Отем берет меня под руку.
— Мне интересно, что у тебя с планом книги.
Ах, да. План. Пустынный документ, по которому гуляет ветер и катится перекати-поле.
— Нормально.
Раз… два… три…
— Хочешь, я посмотрю, прежде чем мы войдем в класс?
Я расплываюсь в улыбке.
— Нет, Одди, там все в порядке.
Она останавливается прямо у входа в класс.
— Так ты закончил?
— Что закончил?
По ее раздувшимся ноздрям я понимаю, что моя подруга представляет меня валяющимся на полу в луже собственной крови.
— Составлять план.
В голове всплывает образ вордовского документа с двумя написанными предложениями: «Наполовину еврей, наполовину непонятно кто, этот парень-квир живет в наводненном мормонами городе. И он ждет не дождется возможности уехать».
— Нет.
— Как считаешь, может, стоит?
В ответ я лишь вскидываю бровь.
Сегодня всего лишь четвертое занятие, и, несмотря на благопристойную атмосферу, царящую в этой аудитории, мы уже сделали традицией вести себя по-хулигански, пока не приходит Фудзита. Футболист-Дэйв с неизменным мячом начинает чеканить им попеременно то одной, то другой ногой, в то время как Буррито-Дэйв считает, сколько раз подряд мяч не коснется пола. Джули и Маккенна громко обсуждают грядущий выпускной, а Эшер делает вид, будто их не слышит (Макэшеры — их общее прозвище — это бывшая парочка, и с тех пор как он просто взял и бросил ее, перед нами время от времени разыгрываются увлекательные сцены). Отем идет за мной по пятам, чтобы я показал ей свои наброски — помните, да, что я говорил про неугомонную ищейку? — и я решаю отвлечь ее игрой в камень, ножницы бумагу, потому что подсознательно нам с ней по-прежнему лет по десять.
По аудитории проносится шепоток, и я поднимаю голову, ожидая увидеть Фудзиту, но с папкой в руке входит Себастьян. Эффект от его присутствия сродни звуку, который издает игла, царапая старые папины пластинки, — только в моем случае прямо по мозгу. Я показываю Отем какую-то несуществующую фигуру, отдаленно похожую на когти птицы.
Она шлепает меня по руке.
— Мой камень бьет даже вот это.
— В чем дело, народ? — со смехом говорит Себастьян и кладет папку на стол.
Единственная, кто не обращает на него внимания, — это Отем, намеревающаяся продолжать играть. А мне тут же вспоминается арена лазертага и как он ко мне прижался. Себастьян окидывает аудиторию спокойным и немного отстраненным взглядом.
— Вам не обязательно переставать разговаривать, когда я вхожу.
Маккенна с Джули предпринимают вялые попытки возобновить разговор, но в наступившей тишине, а также в присутствии Себастьяна, уже трудно сохранять скандальный оттенок беседы. А он своим присутствием заполняет все вокруг. Себастьян красивый — конечно же — но еще его окружает аура доброты, как и у любого другого действительно хорошего человека. Это заметно даже на расстоянии. Он всем улыбается, и, я уверен, моя мама назвала бы его осанку идеальной. А еще я готов поставить все деньги со своего накопительного счета, что он никогда не произносит — даже мысленно — ни одно из моих любимых нецензурных слов.
Тут мне в голову приходит ужасающая мысль, и я поворачиваюсь к Отем.
— Как думаешь, на нем храмовое белье?
Если она и думает, что странно спрашивать, носит ли Себастьян то самое скромное нижнее белье, которое принято надевать среди большинства верующих взрослых мормонов, то виду не подает.
— Мормоны не могут носить храмовое белье, пока не получат облечение [в других источниках эндаумент — прим. перев.].
— Что-что получат? — видимо, моей маме нужно было уделять большее внимание образованию ее детей.
Отем вздыхает.
— Пока не пройдут обряд в Храме.
Я пытаюсь говорить как ни в чем не бывало, будто просто болтаю от скуки.
— То есть обряд он еще не прошел?
— Сомневаюсь, конечно, но откуда мне знать? — наклонившись, она достает содержимое своего рюкзака.
Я киваю, хотя ее ответ мне мало помогает. У мамы я поинтересоваться тоже не могу, потому что она обязательно спросит, зачем мне это.
Одди садится и берет остро заточенный карандаш.
