно. Миша понял, что во всём этом есть что-то важное и значительное.
— Ладно, — сказал он.
— Наш атаман, — продолжал Севчук, — заслуживший мужеством и силой право командовать и выбранный нами единогласно, — Вова Бык! Каждый из нас обязан его слушаться и ему помогать. Понятно?
— Понятно, — сказал Миша.
Вова Бык улыбнулся и дружески хлопнул Мишу по плечу.
— Ничего, — сказал он, — ты парень хороший, ты мне нравишься, из тебя будет толк. Хочешь, я тебя одной игре научу?
— Хочу, — сказал Миша.
Бык достал из кармана три деревянные формочки, которыми малыши играют в песок, потом порылся на дне кармана и вытащил обыкновенную маленькую горошину.
— Игра такая, — заговорил он, — вот я ставлю три формочки. Под одной лежит горошина. Под какой?
— Под этой, — сказал Миша, отлично видевший, что Бык положил горошину под формочку, стоявшую справа.
— Правильно, — согласился Бык, — теперь я буду на твоих глазах переставлять формочки. Ты можешь смотреть как хочешь внимательно. Я их буду переставлять и читать вслух стихотворение Пушкина «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда». Когда я кончу читать стихотворение, я уберу руки, и ты должен угадать, под какой формочкой горошина. Если угадаешь, я даю тебе двадцать копеек. Если не угадаешь, ты мне даёшь тоже двадцать копеек. Дело чистое, обмана нет, всё на твоих глазах.
— А у меня нет двадцати копеек, — сказал Миша.
— Принесёшь завтра, — согласился Вова Бык. — Раз за тебя Паша Севчук ручается, поверю.
Миша смотрел на формочки и соображал: он ясно видел, под какой формочкой лежит горошина. Как бы Бык ни переставлял формочки, Миша будет следить за ним внимательно. Он выиграет двадцать копеек, купит мороженое или сходит в кино. Трудно было только понять, почему Вова Бык сам идёт на проигрыш? Но, в конце концов, это Мишу не касается. В крайнем случае, даже если он и проиграет, можно попросить у Анюты двадцать копеек на кино или на мороженое и отдать долг.
Он всё-таки колебался, но Бык в это время добавил:
— А пока игра не началась, можешь поднять все три формочки и посмотреть, где горошина.
Это решило дело. Ясно было, что обмана нет. Миша поднял все три формочки и убедился, что горошина в самом деле лежит под крайней формочкой справа.
— Начали? — спросил Бык.
— Начали, — согласился Миша.
— «Птичка божия не знает, — начал Бык, — ни заботы, ни труда».
Он говорил неторопливо, с расстановкой, с выражением. А руки его в это время с бешеной быстротой переставляли формочки, так что у Миши даже рябило в глазах. Сначала он ещё видел горошину, формочки летали над ней, горошина то была, то её не было, она то исчезала, то появлялась, то она скрывалась под одной формочкой, то под другой, а Бык в это время неторопливо читал про то, как птичка «долгу ночь на ветке дремлет», и наконец закончил последней короткой строчкой.
— «Встрепенётся и поёт».
Он сразу же убрал руки. Формочки спокойно стояли на местах, и трудно было поверить, что только что они так стремительно перелетали с места на место.
— Ну, под какой горошина? — спросил Бык.
— Под этой, — не совсем уверенно ответил Миша, указывая на крайнюю справа.
— Можешь сам поднять все три и посмотреть.
Миша поднял правую формочку, под ней ничего не было. Поднял среднюю — тоже ничего. Горошина лежала под левой, и как это получилось, понять было невозможно.
— Эх, не повезло тебе! — сочувственно сказал Бык. — А я думал, ты угадаешь правильно. Ну ладно, так и быть, дам тебе возможность отыграться.
