Единственным человеком, с которым я когда-либо откровенно говорила о сексе, была Фрэнсис Графтон, если не считать моего брата, который не мог сообщить своей юной сестре ничего сколько-нибудь поучительного. Папа этой темы никогда не касался, а матери, с которой я могла бы поговорить накануне свадьбы, у меня не было. Впрочем, вряд ли, даже будь она, бедняжка, жива, я много узнала бы от нее. Вся фактическая сторона дела была мне известна, как она известна всем современным девушкам. Но откуда им знать о тех психологических проблемах, которые может породить замужество и которые, без сомнения, начали омрачать мою жизнь с первых дней брака с беднягой Чарльзом?
В ту ночь он был прямо-таки пылок, как и позднее, когда мы прибыли в Канн. Но как быстро иссякал его пыл! Когда он однажды увидел мое обнаженное тело, я заметила явное смущение в его глазах.
Фрэн как-то сказала мне, что они со Стивом часто расхаживают по квартире совершенно голые и оба чувствуют себя отлично, не испытывая ни малейшего стеснения. Людей старшего поколения этот факт мог бы неприятно поразить, я же совсем не была шокирована. Однако после того случая с Чарльзом я уже никогда не появлялась перед ним неодетой, а если бы появилась, он, вероятно, кинулся бы ко мне с халатом и сказал, что я могу простудиться или еще что-нибудь в этом роде. Разумеется, он преподал мне урок. Больше я уже никогда не отдавалась ему с такой невероятной, всепоглощающей любовью, переполнявшей мое сердце и будоражившей воображение в нашу брачную ночь.
И все-таки нам было хорошо в Канне. Мы провели там очень приятные две недели. Отношения у нас были поистине дружеские. Нам очень нравилась французская кухня и роскошь, окружавшая нас в отеле «Карлтон». Оба мы обожали купаться. Чарльз был прекрасным пловцом и обучил меня стилям плавания, которых я раньше не знала. Кроме того, мы совершали прогулки вдоль побережья через Ези, и Вильфранш, и Ниццу до Ла-Напуль. Оба загорели и окрепли. Я была совершенно счастлива. Впрочем, «совершенно» — не вполне точное слово. Просто счастлива, если не считать тех моментов, когда мне приходилось стыдиться своей страстности.
Никогда не забуду вторую неделю нашего медового месяца. Прежде чем заснуть, Чарльз каждую ночь целовал и ласкал меня. Однако этим все и ограничивалось. По всей видимости, он меня не хотел. Я ничего не понимала. Он был не из тех людей, с которыми можно пускаться в обсуждение всевозможных подробностей, касающихся интимных отношений. Как правило, он говорил лишь, как все было превосходно, и выражал надежду, что я испытывала то же самое. Когда я набралась мужества сказать ему, что дела обстоят не совсем нормально, он, как видно, огорчился и чуть ли не рассердился. Белое лицо его налилось яркой краской, и он пробормотал что-то вроде «очень сожалею». Видно было, что он крайне смущен и обижен, потому что я дала почувствовать, что он оказался не на высоте. Так как я любила его, то тут же заявила, что для меня это не так уж важно, что все, мол, в порядке, просто дело в том, что до него я никогда ни с кем не спала, и, наверное, если кто и виноват, так это я. Лицо его прояснилось, он рассмеялся и начал подтрунивать надо мной, говоря, что он-де чертовски рад как раз тому, что я ни с кем прежде не спала.
В ту ночь он пытался вести себя со мной получше. Ничего из этого не вышло. Каждый раз повторялось одно и то же: Чарльзом овладевало внезапное желание, он быстро достигал вершины экстаза, а за этим неизменно следовала сигарета. В последнюю ночь нашего пребывания во Франции мы говорили о чем угодно, кроме любовной страсти. Мне кажется, он заметил на моем лице выражение, вызвавшее у него тревогу, и поэтому попытался еще раз мной овладеть. Он был преисполнен самых лучших намерений — страстно меня ласкал, говорил, что я необыкновенно красива, что он без ума от моих длинных каштановых волос и бархатистой кожи и что мои большие глаза — синие, как Средиземное море. Он стал выражаться прямо-таки поэтично. Слушая его — у Чарльза был очень красивый голос, — я пригрелась в его объятиях и начала чувствовать себя совсем счастливой. Однако акт любви он все-таки не повторил. В ту ночь я поняла раз и навсегда, что ничего другого никогда и не будет. Его вины в том не было. Это я была не такой, как он, и мне надо привыкнуть к этой мысли.