— Он пройдет обряд, когда будет готов жениться или перед миссией.
Похлопывая кончиком ручки по губе, я смотрю по сторонам, делая вид, будто слушаю ее вполуха.
— А-а.
— Сомневаюсь, что он женат, — уже с большим любопытством замечает она, кивком показывая на Себастьяна.
Он стоит недалеко от входа и что-то читает, и при мысли, что он может быть женат, я на мгновение теряю дар речи. Думаю, ему лет девятнадцать.
— У него на руке нет кольца, — продолжает Отем. — И разве он не отложил свою миссию на время выхода книги?
— А что, отложил?
Она смотрит сначала на него, потом на меня. Еще раз на него и снова на меня.
— Не совсем понимаю, что ты мне пытаешься сказать, Одди.
— Что он здесь, — отвечает Отем. — И что обычно они уезжают служить на миссию — на два года — почти сразу после окончания школы.
— То есть он все-таки не носит то бельишко?
— Господи, Таннер! Тебя действительно волнует, какое у него нижнее белье? Давай лучше поговорим о твоем чертовом плане!
Знаете, да, такие моменты? Когда в столовой девушка громко говорит: «У меня начались месячные!» Или парень: «Я хотел пернуть, но случайно наложил в штаны!» И наступает тишина. Именно это и происходит. Прямо сейчас. Где-то между «То есть он все-таки не носит то бельишко» и «Господи, Таннер» появляется Фудзита, и все, кроме нас с Отем, замолкают.
Фудзита усмехается и, глядя на нас, качает головой.
— Отем, — добродушно говорит он, — уверяю тебя, нижнее белье мужчины не настолько интересно, как ты на то надеешься.
Все смеются, в восторге от этого детсадовского происшествия. Отем открывает рот, чтобы возразить и объяснить, что это я интересовался нижнем бельем, но как только Фудзита заводит разговор про наши планы к книгам, возможность упущена.
Качнувшись влево, когда Отем отталкивает мою правую руку, я рассеянно размышляю, что об этом диалоге думает Себастьян. Поднимаю на него взгляд, как раз когда он резко отворачивается куда-то в сторону.
Его щеки покрываются пятнами румянца.
Фудзита просит нас достать свои наброски, и у меня возникает ощущение, будто все разворачивают длинные рукописи с подробнейшим описанием.
С глухим шлепком Отем кладет на стол стопку бумаги. А я даже не открываю ноутбук с хранящимися там двумя предложениями, которые и составляют весь мой план. Вместо этого достаю файл с пустыми листами бумаги из блочной тетради и, постучав им по столу, изо всех сил притворяюсь сосредоточенным.
— Таннер, может, хочешь начать? — предлагает Фудзита; видимо, его внимание привлек мой шум.
— М-м-м, — я смотрю вниз. Только сидящей рядом со мной Отем видно, что на листе, с которого я якобы читаю, ничего нет. — Я все еще работаю над общей идеей…
— Это нормально! — кивая и поддерживая, восклицает Фудзита.
— …но думаю, это будет… подростковый роман про парня… — я не произношу вслух слово «квир», — который переехал в один довольно религиозный городок из большого города, и…
— Замечательно! Отлично! Еще в процессе формулировки, я понял. Тебе нужно сесть с Себастьяном и обсудить это, да? — Фудзита кивает уже на середине фразы, как будто это была моя идея. Не могу понять, помогает он мне или наказывает. Фудзита отворачивается и оглядывает аудиторию. — Кто хочет поведать нам о своем плане?
Все, кроме Отем, поднимают руки. Что любопытно, ведь идея ее книги расписана, наверное, подробнее, чем у всех. Она работала над ней почти год. Но еще она моя лучшая подруга, поэтому я не сомневаюсь, что тем самым Отем мне помогает. На ее фоне моя бессвязная болтовня будет выглядеть еще хуже.
Класс разбивается на небольшие группки, и мы набрасываем идеи, помогая друг другу с сюжетом. Я попал к Джули и Маккенне, но поскольку книга Маккенны о девушке, которую бросили, после чего она превратилась в ведьму и начала мстить своему бывшему, мы всего минут десять обсуждаем саму книгу, после чего беседа переключается на будущий выпускной и детали ругани Макэшеров.