Снова мелькали формочки, снова птичка дремала долгу ночь. Миша угадал правильно и ещё раз угадал правильно, а потом опять не угадал и ещё раз не угадал. А птичка дремала на ветке, формочки носились, у Миши рябило в глазах, кружилась голова, и каждый раз ему казалось, что он точно знает, где находится горошина, а горошина, будто дразня его, оказывалась под другой формочкой и даже, кажется, подмигивала Мише, и Миша, весь красный от волнения, думал, что должен же он наконец угадать, не заколдованная же в самом деле эта горошина, и снова не угадывал. Наконец Вова Бык спрягал формочки и горошину в карман.
— Хватит, — сказал он. — Сегодня тебе не везёт. Это бывает так. Один день не везёт, а другой зато повезёт. Приходи завтра. Наверное, завтра будет твоя удача. Отыграешься, да ещё и выиграешь рублик-другой. Но уговор: прежде отдашь долг три рубля.
— Хорошо, — сказал Миша, совершенно не представляя себе, каким образом он эти три рубля достанет.
Он шёл домой, и у него всё ещё кружилась голова, так его задурило это мелькание формочек, и ему казалось, что дома раскачиваются, и кружится небо, и улица изгибается то туда, то сюда. Даже поднимаясь по лестнице, он нетвёрдо чувствовал себя на ногах и держался за перила и всё думал, и думал, что деньги у них в доме приходят к концу и Анюта рассчитывает каждый рубль. Он такой растерянный уходил из царства Вовы Быка, что до него тогда не дошёл совет, данный ему на прощание многоопытным Пашей Севчуком. А теперь, когда он стоял у двери своей квартиры и не решался протянуть руку к звонку, он вспомнил этот совет.
— У сестры попроси, — сказал, прощаясь, Паша Севчук, — скажи, будто ребята сговорились сложиться по три рубля, чтобы сделать наш лагерь ещё красивее и лучше.
По-видимому, это был единственный выход.
Глава седьмая. Вечер
Паша Севчук пришёл домой с опозданием, оживлённый и весёлый, как и положено приходить домой хорошему мальчику после проведённого в лагере дня.
Мать уже накрыла на стол, а отец всё ещё плескался в ванне. Он всегда, приходя с работы, долго мылся, и из-за двери было слышно, как он покряхтывает, а иногда даже охает от удовольствия.
Потом он вышел весёлый и оживлённый, в домашнем костюме, в домашних туфлях, и, уже подходя к столу, напал рассказывать про служебные новости.
Паша знал, что новости эти положено слушать с интересом и задавать вопросы, потому что тогда у отца настроение будет хорошее, и если у Паши окажутся какие-нибудь грехи, то они легко простятся.
Грехов, впрочем, особенных не было. То есть они были, но о них никто не знал. О больших, серьёзных грехах Паша почти забывал, когда приходил домой. Будто бы и не было пустыря и Вовки Быка, и расстроенного лица новичка, который пришёл сюда впервые и которого затянули в игру и уже не выпустят.
Если бы рассказать отцу про те большие грехи, отец бы, наверное, не поверил, а если бы поверил, стал бы хвататься за сердце, побежал бы советоваться с товарищами, пошёл бы в партийную организацию, словом, натворил бы всякого.
Паша иногда представлял себе, как это было бы, если бы отец узнал. Ему было интересно представлять это, так же интересно, как читать приключенческий роман с бурями, тонущими кораблями и гибнущими людьми. Страшно, но закроешь книжку, лампа горит над изголовьем, и можно натянуть одеяло и удобно подоткнуть его со всех сторон.
Были и другие грехи, маленькие, не очень страшные, за которые на Пашку сердились родители, но сердились не сильно, потому что, по их мнению, шалости эти свидетельствуют только о бойкости и живости мальчика.
Мать накрыла на стол. Стол накрывался одинаково красиво и когда приходили гости, и когда садились обедать только своей семьёй. Поэтому на белоснежной скатерти красовался яркий сервиз, серебряные ножи, вилки и ложки, и маленькие тарелочки для хлеба у каждого прибора, и нарядная вазочка с салфетками, и отдельные тарелочки для закусок, и хрустальные бокалы для боржома, который пили всегда за обедом.