Моя любовь к Чарльзу приобрела привкус горечи. В последующие годы нашей совместной жизни я перестала тревожиться насчет того, огорчаю я Чарльза или нет. Он сам слишком часто меня огорчал. Помню, он как-то сказал, что, по его мнению, сексу должно быть отведено в жизни определенное место и ни к чему вечно толковать на эту тему. Наверное, все дело в том, что сам он в сексуальном отношении недоразвит. Кроме того, он заявил — хотя я с этим решительно не была согласна, — что, на его взгляд, интимная близость между мужем и женой уместна лишь по особым случаям и должна рассматриваться как своего рода праздничная церемония. Мне эта теория показалась довольно противной. Ведь не могла же я внезапно воспылать страстью лишь потому, что Чарльз преподнес мне какой-нибудь подарок, или потому что мы находились где-то на отдыхе, или же оттого, что дело происходит в Сочельник или в субботнюю ночь. Именно это я и сказала ему.
— Мужья и жены должны тянуться друг к другу инстинктивно и находить удовлетворение во взаимной близости. Причина для этого требуется только одна: они должны любить и желать друг друга, — заявила я.
В тот момент он был занят — отвечал на какое-то письмо от страховой компании. Он лишь посмотрел на меня через плечо своим невозмутимым взглядом — до того невозмутимым и хладнокровным, что порой это меня просто бесило. Неожиданно Чарльз расплылся в улыбке, и от этого ситуация стала еще хуже. У меня подобная реакция не вызывала желания отнестись к этой проблеме юмористически.
— Дорогая моя, Крис, — произнес он нараспев, — ну и странные же порой тебя посещают идеи.
— Ну и ладно, пусть я странная, а ты зато просто кусок льда. Не будем больше это обсуждать.
Он и не стал. К тому времени мы были женаты около года и у меня уже родился Джеймс. После появления на свет сына Чарльз фактически не прикасался ко мне. Как видно, он считал, что пока я кормлю ребенка, меня надо вообще оградить от всяческих интимностей. Я думала про себя: если у кого-то и есть странные идеи, так это у него. Однако Чарльз по-прежнему был совершенно уверен во мне, и я думаю, что именно это удручало меня больше всего. В начальный период нашего брака я не сомневалась в глубокой любви к нему и желании всегда оставаться хорошей и верной женой. О каких-либо других мужчинах я даже не помышляла. Но, поскольку мне шел всего лишь двадцать третий год, перспектива прожить еще лет тридцать с лишенным темперамента, холодным мужем, по правде сказать, меня очень пугала.
Что-то я слишком забегаю вперед. Надо вернуться к последним дням нашего медового месяца…
Мы возвратились на родину не самолетом, а поездом и затем на пароме. Сделано это было, чтобы доставить удовольствие Чарльзу, которому нравилось пересекать Ла-Манш. Вероятно, Чарльз ничего уже переменить не мог, так как успел сообщить Уин о дне нашего возвращения. Она тут же откликнулась письмом, в котором известила, что приготовит ужин у себя дома в Саут-Норвуде, чтобы мне, дескать, не пришлось сразу же браться за стряпню.
— Как это мило со стороны старушки Уин, — заметил Чарльз.
Впоследствии мне приходилось частенько слышать эту фразу, приводившую меня в бешенство.
Как странно все-таки, думала я. Он не понимает, что она пригласила нас вовсе не потому, что хочет избавить меня от утомительной готовки, а единственно потому, что ей хочется увидеть его. Я-то ничуть в этом не сомневалась. Когда я сказала Чарльзу, что предпочла бы провести наш первый вечер вдвоем в собственном домике, он поцеловал кончик моего носа и сказал:
— Ты прелестная сентиментальная малышка, но я думаю, что, если мы не примем приглашение Уин, она будет страшно разочарована. Ехать совсем недалеко. Давай побываем у нее, детка.
