В комнате пронзительные запахи кухни. Поузи и Руперт обедают вместе с матерью, Памелой. Они стараются делать это как можно чаще с тех пор, как Пам осталась одна, — не то чтобы ей это требовалось, нет, она довольно занятой человек. Окорок, брюссельская и цветная капуста, картофельное пюре — самый пахучий обед из репертуара Пам, но они лично его заказали, ведь он самым надежным и уютным образом возвращал их в детство, в те дни, когда тяжелые для семьи времена еще не настали. Они всегда просили приготовить именно этот обед: в Лондоне, где теперь так много гурманов, другого такого места, где вам предложат эти детские блюда, больше нет. Памела и сама была гурманом и готовила по рецептам известного английского ресторатора Прю Лит и «Поваренной книги „Ривер-кафе“», но когда Поузи и Руперт были маленькими, она знала только, как вскипятить воду, и имела собственное мнение о том, что полезно для детей.
Поузи Венн была красивой крупной женщиной двадцати двух лет. Природа была щедра к ней: она могла похвастаться каскадом сияющих непослушных волос каштанового цвета, типично английским оттенком кожи и красивыми лодыжками. В ее облике сквозил налет чуть-чуть бессердечной уверенности в себе, которая приобретается с победами в спортивных играх, с успехами в школе, в вождении автомобиля, любительских театральных постановках, летней работе в качестве менеджера по изучению кредитоспособности для сети модных магазинов и вообще во всем том, к чему она приложила руку. Руперт, ее брат, рекомендовался как простой смертный, состоящий при Поузи. На взгляд посторонних, они казались под стать друг другу: оба привлекательные, ироничные, амбициозные. Руперт работал в Сити, не сказать чтобы с большим энтузиазмом, и был тремя годами старше Поузи.
Поузи, хоть и младшая из детей, снимала отдельную квартирку с двумя другими девушками. Руперт по-прежнему жил дома. Несмотря на то что он планировал в скором времени переехать отсюда, его инертность и новая работа, отвлекавшая его от остальных дел, отодвигали это событие. Такое положение устраивало Пам как временная мера, однако же она начинала потихоньку выказывать недовольство тем, что ее вновь обретенная свобода, хотя и непрошеная, страдала из-за необходимости выполнять материнские обязанности, — и это теперь, когда ей самое время начать жизнь заново.
Все это не было секретом, а скорее являлось предметом для шутливых замечаний: «Руп, по крайней мере, хоть теперь постриги лужайку» или: «Отработай свое содержание, сынок, и вынеси мусор». К счастью, Пам и Руперт хорошо ладили друг с другом, поскольку Руперт был сама невозмутимость; однако его мать всегда полагала, что в глубине его души скрыта несколько беспорядочная, артистическая натура. Он прекрасно писал, довольно хорошо играл на пианино, и казалось, что он полностью лишен честолюбия. После окончания университета он пошел на курсы по бизнесу — эту идею предложил и оплатил Адриан — и теперь занимал солидную должность среднего ранга в компании «Уигетт», где он работал в качестве агента по продаже облигаций. К несчастью для Руперта, ему слишком хорошо давалась эта работа, и для всей семьи она стала неотъемлемой частью его самого. У Руперта был широкий круг друзей, но постоянной девушки не было, он общался со многими, и это, по-видимому, его вполне устраивало.
Взяв со столика в углу гостиной водку с тоником, Руперт и Поузи снова устроились за столом, пока Пам заканчивала хлопоты на кухне. Они слышали, как зазвонил телефон, как Пам отвечала своим высоким чистым голосом: взволнованный тон, перемежаемый восклицаниями, и бормотание в нисходящем регистре. Эти ноты тоже вызывали отзвуки их детских воспоминаний. Они обменялись сочувственными взглядами: мать их была легко возбудимой. Вошла Пам. В ее глазах застыло неизъяснимое выражение: именно так, глазами, полными слез, она смотрела на них маленьких, когда хотела сказать что-то, что их поразит, или сообщить какую-то важную новость.
Она присела, дотронулась до бокала, но не взяла его, тряхнула волосами (ее волосы, длиною до плеч, преждевременно поседели, как это бывает у многих англичанок, и она носила их распущенными, чтобы подчеркнуть свежий цвет лица). Они поняли, что она чем-то обеспокоена.
