Это не первый его поцелуй — я это знаю, — но первый настоящий.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Пока мы спускаемся вниз, я не знаю, куда девать руки. И тем более не знаю, что же делать со спутанными в клубок эмоциями. Произошедшее на холме теперь словно вытатуировано на каждой моей нервной клетке; уверен, я буду помнить ощущения от каждого прикосновения и сорок лет спустя.
Мама всегда учила меня проговаривать свои эмоции, называть их. Итак. Помимо головокружительного возбуждения я чувствую себя
нервозным,
нерешительным
и отчаянно жаждущим повторения.
Но даже самые неспокойные эмоции бледнеют от моего восторга.
Я
целовался
с Себастьяном.
Я все еще чувствую его губы, язык и смех, эхом отразившийся в пространстве между нами. Мы целовались снова и снова. Всеми видами поцелуев. Они были быстрые и небрежные, медленные и глубокие, которые заставляют думать о сексе и о том, чтобы проваляться кое с кем под одеялом до полудня. Себастьян прикусил мою губу, я ответил тем же, а потом он издал такой стон, отзвук которого будет витать вокруг моих лихорадочных мыслей весь остаток выходных. Все эти ощущения… настолько правильные. Словно что бы (и с кем бы) я раньше ни делал — все это было не похоже на настоящие поцелуи. Наверное, прозвучит глупо, но мне кажется, словно в эти поцелуи были вовлечены все клетки моего тела. Ощущения от поцелуев с Себастьяном заставляют поблекнуть воспоминания обо всем, чем я раньше занимался. Мы целовались до тех пор, пока холод не начал пробираться под одежду.
Но на самом деле, стоит мне подумать об этом, я вдруг вспоминаю, что наши поцелуи прекратил Себастьян: он отодвинулся, когда почувствовал мою руку, играющую с нижним краем его рубашки.
Он говорил, что у него ничего не было с парнями, но суть процесса ему явно не в новинку, поэтому я готов поспорить: подружки у него были. Тем не менее нас обоих трясло от эмоций, поэтому, возможно, для Себастьяна произошедшее между нами так же отличается от всего остального, как и для меня.
Он когда-нибудь… занимался сексом? Думаю, что нет. Уверен, Отем посмеялась бы надо мной и сказала, что некоторые ученики-мормоны самые развратные во всей школе. Но вспоминая все, о чем мне говорил Себастьян, я думаю, если не брать в расчет случившееся сегодня, он чтит главные правила.
Но захочет ли он им заняться? Со мной.
Эти вопросы вызывают беспокойство и горячку.
Я, конечно, бегу вперед паровоза, но сейчас настолько взвинчен и под кайфом одновременно, что не понимаю, как все это уложить в голове. Мы… встречаемся, или что? Даже если больше никто о нас не знает.
Себастьян увидится со мной снова?
Воображение рисует маму, которая стоит и притоптывает ногой, побуждая посмотреть на все происходящее повнимательней, но этот образ тут же улетучивается. Память от прикосновения губ Себастьяна слишком свежа.
Момент, когда мы встаем с камня и отряхиваемся, ощущается словно прокол защитного пузыря. Мы были на прогулке, но даже на улице мне казалось, что в целом мире существуем лишь я и Себастьян. Мы словно были совсем одни. Но каждый шаг с холмов в сторону дома все больше и больше растворяет ту окутавшую нас защитную оболочку. У наших ног простирается большой и чистенький Прово.
Мне не хочется возвращаться. И не хочется идти домой; вне зависимости от того, как сильно я люблю свой дом, семью, свою комнату и музыку, быть с Себастьяном я люблю больше.
Он предсказуемо молчалив. Идет на безопасном от меня расстоянии, вне досягаемости, опустив взгляд и глядя себе под ноги. Уверен, что внутри у Себастьяна еще больший ураган чувств, чем у меня, но и я сам порядком запутан. Плюс довольно трудно понять, о чем говорить, — в случае если нам стоит обсудить случившееся.