Я была замужем всего две недели, обожала Чарльза и гордилась своим новым статусом его жены. Сообщая папе и Джерими, что испытываю полнейшее блаженство, я отнюдь не кривила душой. Без дальнейших споров я предоставила мужу действовать так, как он находит нужным.
Ужин, однако, прошел в очень дружелюбной атмосфере. Как всегда, Уин постаралась угостить Чарльза его любимыми кушаньями — лососиной под майонезом и меренгами. Говорили преимущественно они двое, обмениваясь впечатлениями о Канне. Оказалось, что несколько лет назад Чарльз ездил на Лазурный берег с мачехой и двумя приятелями. Я почувствовала себя лишней. Сидела и молчала. Что-то мне было не очень весело. Великолепное побережье казалось теперь очень далеким, как и моя фантастически прекрасная спальня в «Карлтоне». Купание в синем-синем море, отдых на пляже под горячим солнцем, эти романтичные и волнующие ночи — все отошло в прошлое. Снова мы в Лондоне, в гнездышке Уин. Июньская погода повергла в уныние. В Саут-Норвуде все было серым и холодным. Чарльз заметил, что я вздрагиваю, и что-то сказал по этому поводу. Уин тотчас же громко расхохоталась:
— Ну, ну! После столь долгого пребывания на свежем воздухе и физических упражнений кровообращение у нее должно было бы улучшиться!
Чарльз обнял меня одной рукой, что наверняка раздосадовало Уин, так как взгляд, брошенный на меня, был темнее тучи. Он пробормотал, что, мол, у меня, бедняжки, кровообращение не слишком хорошее. Я довольно резко отняла у него свою руку, опасаясь, что это замечание может вызвать целую лекцию со стороны Уинифрид. Так оно и случилось. Она снова начала грозиться научить меня игре в гольф и заявила, что достаточно пару раз помахать металлической дубинкой, чтобы кровь так и заиграла в теле.
Когда мы с Чарльзом прибыли домой, я была не в настроении.
Отделку нашей квартиры к этому времени в основном завершили. Гостиная выглядела очень симпатично. Фрэн со Стивом прислали по поводу нашего возвращения два десятка белых и розовых роз и охапку белой сирени. На каминной полочке лежала телеграмма от моего отца, гласившая: «Добро пожаловать домой». А также письмо от Джерими. Так все было уютно, и вообще намного теплее, чем в доме Уинифрид! Но меня все еще била дрожь. Я направилась в спальню и включила электрический камин. Чарльз пошел принимать ванну. Я сидела одна на краю кровати и глядела на безобразное покрывало из искусственного шелка — одну из тех вещей, которые навязала мне Уинифрид. Я собиралась при первой же возможности заменить его другим, постаравшись никого не обидеть, однако сегодня безобразие этой штуки по-настоящему вывело меня из себя.
Я вдруг почувствовала себя несчастной. И не потому, что перестала любить Чарльза, а потому, что сознавала — что-то у нас с ним не так. В то время точно определить, в чем дело, я не могла, но подсознательно чувствовала: что-то не в порядке. Я понимала, что была тогда эмоциональной и сентиментальной девушкой. Даже сейчас, когда мне за тридцать, меня иной раз обвиняют в чрезмерной мягкости, но в ту ночь я отчаянно нуждалась в том, чтобы мне дали ощутить, сколь велика наша близость с мужем. Я хотела почувствовать, что мы так же, если не еще более, близки, как во время медового месяца. Возможно, это была реакция на то, что я вдруг очутилась тут, в Ричмонде, впервые так далеко от моего прежнего дома и обожаемого отца. А может, меня страшило то, что Чарльзу надо завтра на работу и я целый день его не увижу. Во всяком случае, когда муж в халате и пижаме вошел наконец в комнату, он с удивлением увидел, что я еще не разделась и продолжаю сидеть.
— А ну-ка, детка, поторопись, — сказал он. — Я что-то устал сегодня, а ты?
— Да, я тоже, — кивнула я в ответ. Вид у меня был угрюмый, и я знала об этом.
Тут он увидел электрический камин, тихонько свистнул сквозь зубы, наклонился и выключил его:
— Мне показалось, что здесь жарко, как в печке. Право, детка, ну какой может быть камин в июне?
Я вскочила. Меня охватила ярость, которую я и не подумала скрыть.