Мать, нарядная, оживлённая, чуть подкрасив губы, вошла, оглядела придирчивым взглядом стол и позвала обедать. Пришёл отец, весело спросил: «Ну, чем ты сегодня нас потчуешь?» — сел и с удовольствием потёр руки. Руки у него были пухлые, белые, чисто промытые, с аккуратно остриженными ногтями. Он был всегда хорошо побрит и аккуратно подстрижен, и от него всегда еле уловимо несло духами «Шипр».
Мать, высокая, начинающая полнеть женщина, с правильными чертами лица, с серыми большими глазами, внесла сервизную супницу с ярким красно-чёрным китайским рисунком. Отец съел помидор, посолив его и поперчив, и не торопясь разжевал аккуратно вычищенный, с вынутыми костями кусок копчёной селёдки. Потом по тарелкам был разлит борщ и настало время разговоров.
Мать рассказала, что у соседей болела девочка и соседка, конечно, обратилась к ней за советом. Конечно, врач ошибался, и она сразу подсказала врачу, что дело в миндалинах.
Отец, со вкусом глотая дымящийся красный борщ со сметаной, рассказал о новых перипетиях давно тянувшегося спора о выборе площадки для большого строительства. Точка зрения отца, конечно, побеждала, и отец был потому в отличнейшем настроении.
Паша рассказал о приходивших в лагерь пионервожатых, с юмором помянув, как они все глядели на его портрет. Потом он вспомнил про Мишу и рассказал о нём тоже, пожаловавшись, между прочим, что, конечно, именно ему, Паше, опять поручили новичка и придётся теперь с ним возиться.
— Ничего, сказал отец, — новеньким обязательно надо помогать.
Мать пошла за вторым блюдом. На второе была жаре мая телятина с картошкой. Долго мать не возвращалась, а когда вернулась, лицо у неё было растерянное.
— Паша, спросила она, — откуда у тебя такие деньги?
В руке она держала двадцатипятирублёвую бумажку.
Оказывается, так как телятина не совсем ещё доспела, мать решила вынуть всё из карманов Пашиной курточки, чтобы после обеда почистить и отгладить её.
Отец посмотрел на Пашу удивлённо. Впрочем, ничего плохого отцу не приходило в голову. Он просто не мог понять и ждал объяснений.
— Украл, — спокойно сказал Паша.
Отец усмехнулся. Ему нравилось, что сын умеет шутить и понимает шутки. Но глаза у отца оставались серьёзными.
— Ну, а всё-таки?
— Можно бы, конечно, вас подольше помучить, — снисходительно сказал Паша, — но очень хочется телятины. Завтра должен внести эти деньги за радиоаппаратуру. Решили ещё три двора радиофицировать.
— А-а-а, — сказал отец, — значит, ещё три дома лишатся покоя.
Отцу нравилось, что сын увлекается радио. Вообще в семье было принято восторгаться друг другом. Мать восторгалась отцом и Пашей. Отец восторгался Пашей и матерью. Паша восторгался родителями. Конечно, весь этот восторг не выражался прямо. Все делали вид, что подшучивают друг над другом, что друг у друга не замечают достоинств. Однако, когда мать говорила про отца или Пашу, или отец говорил про мать, или Паша говорил о родителях, слушателю, несмотря на иронический тон, становилось ясно, что все трое замечательные, прямо-таки необыкновенные люди. Само собой разумелось, что мать удивительная красавица, необыкновенная умница и замечательная хозяйка. Отец всегда побеждал всех противников в министерстве, а если почему-либо не побеждал, то объяснял это тем, что противники плохие люди, ничего не смыслящие в работе. Из шутливых рассказов отца о служебных делах все понимали, хотя отец как будто и старался это скрыть, что им восхищаются все, включая министра, что начальник главка без его советов ничего не решается предпринять и если отец уйдёт из министерства, трудно себе представить, как они там без него обойдутся.
Когда к Севчукам приходили гости, родители говорили про Пашу как будто насмешливо и даже осуждающе.