В подобной (постпоцелуйной) ситуации с девушками — в Прово у меня был всего один такой опыт — возвращаясь в город, мы держались бы за руки, а я старался бы вернуть контроль над собственным телом. Даже не сомневаюсь, что в ситуации с парнями было бы то же самое. Но только не с мормонами, которые — а наше молчание и отсутствие прикосновений означает, что мы поняли это одновременно, — окажутся предметом пересудов и молитв, если будут замечены возвращающимися с прогулки в горах, держась за руки с другим парнем.
И все же… несмотря на перечисленное, я надеюсь, что наше молчание не плохой знак. Время от времени Себастьян смотрит на меня и улыбается, от чего я начинаю светиться изнутри. Но потом вспоминаю его непринужденную улыбку (несмотря на стресс), когда его мама вышла из комнаты, его расслабленную улыбку, когда с ним заговаривают девушки в школе (а ему нравятся лишь парни), и беззаботную улыбку на фото у него дома (а он в тот момент скрывал свой самый большой секрет), — и все это ощущается ножевой раной, ведь я могу сколько угодно гадать, настоящая сейчас улыбка Себастьяна или фальшивая.
— Ты в порядке? — мой голос слегка дрожит от волнения.
Себастьян улыбается, но немного нерешительно.
— Ага.
Я боюсь того, что произойдет пять минут спустя: когда мы дойдем до его дома. Если существует какой-нибудь способ посадить Себастьяна в машину и ехать, пока не кончится бензин, после чего провести ночь в разговорах о том, что случилось, и помочь ему осмыслить это и принять, я готов им воспользоваться. Ведь догадываюсь, что Себастьян сделает (и это будет чуть более драматичная версия того, что сделал я, когда в первый раз поцеловал парня): он пойдет к себе в комнату и убедит себя, что причина случившегося — простое любопытство, не более.
— Чем ты занят в эти выходные?
Себастьян глубоко вздыхает, словно для ответа на вопрос ему сначала нужно прийти в себя.
— Завтра у меня футбольный матч, а потом мы с Лиззи едем в Орем помочь одной семье с переездом.
Ах да, служение. Да еще и в Ореме. М-да. Дома там красивые, но — если такое вообще возможно, — в этом городишке еще тише, чем в Прово.
— И куда собрались бедолаги?
Себастьян озадаченно смотрит на меня.
— Они переехали туда из Прово.
— Ты говорил, что никто бы не захотел переехать в Орем откуда бы то ни было.
Себастьян смеется, а я пьянею от одного вида его улыбки и возникающих от нее тонких морщинок у глаз.
— Нет. Я всего лишь хотел сказать… — немного подумав, Себастьян смеется снова. — Ну ладно, да. Не думаю, что кто-нибудь переехал бы в Орем откуда бы то ни было. Кроме Прово.
— Эй, Себастьян!
От моей интонации его щеки вспыхивают, а улыбка непостижимым образом становится застенчивой и соблазнительной одновременно.
— Что?
— Ты нормально относишься к тому, что между нами произошло?
Он бледнеет, но отвечает с готовностью — что чересчур, на мой вкус.
— Да. Совершенно.
— Уверен?
На место застенчивости и соблазна приходит такое великодушие, что мне начинает казаться, будто мы обсуждаем, нравится ли ему пережаренное мясо, приготовленное моей мамой.
— Конечно.
Подчиняясь какой-то инстинктивной необходимости, я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к нему, но Себастьян уворачивается и в панике смотрит по сторонам.
— Мы… Я… Нет. Мы не можем, — его слова срываются с языка будто неуклюжие удары топора по дереву.
— Прости.
— Только не вблизи к городу.
Очевидно, я не очень хорошо умею прятать свои эмоции, потому что, поморщившись, Себастьян шепчет:
— Я не пытаюсь морочить тебе голову. Просто такова реальность. Я не могу… говорить об этом… Только не здесь.
***
Весь вечер я избегаю общества мамы, пока та взглядом дает мне понять, что хочет поговорить, и отправляюсь в свою комнату, сославшись на необходимость исправить косяки в домашнем задании, — это чистая правда, но поскольку сейчас вечер пятницы, одурачить мне никого не удается. Мне звонит Отем. Звонит Мэнни. А потом и Эрик. Все куда-то собираются и что-то планируют, но это всего лишь ничегонеделание, которым мы занимались годы напролет. Выпить низкоалгокольного пива или рутбира и наблюдать, как один за другим народ уходит пообжиматься по темным углам, не кажется мне сегодня привлекательной затеей.