— А почему мне нельзя зажечь камин? Какая разница, какой сейчас месяц — июнь или декабрь, — если человеку холодно? Ты ничуть не лучше своей мачехи! Наверное, все дело в том, что это слишком дорого? Ну что ж, оплачу счет за электричество из собственных средств, но я терпеть не могу мерзнуть. В Канне было так жарко. Ах, как было бы хорошо, если бы мы остались там. Как было бы замечательно, если бы нам вообще не надо было возвращаться домой. Как было бы хорошо…
Голос мой надломился. Сквозь завесу слез я видела лицо Чарльза, ставшее от удивления и ужаса просто комичным. Я еще подумала про себя: он похож на рыбу, вытащенную из воды и то открывающую, то закрывающую рот в попытке глотнуть кислород.
Я разрыдалась. Голос Чарльза был столь же удивленным, как и выражение его лица:
— Послушай, детка, объясни мне, бога ради, что стряслось?..
Я бросилась на кровать. Он лег рядом и обнял меня за талию, будучи не в силах понять, почему инцидент с камином мог так меня расстроить. Что-либо логически объяснить ему я не могла, а сам он был вполне всем доволен. Он прекрасно провел медовый месяц и готовился столь же замечательно провести первую ночь в собственном доме — замечательно, конечно, в том смысле, как он это понимал. Не будучи сентиментальным, он не мог даже представить, что для меня все испортил вынужденный визит к Уинифрид; не понимал он и причины моей чрезмерной взвинченности. Может, я просто глупышка? Он уже завел было об этом речь, но я почувствовала себя только еще хуже.
— Дурашка моя маленькая, о чем ты плачешь? Да зажги, пожалуйста, камин, если тебе хочется. Я вовсе не хотел тебя огорчить. Ведь я же люблю тебя, глупенькая ты моя…
Глупенькая… Как видно, это я глупенькая. И, хотя Чарльз вовсе того не хотел, эти слова еще больше отдалили меня от него. Однако плакать я перестала и попыталась как-то исправить допущенную мною слабость. Отчаянно прильнув к мужу, я целовала его и просила, чтобы он целовал меня.
Однако для моего супруга медовый месяц кончился. Он никак не отвечал на поцелуи и прикосновения… Он устал, а завтра ему надо рано встать и отправиться на завод… Он искренне сожалел о том, что расстроил меня… Он впервые увидел такой поток слез, извергнувшийся из моих глаз, и огорчился, но причину понять не смог… Чарльз обнял меня, похлопывая рукой по моей мокрой щеке, целовал кончик моего носа — была у него такая привычка проявлять свою нежность. А мне требовалась нежность иного рода. Наконец он отодвинулся от меня и громко, отнюдь не романтично, зевнул:
— Крис, у нас был очень длинный день. Ты посмотри, который час! Скоро двенадцать. Я думаю, нам надо поспать.
Быть может, все это мелочь. Кому-то так и покажется, но только не мне.
Так меня отвергли в первый, но не в последний раз. Я уже начинала жалеть, что не принадлежу к категории холодных жен, и пришла к заключению: лучше, когда из двух супругов сильнее любит и отличается более страстным темпераментом мужчина.
Чарльз, возможно, воображал, что в скором времени у нас будет еще один медовый месяц. Однако ничего из этого не вышло. Спустя три месяца я убедилась в том, что беременна. Чувствовала себя скверно, меня все время тошнило. Вскоре я утратила стройность фигуры. Вид у меня стал крайне неромантичным. Я начала носить просторные платья, специально предназначенные для беременных женщин, и внезапно почувствовала полное охлаждение к Чарльзу.
В марте следующего года родился Джеймс.
Я не могу отрицать, что в период беременности отношение Уинифрид ко мне заметно улучшилось. Однако, когда Чарльз впервые сообщил ей в моем присутствии о будущем ребенке, она встретила известие не слишком радостно.
— Что-то больно скоро, — рявкнула Уин. — Ребенок — тяжкое бремя для молодого человека, делающего лишь первые шаги в деловой карьере.
Я, как всегда, промолчала, но почувствовала, что лицо мое залилось краской. Чарльз начал меня — а также и себя — защищать.
— Нельзя же обвинять Кристину в том, что она нарочно забеременела, дабы помешать моей карьере, — рассмеялся он.