Танец с лентами - Зингер Татьяна 12 стр.


Да какой он мне брат? Никто! И мать — никто! Мать даже сильнее никто, чем Вадик, потому что она должна была быть самой родной.

— Ты легко отделался, — ледяным тоном заявляю я, подходя к брату — маму я оттолкнула к стене. — Вторая такая шуточка, и тебе переломают все кости.

Пальцы касаются его лица, а ногти впиваются в подбородок. Вадик перехватывает мою руку, но во мне просыпается небывалая мощь. Я рычу как тигрица и вырываюсь. Выбегаю в прихожую, где без сожаления скидываю одну из картин со стены. Как же меня бесит этот идеальный пасторальный пейзаж в лучах солнца! По коридору разлетаются стекла.

— Я пожалуюсь в полицию! Если бы твой отец видел тебя…

Это мать, в которой внезапно проснулась нравоучительница.

— Да хоть президенту пиши, мне начхать. И прекрати стращать меня отцом, которого у меня никогда не было. Ты какого имеешь в виду? Который бросил тебя с младенцем на руках или который сдох?

Воспоминания, которым я не придавала значения в детстве, ломятся в черепную коробку. Вот бабушка просит у мамы денег на костюм для занятий — а та отказывает, ссылаясь на авитаминоз у Вадика. В детстве я думала: «Правильно, нельзя, чтобы мой брат болел». А теперь понимаю, какую корыстную дрянь судьба дала мне в родительницы. Когда я сама грипповала, и бабушке не хватало на антибиотики — мама не дала ни копейки сверху. Я лечись народными средствами.

Она всегда была ко мне холодна, что бы я ни делала, как бы не старалась ей понравиться. А я прыгала вокруг этой женщины зайчиком, звонила ей каждую неделю, дарила подарки. Зачем?..

Кажется, психологи называют это серьезным отклонением. Такое безудержное желание понравиться кому-то, кто ради тебя и пальцем не шевельнет — это плохо, это болезнь. Что ж, я потихоньку начала излечиваться...

Мать сжимает грудь рукой.

— Вадик! Выведи ее, умоляю! Или нет, не трогай эту сумасшедшую. Она тебя покалечит!

Я влезаю в сапоги, топчу ненавистный пейзаж каблуком.

— Не стоит усилий, я уйду сама.

Вадик, кстати, из спальни так и не вылез, зато мать вооружается связкой ключей. Что, собирается отбиваться от родной дочери? Хотя какая я ей дочь. У мамы всегда был один ребенок, любимый сын, комнату которого она украшала, которому дарила миленькие открытки, с которым лепила на потолок картинки звезд.

— Ты вообще помнишь, чем я занималась? — выбежав в общий коридор, спрашиваю довольно миролюбиво. — В детстве, я имею в виду.

Она на миг становится нормальной.

— Да как ты смеешь! Гимнастикой!

— Какой? — уточняю язвительно. — И какое упражнение было моим любимым?

Она замолкает. В этой женщине на мгновение просыпается мама. Я чувствую, как она расцветает где-то внутри, как горько плачет, неспособная пробиться сквозь толстую броню эгоизма.

— Обычной… Какое это имеет значение?

— Танец с лентами, — чеканю на прощание. — Кстати, гимнастикой я уже не занимаюсь. Попала в аварию в пятнадцать лет. Ах да, ты, наверное, слышала. Правда, почему-то не навещала в больнице. Всё, бывай!

Хлопаю дверью и уезжаю на лифте. Это конец. Обрыв. У меня нет ничего, вся жизнь сгорела дотла, и чернеющий остов надежд уже даже не дымит. Всё, чем я дорожила, стерто в пыль.

Я выбегаю на оживленную дорогу и, завидев желтые фары, похожие на кошачьи глаза, бросаюсь под них. Свист тормозов. Перед глазами плывет. Боль уходит…

Тогда.

35.

В ту ночь, после первой в своей жизни настоящей сделки, когда аромат победы ещё туманил рассудок, Никита заехал в круглосуточный цветочный магазин. В холодном зале, заполненным букетами, стоял аромат роз: и сладкий, и горький, и пряный. Никита, не раздумывая, купил самый роскошный букет. Двадцать пять алых роз, повязанных розовой лентой, он вез домой, и в салоне пахло нежностью.