Мне просто хочется побыть одному — но не для того, чтобы отсматривать в Инстаграме аккаунты горячих моделей-парней. Я хочу воспроизвести в голове нашу с Себастьяном прогулку — снова и снова. Все, кроме ее конца.
Просто такова реальность.
Только не здесь.
Я мог нырнуть с головой в эту угнетающую истину, но вдруг Себастьян присылает мне эмодзи с изображением горы со снежной вершиной, и это словно брызги керосина на тлеющую свечу у меня в груди.
Я вышагиваю по комнате вперед-назад и с широкой улыбкой смотрю на экран телефона.
Гора. Наша прогулка. Наверное, сейчас Себастьян у себя в комнате тоже думает о ней.
Мои мысли резко меняют свое направление. Возможно, он уже в постели.
Тоненький голосок в моей голове машет оранжевыми флажками, пытаясь вернуть мысли в прежнее русло.
Я сдерживаю порыв прислать Себастьяну радугу, баклажан или высунутый язык и вместо всего этого отсылаю рассвет над горой. Мне в ответ приходит футбольный мяч. Точно, это его планы на выходные. Я отправляю эмодзи с изображением лодки — как напоминание, чем мы можем заняться летом… если он будет рядом.
Телефон вибрирует в руке.
«Мы обсудим твою книгу?»
«Да, конечно».
Мое сердце несется вскачь. Из-за всех этих тревог, признаний и поцелуев я совсем забыл, что Себастьян читал мои главы и знает, что они про него. Как забыл и о том — хотя он явно нет, — что в итоге мне придется эту книгу сдать.
«Я все исправлю».
«Изменю так, что не будет понятно».
«Мы можем поговорить об этом при встрече, если ты не против».
Я морщусь и шлепаю себя по лбу. Осторожней, Таннер!
«Конечно».
Его сообщение после этого немногословное:
«Спокойной ночи, Таннер».
Я отвечаю тем же.
И вспоминаю, что Себастьян сегодня мне сказал. «Не могу понять, как себя при этом чувствую: хорошо или ужасно».
***
— У меня уже примерно пятнадцать тысяч слов, — заявляет Отем в понедельник после обеда вместо приветствия. Она сидит на своем месте в классе, где всегда проходят занятия Семинара, и выжидающе на меня смотрит.
Я задумчиво почесываю подбородок.
— А у меня семьдесят стикеров с заметками.
Это неправда. У меня там глава на главе. Несмотря на данное Себастьяну обещание, я продолжаю писать, потому что слова каждый вечер так и просятся вырваться на свободу. И я все еще ничего не изменил. Скорее добавил, желая запечатлеть каждую проведенную с ним секунду.
— Таннер, — говорит Отем тоном строгой училки. — Тебе стоит думать о книге с точки зрения количества слов.
— Я ни о чем не могу думать с точки зрения количества слов.
— Надо же, какой сюрприз, — саркастически замечает она. — В книге должно быть от шестидесяти до девяноста тысяч слов. А ты пишешь на стикерах?
— Может, я пишу детскую книгу.
Посмотрев вниз, Отем приподнимает брови. Проследив за ее взглядом, я тоже смотрю вниз перед собой. Из блокнота выглядывает краешек стикера, на котором виднеются слова:
ПРОВЕСТИ ЯЗЫКОМ ПО ЕГО ШЕЕ.
— Нет, это не детская книга, — уверяю я и запихиваю стикер обратно.
Отем ухмыляется.
— Рада слышать.
— А сколько примерно слов на одной странице?
Она испускает страдальческий вздох, который, судя по всему, не наигранный. Сам себя я бы тоже уже взбесил.
— Примерно двести пятьдесят, если двенадцатым шрифтом с двойным межстрочным интервалом.
Быстро прикидываю в уме.
— То есть ты написала шестьдесят страниц?
Я написал больше сотни.
— Таннер, — на этот раз Одди произносит мое имя с еще большим нажимом. — Срок сдачи книги в мае. А уже заканчивается февраль.