— Ваш отец… По-видимому, он погиб, или почти погиб, — сказала она сдавленным голосом, преодолевая себя. Руперт и Поузи смотрели на нее не отрываясь, стишком потрясенные, чтобы что-то говорить, еще не веря услышанному. — В больнице во Франции… Там считают, что он не… Он не… — голос ее прервался.
Пам помолчала, сделала несколько глотков из своего бокала и закрыла лицо руками. Судьба Адриана Венна теперь официально ее не касалась. Она кратко пересказала то, что услышала по телефону. Лавина во Французских Альпах. Его накрыло лавиной, откопали его уже почти мертвым. Его новая жена, вероятно, была вместе с ним — звонивший ничего не сказал об этом. Огромные лавины. Спасательные работы еще продолжаются. Она взглянула на потемневший сад за окном. Во Франции сейчас на час позже, не может быть, что там до сих пор раскапывают снег.
— Боже мой, — сказал Руперт, понимая, насколько банально звучит это выражение, но что еще можно было сказать?
Он размышлял о бренности всего живого, о поэзии справедливости, о страшной, карающей руке судьбы. Он видел, что и Поузи думает об ужасном конце их отца, заживо погребенного в ледяной могиле. В этом, как и во всем, что происходило раньше, был весь их отец: полный жизни, энергичный, раздражительный, непредсказуемый.
Поузи шмыгнула носом, чувствуя, что должна заплакать.
— Кто это звонил? — спросила она.
— Не знаю, наверное, кто-то из спасательной команды. Он говорил по-английски.
— Как они узнали о нас? — настойчиво продолжала Поузи. Практичная Поузи, как всегда называл ее Адриан. Из ее груди вырвался всхлип.
— Я не знаю, — сказала Памела. — Он спросил, не я ли мадам Венн.
Когда-то она была мадам Венн, но не теперь.
— Что ж, — через минуту продолжила она, прерывая молчание ошеломленных детей. — Не хотите поесть? Мы могли бы поесть. Мы можем поговорить. Вам придется выехать прямо сейчас, вы понимаете? С вами все в порядке?
Поузи почувствовала, что на глаза набегают слезы, даже несмотря на внутреннее чувство сопротивления. Права ли она? Она еще не преодолела злости на отца. Поузи посмотрела на хладнокровного Руперта — он тоже щурил покрасневшие глаза. Все трое испытывали сложные чувства по отношению к Адриану Венну, но никто не желал ему смерти, особенно такой ужасной. Поузи и Руперту было трудно поверить в любой несчастный случай, а в этот еще труднее — в то, что их престарелый отец, немного гротескная фигура, погиб под лавиной, — случай просто для анекдота.
Они слышали о том, что он в Альпах, катается на лыжах со своей молодой женой и ребенком. Эта новость вызвала у них горькие усмешки. Теперь же они сидели в мрачном изумлении. Они думали о прекрасном замке папы, в котором размещался его издательский бизнес, и о его винограднике — это был большой кусок жизни, и они провели его во Франции. Они говорили о том, как они любили проводить лето в Сен-Грон, пока росли, правда не высказывая этого вслух, о непристойных проказах папы со студентками, которые приезжали собирать виноград. И одной из этих студенток была Керри Кэнби из Юджина, штат Орегон.
— В те дни, думая о Франции, мы думали о лете и жизни, — сказала Поузи.
— А теперь Франция, кажется, означает для нас зиму и смерть, — сказал Руперт. Несколько мгновений все размышляли над его горькими словами. Вскоре Поузи ушла в свою квартиру, чтобы собрать чемодан. Руперт посидел с матерью еще немного, прежде чем подняться к себе и заняться тем же самым.
Глава 5
В отеле «Круа-Сен-Бернар» кормили очень хорошо. В зимний сезон, в те дни, когда шел снег, а также летом уроки кулинарии давал честолюбивый шеф-повар отеля месье Андре Жафф. Блюда старательно сервировались молодыми людьми, желающими стать первоклассными официантами. Они носили фраки и смокинги, которые передавались от одного поколения stagiaires[14] к другому без каких-либо значительных изменений, и это придавало их владельцам вид людей, которые в этой одежде чувствуют себя не в своей тарелке.