Только сейчас — не сегодня, но буквально неделю-другую назад — он понял, как жизненно необходима ему Саша. Она что-то изменила в цинике и реалисте, в которого деградировал повзрослевший Никита. Добавила в его жизнь гармонию. И да, она пекла невероятные блинчики!

Всё в нем противилось некстати нахлынувшей любви. Он же взрослый мужчина, будущий банковский служащий, который будет ходить в отутюженном пиджаке и покорять девушек одной улыбкой. А тут Саша. Первые недели он пытался представить её как нечто несерьезное, друзьям о ней рассказывал мало и только плохое.

А потом понял, какой он идиот. Да черт с ними, с предрассудками! Каким же он был придурком, когда, развесив уши, послушал мать и бросил Сашу. Зачем? Чего испугался? Хромоты?!

Никита не мог сказать точно, что изменилось. Просто одним утром он встал раньше её и глянул на нахмуренные брови, на лебединую шейку, на проступающие вены. Никита даже взялся за фотоаппарат и щелкнул спящую Сашу в рассветных лучах. Впервые за несколько лет он фотографировал!

Саша поморщилась от лучика солнца, скользнувшего по её лицу. И Никита понял абсолютно точно: он любит эту девушку. Опять. Но теперь по-настоящему, без каких-либо «но». Любит не её грацию, а всю, до самых кончиков.

А вчера к нему нагрянула одна из давних пассий, которой внезапно приспичило любви и ласки. Никита из приличия пригласил её в квартиру, но в нем ничего не шевельнулось при виде округлых бедер и призывно закусанной губы.

— Извини, но нет, — сказал он, едва она попыталась впиться в него поцелуем. — Могу предложить чай.

Тонюсенькие брови пассии взметнулись ко лбу.

— Ты спятил?

— Почти.

Почему-то она разревелась, хотя совсем недавно заявляла, дескать, у них отношения свободные, никто никому ничего не должен. Но на отказ отреагировала как обычная девчонка. Впрочем, умылась и убралась восвояси, отказавшись от предложения по старой дружбе подвезти до дома.

А сегодня Саша нашла её помаду.

Потому-то он решил загладить вину, да и просто поблагодарить Сашу за то, что она есть. Да вот незадача: она не дождалась, ушла. Более того, дверь оказалась не заперта, будто она выбежала на минутку. Никита на всякий случай выглянул на лестничную клетку — пусто. Где она? Что-то произошло?

Телефон выключен или вне зоны действия сети. Никита поехал к ней в общагу.

— После одиннадцати посещения запрещены, — гаркнул из будки охранник на проходной.

Никита молча протянул тысячную купюру. Охранник открыл турникет.

Никита молотил в дверь, но Саша не открывала. Может, не дома? А где? Всё ли с ней хорошо? Он выбежал на улицу, глянул в её окна — там не горел свет. Всю ночь Никита провел без сна, трезвоня Саше. И на утро она подняла трубку и каким-то потухшим голосом сказала:

— Мне совсем некогда, я временно не в городе. Давай потом?

Никита хотел спросить, что произошло, но не успел — его фраза досталась коротким гудкам

Конечно, он написал ей смс, где попросил отзвониться сразу же, как появится возможность. На сердце было неспокойно.

А розы завяли на второй день, склонив почерневшие бутоны.

36.

Семнадцать пропущенных. Саша отбросила телефон как змею. Прочь от неё!

Ту ночь она прорыдала в подушку. Так, чтобы не услышала Ира, беззвучно, хватая воздух ртом и задыхаясь от разрывающей грудную клетку боли. А утром попросила так называемый отпуск. Да, у них завал, да, магазин расширяется, да, без Саши не обойтись — но она не в состоянии работать. Что с ней? Заболела.

Ира всё поняла и настаивать не стала. Посоветовала поскорее выздоравливать и принесла успокоительных капель, от одной ложки которых у Саши перед глазами поплыла комната. Ядреная вещь! Саша выпила полрюмки капель, закусила огурцом. И даже смогла ответить Никите на звонок. Зачем она это сделала? Да черт его знает! Хотела услышать его голос… В последний раз…

Возможно, изменяй он ей — она бы простила, научилась жить с мыслью о том, что где-то есть и другие любимые. Ну и что, он же с ней. Но то гадкое прозвище — его невозможно было выветрить из памяти.

Неужели Никита думал, будто Саше нравится быть уродиной? Брести, переваливаясь, носить низкий каблук, не уметь ходить элегантно и женственно? Она смотрелась в зеркало и видела ущербного человека — с самого дня аварии. Но он… от него Саша ожидала поддержки. Не за ноги же он её любил в детстве? Или за них?