Мне так скучно, что я отодвигаюсь вместе со стулом и рисую на бумаге буквы и закорючки, надеясь, что меня посетит вдохновение.
Снова и снова я пишу одно и то же слово.
ПРОВО.
ПРОВО.
ПРОВО.
Это место одновременно и странное, и такое же, как любое другое. Хотя в моих венах течет смесь венгерской и шведской крови, у меня нет соответствующих черт лица, которые в любой другой части страны сильно выделялись бы — но в Прово наличия темных волос и темно-карих глаз достаточно, чтобы я привлекал внимание. В Саут-Бей большинство жителей уже давно не среднестатистические консервативные белые американцы, и уж тем более не последователи Церкви СПД. И при этом никто дома не объяснил мне, что значит быть бисексуальным. Лет в тринадцать я понял, что мне нравятся парни. А до этого — что и девочки.
Внезапно мои слова постепенно трансформируются во что-то иное. В лицо. В мысль.
Я ТЕБЯ ДАЖЕ НЕ ЗНАЮ.
ТОГДА ПОЧЕМУ У МЕНЯ ТАКОЕ ЧУВСТВО,
БУДТО Я МОГУ ТЕБЯ ПОЛЮБИТЬ?
(НО ТОЛЬКО САМУЮ МАЛОСТЬ).
Я оглядываюсь назад, забеспокоившись, что Отем может увидеть, как я использую нашу с ней фразу, в то время как думаю о чем-то — о ком-то — еще, но резко перестаю дышать, потому что он стоит прямо за мной и читает через мое плечо.
С розовыми щеками и неуверенной улыбкой.
— Как твои наброски?
Пожав плечами, я провожу рукой по четырем только что написанным безумным фразам.
— Кажется, я сильно отстал, — мой голос дрожит. — Не ожидал, что прежде чем начать писать, мне понадобится план. И предполагал, что мы будем заниматься этим как раз здесь.
Себастьян кивает. Потом наклоняется ко мне и тихо говорит:
— У меня несколько недель не было плана книги.
По рукам бегут мурашки. От него так интенсивно пахнет парнем — смесью аромата дезодоранта и чего-то необъяснимо мужского.
— Правда? — переспрашиваю я.
Он выпрямляется и качает головой.
— Ага. Я пришел на Семинар совсем без идей, о чем писать.
— Но в итоге ты написал нечто, судя по всему, гениальное, — говорю я, а потом показываю на свой почти пустой лист бумаги. — Вряд ли за два года в этот класс молния успеха попадет еще раз.
— Как знать, — отвечает он, а потом улыбается. — Когда я писал, то чувствовал присутствие Духа. Я ощущал себя вдохновленным. Заранее не предугадаешь, что вдохновит именно тебя. Просто оставайся открытым, и оно придет.
Он поворачивается и направляется к следующей группе, а я совершенно растерян.
Себастьян знает — не может не знать, — что меня к нему влечет. Мой лишенный воли взгляд постоянно скользит по его лицу, шее и груди всякий раз, когда он в классе. Интересно, Себастьян прочитал, что я написал? Он понимает, что сам меня и вдохновил? И если да, то зачем упоминать про Дух?
Со мной играют?
Поймав мой взгляд с другого конца класса, Отем беззвучно спрашивает меня: «В чем дело?» Наверное, потому, что я выгляжу так, будто пытаюсь решить в уме какую-то сложную математическую задачу. Помотав головой, я убираю руку от страницы, и передо мной снова открываются написанные слова.
Внезапно меня осеняет, и в голове возникает слабое подобие идеи, нить, что ведет от того вечера в комнате Отем прямо сюда.
Квир. И мормон.
— Себастьян! — зову я его.
Когда он оглядывается через плечо, у меня возникает ощущение, что наши взгляды связаны воедино чем-то невидимым. Через пару секунд Себастьян разворачивается и идет ко мне.
Я демонстрирую ему лучшую из своих улыбок.
— Фудзита считает, что мне необходима твоя помощь.
Его взгляд дразнит.
— А ты считаешь, что тебе необходима моя помощь?
— Я написал всего два предложения.
Он смеется.
— Значит, да.
— Да.
Я ожидал, что он предложит сесть за дальний стол у окна или встретиться в библиотеке на перемене. Но никак не этого:
— В эти выходные я свободен. Могу помочь.