Несмотря на то что день, наполненный эмоциями из-за кризиса, переживаемого на фоне отдаленного жужжания голосов дикторов Ти-эн-ти, выдался необычным, официанты уже начинали готовиться к обеду, протирали бокалы и раскладывали на тележках сыры, пока еще в оболочке. В столовую потянулись постояльцы. К этому времени они уже слышали о том, что один из них попал сегодня днем под обвал лавины, и во время коктейля внимательно следили за различными версиями происшествия, обсуждавшимися в холле. Некоторые сидели в баре и неотрывно наблюдали за спасательными работами в Мерибель, которые показывали по телевизору, — странно, но изображение на экране казалось более ярким и реальным, чем темное небо за окном.
— Поскольку горных лыж без драмы не бывает, эта катастрофа представляется мне лишь чуть более отрезвляющей, чем сотрясения, переломы и растяжения с наложением гипса, с которыми обычно сталкиваются лыжники, — заметил Робин Крамли, обращаясь к княгине, пока они шли к своему столику. Некоторые из тех, кто проводил здесь достаточно много времени, в конце концов появлялись в столовой в гипсе и на костылях, и те, кто пока еще не пострадал, провожали бедолаг взглядами, полными скрытой жалости и превосходства. — Я заметил, что им ничто не мешает наслаждаться вкусной едой, добавил он.
Замеченное всеми отсутствие в столовой г-на и г-жи Венн подтверждало слухи о том, что пострадали именно они; вероятная причина схода лавины — шум от пролетевших самолетов. Они вовсе не катались hors piste, они возвращались в отель, но их неожиданно смело небольшим снежным оползнем и унесло в расщелину, которая была ограждена предостерегающими знаками и называлась Впадина Хилари в память о драматической истории с несчастной английской лыжницей, которая три года назад упала туда и которую нашли спасатели. Эми Хокинз, хотя ее и посадили за отдельный столик как путешествующую в одиночестве, знала все эти подробности от Джо Даггарта, когда он появился в столовой, а также от официантов, снующих по залу туда-сюда, да и от других окружающих — и ощутила естественное человеческое беспокойство.
Венн, которому перевалило за семьдесят, был при смерти. Жена, гораздо моложе его, тоже пока была жива, но находилась в коме. Их обоих вертолетом отправили в Мутье. Мальчик с ребенком, сидящий вон за тем столиком, — один из их компании; он, очевидно, не ходил кататься с Веннами — к счастью для него. Рядом с ним взволнованно суетились официанты, подставляя высокий стульчик для ребенка, подогревая бутылочку со смесью. Парень, видимо, был в шоке. Здоровый на вид мальчик лет четырнадцати-пятнадцати, приятное лицо — может, родственник или сын пожилого господина от первого брака? На нем была несколько неряшливая спортивная куртка и казавшийся поношенным галстук, наподобие тех, которые носят ученики закрытых учебных заведений.
Стали появляться сведения о пострадавшем. Он оказался довольно известной фигурой: яркая личность, издатель, хорошо обеспечен, возможно, богат, был несколько раз женат. Англичанин, основавший в Лубероне художественное издательство «Икарус» и составивший себе имя поначалу на том, что в пятидесятые годы прошлого века печатал произведения, не разрешенные в Англии, — те, которые во Франции издавал в «Олимпиа Пресс» Морис Жиродиа. Позднее он первым начал публиковать замечательные факсимиле знаменитых редких изданий — Уильяма Блейка, Сальвадора Дали, Андре Бретона и даже Иоганна Гутенберга.
Венна смогли опознать по перчатке, которая оказалась на поверхности оседающего снега. При нем не было бумажника, но в кармане его парки, застегнутом на молнию, нашлась кредитная карточка банка «Барклай», и его сотрудник, ответивший на звонок службы помощи, которая работала двадцать четыре часа в сутки, смог установить личность Венна и дал спасателям его адрес в Англии — вот почему его английские родственники узнали обо всем первыми и уже выехали сюда. «Барклай» не смог помочь выяснить, в каком отеле Венн остановился в Вальмери. К счастью, на лыжах, из которых была найдена только одна, стояло имя «Жан Нуар» — это было агентство, в котором Венн арендовал лыжное снаряжение. Сложность заключалась в том, что в этом районе услугами данного агентства пользовались многие отели, поэтому понадобилось какое-то время, чтобы установить арендатора…
Да, именно благодаря такому чуду, как компьютер, родственники Венна, находившиеся так далеко, первыми узнали о постигшей его беде.