Если вдуматься, Никита всегда восхищался гимнастикой. Он не восторгался ничем столь же сильно, как перекатами, изгибами, поворотами. Был готов фотографировать вечно то, как Саша танцует. А когда она «испортилась» — о танцах не могло быть и речи. Получается, он любил не её саму, а выдуманную им девочку-гимнастку?

И его письмо, подозрительно гладкое, написанное будто под диктовку. Со всеми запятыми и сложными оборотами. Ему явно кто-то подсказывал. Раньше Саша даже не задумывалась об этом, а теперь, перечитывая залитый слезами текст, понимала: наверняка не обошлось без матери Никиты, ну и без его собственного желания тоже.

Дважды за тот день Саша забиралась на подоконник. Весенний ветерок трепал волосы, заигрывая с Сашей, а она глядела вниз и мечтала испытать хоть какое-нибудь человеческое чувство. Там, внизу, на крыльце общежития курили студенты, хохотали над чем-то своим, целовались при встрече и прощании. А Саша нависала над ними безжизненной статуей. Она не боялась ни полета, ни падения. Готова была шагнуть прямо так, в спортивных шортах и белой майке. Не накрасившись и даже не смыв с кожи вчерашнюю тушь. Упасть под ноги студентам, переполошив их и коменданта. В местных газетах бы появилась статья с дурацким названием: «Любовь насмерть» или как-нибудь так.

Дважды она забиралась на подоконник и дважды слезала с него. Её останавливало что-то иное, не страх. Она любила Никиту, но теперь эта чистая, незамутненная любовь перерастала в столь же чистую, выкристаллизованную ненависть. Та, точно вьюнок, разрослась, опутывая органы, сдавливая ребра.

Третью попытку она предприняла в семь вечера. Надо покончить с проблемой, пока не вернулась Ира. Высунулась в окно и зажмурилась. Балансируя, точно юная гимнастка, перешагнула одной ногой подоконник. Вдохнула, выдохнула. Представила себя с лентой, красной что кровь. Вытянулась…

Стук в дверь. Саша оглянулась. Нет, не сейчас, позже! Стук повторился, назойливый и мерзкий. Так стучат только нежеланные гости. Она неуклюже слезла и распахнула дверь. Давайте же, что вам нужно: соль, курсовую, денег? Она отдаст всё, только свалите!

На пороге высился Никита, опершийся ладонью о стену, будто придерживая ту. От него разило алкоголем и… сожалением.

— Сашенька! — воскликнул он. — Что-то произошло?!

Та секундная пауза длилась бесконечно долго. В сердце перегорело то, что отвечало за эмоции. Саша склонила голову набок и сказала:

— Ты что-то хотел?

— Да! — он удивился вопросу. — Конечно, хотел. Тебя! Я приехал сюда к твоей Ире, выведать, куда ты уехала, всё ли нормально. А тут… ты.

И, схватив её, закружил по общажному коридору. В любой другой день Саша бы хохотала и шутливо била его ладошками. Но теперь она болталась, не вырываясь.

— Боги, ты пахнешь божественно!

Саша пахла или успокоительными каплями, или слезами. Скорее всего и тем, и другим в пропорции один к двум. Он выпустил её из захвата, Саша нетвердо встала на ноги. Посмотрела в насмешливые глаза. Она хромоногая, а он великолепный до одури. По нему сохнут девчонки, и он не отказывает им — так сказать, заботится о фанатках. Спит с ними, а потом приходит Саша, чтобы прибраться.

Она вдохнула полной грудью, готовая высказать всё, что скопилось за этот день. Излить черноту души и, опустошенная, рухнуть на холодный плиточный пол. И скончаться там же, в коридоре общежития.

Но Никита опередил Сашу.

— Я тебя люблю! — выдал он, а на щеках заиграли ямочки. — Представляешь, люблю! Даже сильнее, чем раньше.

Саша скептически ухмыльнулась. Любит. Ну-ну, и её любит, и других любит — такой вот всеядный человек.

— Будь со мной, пожалуйста, — говорил он нетрезвым голосом, и слова эхом ударялись о непривычно пустой коридор. — Я без тебя пропадаю. Я фотографировать с тобой начал. Хочешь, покажу?