— Знаю. И я справлюсь. Честно, — хочется, чтобы Отем мне верила. Но совсем не хочется, чтобы она попросила дать ей посмотреть. Было унизительно даже Себастьяну показывать фейковые главы. И если он беспокоится из-за узнаваемых «Колина», «Эвана» и «Иэна», то представьте, что будет, если прочитает кусок, который я написал в субботу, где Таннер в горах целуется с Себастьяном.
— Где ты был в пятницу? — спрашивает Одди, рассеянно тыча карандашом в образовавшуюся от подобных действий сотен других учеников выемку на поверхности стола.
— Дома.
Мой ответ привлекает ее внимание.
— Почему?
— Устал.
— И ты был один?
Я невозмутимо смотрю на нее.
— Ага.
— В пятницу днем я видела, как вы с Себастьяном ходили гулять в горы.
Мое сердце словно вырывается из груди и без оглядки уносится куда-то по коридору. До сих пор мне даже в голову не приходило, что нас могут увидеть или что вообще кто-то обратит внимание. Но Отем интересно практически все, чем я занимаюсь. И она видела, как мы шли на прогулку — которая закончилась тем, что мы целовались, как подростки (собственно, мы и есть подростки).
— Ну да, решили прогуляться.
Она широко улыбается, словно соглашаясь, что естественно, это всего лишь прогулка. Но мне почудилось, или она что-то подозревает?
Может быть, я не настолько невозмутимый, каким бы хотел казаться.
— Одди, — шепотом говорю я, но тут в класс входят Себастьян и мистер Фудзита. Все мое тело охватывает пламенем. Надеюсь, никто этого не замечает. Отем смотрит прямо перед собой, а Себастьян, встретившись со мной взглядом, тут же его отводит. И краснеет.
— Одди, — повторяю я и дергаю ее за рукав. — Одолжишь карандаш?
Кажется, она услышала панику в моем голосе, потому что когда поворачивается, выражение ее лица смягчается.
— Конечно, — когда она протягивает мне карандаш, мы оба понимаем, что я уже держу в руке ручку.
— Мне не важно, что ты думаешь — о чем бы ни были твои мысли, — но для него это важно, — шепчу я и делаю вид, будто попросил карандаш, чтобы иметь возможность наклониться к ней.
Одди делает смешное озадаченное лицо.
— О чем я думаю?
Тиски вокруг моего сердца разжимаются.
Когда я смотрю вперед, Себастьян тут же отводит от нас взгляд. Мы не виделись с ним шесть дней, и мне хотелось, чтобы наше первое общение после этого перерыва прошло бы в атмосфере общей захватывающей дух тайны, а не сплошной неловкости. Получается, он видел, как мы с Отем склонились друг к другу и разговаривали, а потом посмотрели на него. Он беспокоится, что я о чем-то рассказал Отем? Или что она читала мою книгу — ее реальную версию? Я еле заметно качаю головой, чтобы Себастьян понял, что все хорошо, но он на меня уже не смотрит.
И не смотрит до конца занятия. Когда мы разделяемся на группы, он основную часть времени проводит с Маккеной и Джули, ахающих и охающих от него. Потом к нам подходит Фудзита и немного рассказывает о развитии персонажа и о нити повествования, а Себастьян уходит в дальний угол аудитории и какое-то время читает отрывки из книги Эшера.
После прозвеневшего звонка он просто разворачивается и уходит. К тому моменту, когда мне удается запихнуть все свои вещи в рюкзак и выйти в коридор, все, что я вижу, — это спину Себастьяна, толкающего дверь наружу и выходящего на залитый солнцем двор.
Во время ланча я без конца хожу взад-вперед, пытаясь сообразить, какое сообщение ему отправить, чтобы дать понять (и при этом не выдать нас обоих): беспокоиться не о чем.
— Ты ведешь себя как чокнутый, — раскладывая на столе овощи и хумус, говорит Отем. — Сядь.
Плюхнувшись рядом, чтобы ее отвлечь, я краду у нее морковку, которую съедаю в два укуса. Но беспокойство по поводу Себастьяна резиновым шнуром плотно стягивает грудь. Что, если он действительно расстроился из-за моей книги? Могу ли я начать ее по-новой?