После его слов аудитория с учениками словно куда-то исчезает, а мое сердцебиение становится просто бешеным.
Думаю, это все-таки ужасная идея. Да, я им увлечен, но беспокоюсь, что если копну поглубже, он мне разонравится.
Но это как раз и к лучшему, верно ведь? Мне не повредит выйти за пределы этого класса, чтобы получить ответ на вопрос: можем ли мы хотя бы дружить, не говоря уже о большем?
Боже, мне стоит действовать осторожнее.
Себастьян сглатывает, и я наблюдаю за его шеей.
— Подойдет? — спрашивает он, и мой взгляд возвращается к его глазам.
— Да, — отвечаю я и тоже тяжело сглатываю. На этот раз наблюдает он. — Во сколько?
ГЛАВА ПЯТАЯ
Когда в субботу утром прихожу на кухню, за столом вижу отца в обычной своей зеленой хирургической форме, склонившегося над тарелкой овсяных хлопьев, будто те хранят все секреты мира. Подойдя ближе, я понимаю, что он спит.
— Пап.
Он вздрагивает, отпихнув тарелку в сторону, и дрожащей рукой тянет ее назад. Потом наклоняется и хватается за грудь.
— Ты меня напугал.
Обняв папу за плечи, я сдерживаю смех. Он выглядит таким потрепанным.
— Извини.
Положив руку поверх моей, он ее сжимает. Рядом с сидящим отцом я чувствую себя огромным. Так странно, что я сейчас уже такой же высокий, как и он. От маминой внешности я почему-то ничего не унаследовал. Темные волосы, высокий рост и даже ресницы — это все от папы. А вот Хейли вся в маму: рост, цвет волос и глаз, и в особенности дерзкий характер.
— Ты только что пришел домой?
Отец кивает и погружает ложку в хлопья.
— Около полуночи поступил пациент с пробитой сонной артерией. Поэтому меня вызвали на операцию.
— Пробитая сонная артерия? Это он сам себе так?
Папа отвечает едва заметным покачиванием головой.
Ой. Тогда его изможденная поза понятна.
— Паршиво.
— У него осталось двое детей. И ему было всего тридцать девять.
Наклонившись над столом, я ем хлопья прямо из коробки. Папа делает вид, будто ему все равно.
— А как он…
— Попал в аварию.
В животе становится неприятно. Всего год назад папа рассказал нам с Хейли, как три его лучших друга погибли в автокатастрофе почти сразу же после окончания школы. Он тоже был с ними в машине, но выжил. После чего уехал из Нью-Йорка учиться в UCLA, а потом ради медицинской школы переехал в Стэнфорд, где познакомился с мамой, бывшей последовательницей Церкви СПД, и женился на ней — к большому огорчению своей матери и живущих в Венгрии родственников. И даже после стольких лет, проведенных вдали от дома, каждый раз, когда он приезжает в Нью-Йорк, потеря друзей по-прежнему отзывается болью.
Кода мама настояла, чтобы у меня была своя машина, это был один из тех нечастых моментов, когда родители спорили в нашем присутствии. Папа считал, я могу обойтись и без нее. Но выиграла мама. Проблема Прово в том, что тут совершенно нечем заняться и негде ходить пешком. Но большой плюс этого города в его безопасности — тут никто не пьет, а ездят все, как восьмидесятилетние старики.
Кажется, папа только сейчас заметил, что я одет и готов уходить.
— Ты куда так рано собрался?
— Дружеская встреча. Надо поработать над проектом.
— С Отем?
Блин. Зачем я упомянул дружбу?
Надо было сказать, что с одноклассником.
— С Себастьяном, — в ответ на неуверенное выражение его лица я добавляю: — Он помощник учителя на Семинаре.
— Парень, который продал книгу?
Я смеюсь.
— Ага, парень, который продал книгу.
— Он мормон, да?
Я оглядываю нашу кухню, будто тут полным-полно мормонов, которые правда при этом не пьют наш кофе.
— Как и все вокруг, разве нет?
Отец пожимает плечами и возвращается к своим хлопьям.
— Кроме нас.
— А кто мы?
— Либеральные евреи, — отвечает мама, входя на кухню в одежде для йоги и с пучком на макушке. Она подходит к папе, отвратительно долго его целует, от чего я засовываю всю голову в коробку с хлопьями, а потом направляется прямиком к кофеварке.