И полез во внутренний карман кожаной куртки, откуда вынул обычную фотографию, каких сейчас, наверное, и не делали. А на той — спящая Саша. Волосы разметались по подушке, рот приоткрыт, тень от ресниц падала на щеки.

— Я специально проявил, потому что это — искусство! — Никита заулыбался. — И ты — искусство. Саш, переезжай ко мне? Вот прямо сейчас!

Он источал счастье, которое выжигало внутри Саши ожоги не хуже сигареты. Во рту отложился привкус пепла, горький и сухой. Она дотронулась до сердца, будто проверяя — а есть ли то или уже испепелилось? Закусила губу.

— Обязательно перееду, — сказала пустым голосом. — Иди домой. Мне совершенно некогда, честно.

— Точно?

— Да, извини. Я всё объясню позже.

— Когда ты придешь? — Никита обхватил её ладошки. — Сегодня?

— Завтра.

— С чемоданами? Или тебя забрать отсюда на машине?

— Да, наверное. Не знаю. Завтра обсудим.

Он долго ещё прощался, целовал в шею и щеки, вдыхал аромат волос. Саша смотрела на него с плохо скрываемым презрением. Она ему нужна, ха. Она — искусство. Как бы это искусство не погубило создателя.

Бесполезно ненавидеть Никиту Герасимова. Его можно только любить. Так, чтобы он сам предпочел сбежать.

37.

«Месть сладка» — раньше Саша не понимала значения этой фразы. Но теперь, когда она смотрела в бесстыжие глаза Герасимова, когда гладила его по небритой щеке, когда слушала слова любви — на ум приходило всего два слова.

Человек, который бросил её в самый тяжелый момент, который вернулся к ней и затуманил рассудок, который пользовался Сашей как резиновой куклой, не заслуживал прощения. Его следовало возненавидеть ещё тогда, на больничной койке. Но наивная девочка, вечно страдающая от нехватки любви, сразу же простила того, кто попросту ушел. Сейчас, перечитывая Никитино письмо — разумеется, она сохранила его, припрятав между страницами книги, — Саша поражалась своей тупости. Ключевой момент в письме — родители сказали. Наверняка мамаша Никиты убедила сыночка в том, что девочка-инвалид не пара первому красавцу школы. Это раньше, когда Саша могла танцевать, в ней было хоть что-то полезное. А теперь…

Правильнее было бы уйти от него, высказав напоследок всё, что скопилось на душе. Но Саша не могла. Её тянуло к Герасимову, ей хотелось отомстить по-крупному. Она жила одной этой мыслью, а отношения, построенные на лжи, оказались не такими уж и плохими. Саша была с Никитой, но оставалась свободной. Купалась в его лживой ласке, но не забывалась ни на секунду.

Как специально, в последние дни Герасимов суетился вокруг неё, ублажал любой её каприз. И она капризничала. Почему бы не насладиться фешенебельным рестораном в центре города? Или не прикупить себе вон те туфельки за десять тысяч рублей? И что, что Никита — обычный служащий, студент, а материальная помощь от его матери — крохи. Она хочет, а её слово — закон. Впервые в жизни Саша захотела не отдавать, а получать.

Герасимов дорожил немногим. Драгоценной матерью, учебой на финансиста в престижнейшем институте города, многообещающей работой и лучшим другом, оставшимся с детства. Четыре пункта. Четыре цели, по которым должна произвести удар Саша.

Она начала готовиться загодя, никуда не торопясь и ничем себя не выдавая.

Сейчас.

38.

Никита завалился спать после девяти вечера — минувший день выел его ложкой как вареное яйцо. Ворочался, крутился, сбивал давно не меняное постельное белье. После выпил крепкий кофе прямо из турки, засыпав черное зелье тремя ложками сахара.

Ему не давали покоя мысли о той, о которой он поклялся не думать вообще. Ни одна женщина не вызывала столь бурных эмоций. Ни те, которые бросали Никиту, ни те, с которыми рвал он сам. Первых хотелось вернуть, чтобы убедить — он лучше, он самый-самый; о вторых Никита не вспоминал. Но Саша запомнилась.

В квартире сохранились её запахи. Подушка — лавандовый, на кухне — кофейно-молочный. И от этих запахов не тошнило, напротив — они вызывали в Никите странные чувства. Сожаление пополам с обидой, но никак не ненависть.

— Черт! — выругался Никита и, наскоро одевшись, схватил ключи от машины.

Назад Дальше