Стало известно, что у Венна были и другие дети, постарше, и другие жены. Какая трагедия для них всех! Как неблагоразумно для человека в его возрасте отправиться кататься на горных лыжах!
Были и еще подробности, которые обсуждались то в одной, то в другой группе.
Его лицо покрылось ледяным панцирем, который образовался из-за застывшего дыхания; его задушило собственное дыхание.
Руки Венна были вытянуты вперед — он заслонялся ими, как грешники гибнущих Помпеев заслонялись от раскаленного пепла. А может быть, он пытался пальцами разрыть снег, которым его завалило.
Под ледяной маской на лице Венна застыло выражение обреченности, как у мумии.
Кип отнес Гарри в номер Керри и Адриана, где стояла детская кроватка, и надел ему пижамку со штанишками-ползунками. Он не был уверен, не рано ли Гарри слушать сказки, но все же начал рассказывать ему «Три медведя». Однако Гарри не хотелось слушать сказку, он слез с колен Кипа и стал бегать по комнате. Кип положил его в кроватку, где Гарри некоторое время плакал, однако не очень убедительно, и наконец заснул, посасывая большой палец. Кип решил, что если он включит телевизор, то разбудит Гарри, и поэтому какое-то время молча сидел в полутемной комнате. Однако просто сидеть, думая об Адриане и Керри и вспоминая страшную паутину медицинских трубок и надетые на лица кислородные маски, ему было не по душе. Думая об угасании жизни в больнице и чувствуя кипение жизни внизу, он в какой-то момент, показавшийся ему подходящим, на цыпочках вышел из номера и направился в гостиную, которая находилась этажом ниже холла.
Посередине гостиной располагался круглый бар, где официанты наполняли подносы, а стоявшие по всему периметру обитые материей стулья и низкие кофейные столики приглашали гостей отеля удобно расположиться и пообщаться друг с другом. Стены гостиной, стилизованные под камень, все еще были украшены гирляндами из сосновых веток, которые оставались тут с Рождества. Как раз в этом помещении постояльцы собирались после обеда, чтобы под аккомпанемент пианиста или нескольких музыкантов, которые наигрывали знакомые мелодии, выпить по чашечке кофе, а затем перейти к бренди, а может, и к виски с содовой.
Кип чувствовал на себе дружеские, сочувствующие взгляды.
— Ужасное несчастье, — произнес один из присутствующих, когда Кип проходил мимо него.
— Рейнхардт Краус из Бремена, — представился другой мужчина, стоявший рядом. Он был загорелым и совсем лысым. — Моя жена, Бертильда. Ужасно, ужасно!
Все хотели знать, что случилось, даже несмотря на то, что они, кажется, все уже знали, и когда Кип стал рассказывать то, что знал сам, остальные подошли поближе.
— Они пока в больнице. Их нужно согревать очень медленно. Моя сестра еще без сознания, но, кажется, с ней будет все нормально. С зятем дела обстоят не так хорошо…
Чувствовать интерес окружающих было утешительно, но неловко. Возможно, этот интерес был вызван только любопытством, но Кипу казалось, что улыбки на лицах вызваны добротой. Словно бы он сам совершил какой-то героический поступок. Господин Краус спросил его, любит ли он пиво, и он ответил «да». Но когда пиво принесли, он не стал его пить, а остался стоять около камина тепло, казалось, исходило не от него, а от находящихся в гостиной людей. Вокруг Кипа раздавалась непонятная разноязыкая речь. Несмотря на то что с ним они говорили по-английски, предоставленные сами себе переходили на немецкий, французский или славянские языки, которых он раньше никогда не слышал. Это было вавилонское столпотворение, наполненное сочувствием и беспокойством. Иногда на фоне разноголосого бормотанья до его слуха доносились английские слова, которые складывались во фразы: «по-прежнему в коме», «преступная небрежность отвечавших за состояние лыжных трасс и лыжного патруля». Внезапно ему пришло в голову, что в больнице не смогут позвонить ему, если что-нибудь случится. Знают ли они, где он находится и кто он такой?