Однако все, и сам Паша в том числе, понимали, что так они говорят потому только, что говорить иначе нескромно, на самом же деле Паша мальчик удивительных способностей, необычайно развитой, с очень широким кругом интересов и глубокими знаниями.
В доме часто велись разговоры о высокой принципиальности матери и отца, которую, разумеется, Паша целиком унаследовал. Для Пашиных родителей не играло и не могли играть никакой роли общественное или служебное положение человека. О каждом судили только по личным достоинствам и в зависимости от этого принимали его лучше или хуже. Паша, однако, был мальчик сообразительный и довольно скоро заметил, что когда приходил человек нужный, то почему-то каждый раз у матери случайно в буфете оказывались и дорогие закуски, и хорошее вино, что родители в этом случае оба были нарядные, весёлые и очень гостеприимные. Заметил он и то, что если приходил человек ненужный, то получал в лучшем случае стакан чаю, мать не выходила из своей комнаты, а отец торопился поскорей выпроводить гостя.
А на следующий день Паша опять слышал, что для родителей не играет и не может играть никакой роли общественное или служебное положение человека. Не нужно было быть большим мудрецом, чтобы прийти к выводу: разговоры о принципиальности — это одно, а поступки совсем другое. Причём разговоры не мешают поступкам, и поступки — разговорам. А отсюда, в свою очередь, следовало, что если родители живут двойной жизнью, то может жить двойной жизнью и Паша.
Могло, конечно, случиться и наоборот. Наблюдая двойную жизнь родителей, мальчик мог навсегда получить отвращение ко всякой лжи и неискренности. Но, однако, требовало преодоления желаний, отказа от удовольствий. Шить двойной жизнью было удобнее и проще. Угрызений совести быть не могло, потому что родители жили тоже так.
— Ты, мама, не забудь положить деньги обратно в карман, — небрежно сказал Паша. — А то хорош я буду, растратив общественные средства.
— Складчина? — спросил отец.
— Да, — кивнул Паша, — кстати, папа, приготовься ещё к одному расходу. Будем собирать на оборудование лагеря. Деньги, конечно, отпускают, но кое-чего не предусмотрели. А мы решили, что каждый год лагерь должен становиться лучше и лучше.
— Переживём, — сказал отец. — На полезное дело денег не жалко. Сколько нужно?
— Три рубля, — сказал Паша. — Я думаю, что меньше неудобно. Всё-таки семья у нас обеспеченная.
Отец кивнул головой. Паша был доволен: чуть было не погорел и, вместо того чтобы объяснять, увиливать, признаваться, ещё заработал трёшку. Чтобы превратить поражение в победу, тоже надо голову на плечах иметь.
За окнами было ещё светло, и всё-таки по неуловимым признакам, по особенному летнему вечернему свету, по тому, что со двора уже доносился стук костяшек — стало быть, игроки в домино пришли с работы, пообедали и предались любимому своему занятию, — по неуловимому чувству покоя, звучавшему в голосах, доносившихся со двора, было ясно, что наступал вечер. Лаяли собаки, которых вывели погулять, где-то вдруг отчаянно заорала кошка: толп наступил ей кто-нибудь на хвост, то ли за ней собака погналась. Пожилые люди рассаживались по скамеечкам, чтобы подышать свежим воздухом и обменяться мнениями по поводу событий мирового масштаба и событий, случившихся во дворе.
Вечер не торопясь шёл над городом, над районом, над кварталом.
Миша ложился спать. Он уже умылся под строгим контролем Анюты и тщательно вычистил зубы, хотя и жаловался, что паста невкусная и ему противно. Анюта собралась писать письмо отцу. Теперь она понимала, что это совсем не так просто, как ей казалось вначале. Ну, хорошо, мама ошпарила руку и не может писать сама. Мама будто бы сидит рядом и то диктует Анюте, то просто подсказывает, о чём написать. А почему они всё же не уехали на Украину? Из-за того, что мама ошпарила руку? Отец умница, он сразу поймёт, что это чепуха. Анюта подумала, подумала и начала писать так: