Мелкий, колючий дождь поднатужился и припустил полновесными струями, желая доказать, что он не какой-нибудь ноябрьский нытик, а разухабистый весенний ливень, предвестник первых гроз. Казалось, что во дворике от обилия кустарников темнеет быстрее, чем повсюду. Ручьи дружно объединились в разливанный поток, покрывающий всю земную твердь. Янке чудилось, что она — единственный оставшийся в живых житель планеты посреди всемирного потопа. Зрелище было ещё более странным оттого, что она сидела на покосившейся детской качельке под стеной дождя, поджав промокшие ноги, совершенно одна. Перед ней маячила незавидная перспектива долгого возвращения домой по тёмным, сырым улицам.
Долго, не мигая, смотрела она в светящийся прямоугольник окна на третьем этаже, как смотрят в экран зомбированные компьютерными играми дети. От холодных струй едва спасало ржавое подобие крыши, водружённое над качелями, и натянутый до бровей капюшон куртки. Дождь настойчиво стучал по клавишам тысячью невидимых клавиатур, печатающих под протяжный качельный скрип печальные Янкины мысли. «Я — битый пиксель на мониторе жизни», — поэтично выразила она все свои знания информационных технологий. Посреди этого чёрного журчащего, беспрерывно текущего со всех сторон света, с неба, с крыши, деревьев, живого потока Янка вдруг ощутила необыкновенное блаженство от осознания отверженности, упоения своей горькой, неразгаданной тайной: «Только здесь я дома. Вот оно, моё место!»
Она приходила сюда каждый вечер, чтобы увидеть волшебное прямоугольное светило, роднившее с воспоминаниями о нём. Иногда, когда очень повезёт, ей удавалось увидеть в окне неясные силуэты. В своих мечтах Янка часто под покровом невидимости пробиралась туда: влетая с порывом ветра в открытую форточку, проходя сквозь стену, заползая крошечным насекомым в загадочные чертоги квартиры номер семь. Больше всего на свете она хотела бы проникнуть в комнату Саши, но никак не могла представить себе обстановку, он просто не мог органично существовать ни в одном современном интерьере. Поэтому ей виделся то заваленный древними манускриптами готический кабинет Фауста, то причудливое пространство НЛО, заполненное сияющим туманом.
Мутные, мокрые сумерки сменялись непроглядной тьмой, противоречить которой осмеливались только два светлых пятна, загадочная планета Сашиного окна и огонёк Янкиной сигареты. На этом необъяснимо притягивающем магическом месте Янкину душу раздирали наплывающие друг на друга противоречия. Радостное возбуждение вдруг резко сменялось отчаянной безысходностью: «Умереть бы мне здесь под твоим окном, как бездомной собаке».
Дождь прекратился так же неожиданно, как начался, будто кто-то там наверху резко закрутил гигантский кран. С карнизов, веток деревьев и навеса над качелькой наперебой зацокали увесистые капли. «Вот он, мой унылый, дождливый, никому не нужный день рождения», — печально констатировала для себя Янка. Далеко, в непроглядной тьме, угасли все детские надежды на этот праздник. Но одна, самая главная, пожалуй, осталась — загаданное желание. Янка вспомнила, как всего пару часов назад мама Ира преподнесла подарок в своей неподражаемой манере — в неистребимой злобе кинула в лицо имениннице свои, почти новые, сапоги на высоких каблуках, сама в которых ковылять была уже не в силах. Неприятности, связанные с домашним чествованием, были с лихвой компенсированы счастливой возможностью загадать желание и задуть свечи на синем фирменном мамином торте «Негр в пене». Желание было только одно. Оно безгласным криком раздирало изнутри: «Хочу видеть ЕГО-О-О-О!!!»
Стоически вытерпев необходимый минимум присутствия за праздничным столом, Янка улизнула из отчего дома под пьяные запевы родни. На всех парусах неслась она сюда — на ржавую капельку, куда стремилась теперь ежечасно, где был отныне её храм, алтарь и настоящий праздник. Ведь там каждую минуту было возможно чудо — мог появиться он! И тогда всё выяснится, что рыжая Гелла наврала, и они с Аграновичем станут счастливы и снова улетят в бесконечное звёздное небо! Янка проводила в заветном «Сашином дворике» почти всё свободное время, но ни наглую Геллу, ни её таинственного собеседника увидеть пока не удавалось. А это означало, что встреча возможна, она впереди и может быть очень скоро или прямо сейчас…
Время шло. Дни тянулись за днями. Ничего не менялось. Ожидание счастливой встречи отодвигалось всё дальше и меркло где-то далеко в унылых суетных буднях. Иногда, встрепенувшись, Янка вновь предпринимала отчаянные попытки поиска следов своей потерянной любви то в Интернете, то в телефонном справочнике. Но никак не могла решиться повторить подвиг и зайти в подъезд Аграновича ещё раз. Как только она подходила к вожделенному объекту и дотрагивалась до дверной ручки, сердце начинало бешено колотиться в горле, пульсировать в висках. От страха она впадала в оцепенение и предобморочное состояние. Опасный аттракцион повторялся с завидной регулярностью, продолжая провоцировать к новым попыткам. В очередной раз потерпев фиаско, Янка ретировалась на свою, ставшую уже родной качельку и ощутила наплывающую острую душевную боль.
Чаще всего такие моменты накатывали на неё дома, тогда, уединившись перед зеркалом, она брала большую цыганскую иглу и с каменным выражением на лице прокалывала себе мочку уха. Замена невыносимого душевного страдания физической болью приносила облегчение до следующего рецидива: «Чего только не сделаешь ради выживания!» Незажившие дырочки можно было неоднократно раздирать серьгами, продлевая сомнительное удовольствие. За два последних месяца на её левом ухе прибавилось четыре серебряных колечка. Это мазохистское увлечение пирсингом пришло случайно, когда Янка, спасаясь от депрессии домашней работой и пытаясь зашить грубой ниткой свои драные тапки, нечаянно вонзила толстую иглу глубоко в палец. Изматывающая душевная тоска, словно испугавшись укола, спряталась и на время затаилась. Довольно сносное настроение длилось почти весь вечер. Даже ночью она не стала по обыкновению захлёбываться в рыданиях, глуша их в обильно смоченной подушке, а забылась крепким сном ткачихи, перевыполнившей план. Но сегодня боль, притаившись на время, накрыла её, застав врасплох, растерянной и безоружной: «Почему всё так? Люблю его больше жизни. Я бы сделала для него всё. Хочешь, бери мою жизнь. Не жалко! А ведь мы могли бы быть счастливы. Неужели эта боль будет длиться вечно?»
Янка судорожно подкуривала сигарету, трясясь, как в лихорадке, так что со стороны можно было принять её за наркоманку в период ломки. К сожалению, спасительной цыганской иглы под рукой не оказалось. «Напутали, видать, эти суки со справки. Не было там никогда никакого Саши и нет, а в квартире алкашка какая-то живёт, б… на пенсии. Вот и всё! Хватит выдавать желаемое за действительное!
— А как же табличка на двери?
— Пора уже взглянуть правде в глаза. И нечего здесь сидеть-высиживать каждый день. Не нужна ты ему, чего ещё непонятно-то?
— Почему?
— Да потому, что ты — страшная, толстая. А на что ты надеялась, идиотка? — кричали внутри Янкиной головы злые голоса: «Что же мне остаётся? Раз любимому и единственному на свете я не нужна, то ждать нечего — отдамся первому встречному. Возьму и выйду замуж. Да! За любого, кто первый предложит. А чего время терять? С сегодняшнего дня совершеннолетие катит в глаза, а с годами-то я краше не стану. Останусь отвратительной вредной старой девой, как Резина. Вот ужас-то где!» Подлая боль меж тем усилилась многократно, и терпеть её, казалось, больше нет сил: «Сейчас прожгу руку сигаретой, может, отпустит?» Она уже поднесла к самой ладони зажжённую сигарету, предчувствуя, как ожог и запах жареного мяса вырвут её из холодного отчаяния. Вдруг, над самым ухом, из темноты раздался голос, показавшийся ей знакомым:
— Девушка, прикурить разрешите.
«Да уж первый встречный оказался на редкость оперативен», — с горькой усмешкой подумала Янка и протянула в темноту свою зажигалку.
— А сигаретки, извините, вольному стрелку не найдётся?
«Разговорчивый слишком. Ещё и впрямь привяжется», — ужаснулась Янка и с нескрываемым раздражением, совсем как мама Ира, сунула открытую пачку в том же направлении и чуть не свалилась от неожиданности со своего скрипучего трона, когда тусклый огонёк мельком осветил лицо незнакомца. Молодой человек был удивительно похож на Аграновича. Блондин, тот же тип лица, прямой, чуть загнутый по-кавказски нос. Темнота и воспалённое Янкино воображение моментально дорисовали образ, придав ему ещё больше схожести.
— А я гляжу, ты всё в нашем дворе. Кого пасёшь?
— Вам не всё равно? И не тыкайте мне, пожалуйста! Мы с Вами гусей вместе не пасли!
— Дык какие проблемы, давай попасём! — пошловато загоготал парень и смачно сплюнул.
«Нет, это явно не Агранович! Ничего общего!» — Янка молча встала и решительно двинулась прочь от назойливого незнакомца.
Мефистофель.
Ты ж мне черкни расписку долговую,
Чтоб мне не сомневаться в платеже…
…Листка довольно. Вот он наготове.
Изволь тут расписаться каплей крови.
…Кровь, надо знать, совсем особый сок.
— Не, ну чё сразу убегаешь то? — парень крепко держал Янку за рукав. — Я, мош, такую девчёнку всю жизнь искал. Да я, мош, тебе всю душу готов отдать!
— Ерунда какая! Не гони!
— Я гоню?! Ну, нахн. Ты меня плохо знаешь!
Было ясно, что парень очень желает познакомиться, но в силу ущербного интеллекта получалось это у него из рук вон плохо. Понимая, что так просто от него не избавиться, Янка достала из внутреннего кармана карандаш с блокнотом, где делала ежедневные зарисовки:
— Тогда пиши.
— Чё? — парень с энтузиазмом схватил блокнот и карандаш.
— Я такой-то, такой-то, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, отдаю данной девушке свою бессмертную душу, безвозмездно то есть даром. Число, месяц.
— Подпись?
— После… У тебя булавки нет?
— А чё?
— Необходима капелька крови. Так, для формальности.
— Ну, лады, — оловянный взгляд молодого человека озарило подобие удивления, и он с энтузиазмом начал царапать крупные каракули.
— Готово? — Янка взяла листок, тускло освещаемый зажигалкой: «Я, Агранович Александр Серафимович, находясь в здравом…» Слова заплясали у неё в глазах и враз рассыпались.
— Ты чего понаписал? А?! Я сказала свою фамилию писать. Своё имя, а не чужое!
Лицо у мошенника вытянулось. Он уставился на Янку, округлив глаза:
— А ты чё, как узнала то? Ну, понял, я тада… — под тяжёлым Янкиным взглядом парень засуетился и вроде бы засобирался уходить, но что-то его удерживало. Внезапно он резко выхватил блокнот и порывисто написал: «Я, Олег Антипов, нОхАдясь в здравом уме и твёрдой памяти, очень хочу познакомиЦА».
— Меня, ваще-то, Антипом зовут — погоняло, — он с жаром протянул Янке свою руку, сплошь покрытую татуировками, проглядывающими даже в тусклом свете от зажигалки. Пальцы были увиты вензелями наколотых перстней с одним реальным кольцом-печаткой, на котором угадывалось раздутое изображение черепа с признаками гидроцефалии.
— Творческий псевдоним? — язвительно усмехнулась Янка.
В единый момент она почувствовала, насколько все эти клички, татуировки, лагерный шансон, жаргонные словечки, весь блатной антураж чужды ей и глубоко отвратительны. Она ещё раз мельком взглянула на мятую расписку. — Знаешь Аграновича? — спросила она, пытаясь скрыть дрожь в голосе.
— А то! Корефан мой. С детства в одной песочнице косяки шкерили.
Это самоуверенное заявление, совершенно не сопоставимое с Аграновичем, стало решающим в дилемме: продолжать знакомство с подозрительным субъектом или всё же послать? «Конечно. Немедленно. Задружить насмерть. Влезть под шкуру, стать самой лучшей, единственной, необходимой. Ведь он знает Аграновича! Это главное. А вдруг, чем чёрт не шутит, эта гнилая ниточка приведёт к НЕМУ?!» Но ниточка вилась, опутывала, вязала по рукам и ногам и не приближала, а всё дальше и дальше уводила от мечты.
— Да хрен его знает, где он щас, Санёк, этот шарится. Неважная тема! Я сам, слышь, в непонятках…
Скороспелая весна успела несколько раз сменить гнев на милость, принарядиться, подобрав с улиц вытаявший мусор, ослепить солнечными зайчиками, гоняя по двору одуревших котов. Как обычно. Но всё же что-то разительно и безвозвратно изменилось и никогда уже не будет прежним.
Пройти по ЕГО двору — вот оно первое, простое оправдание порочного влечения к Антипу, придуманное Янкой для самой себя. Странное смешение чувств отвращения и зависимости она нарекла термином «эстетика безобразного», вычитанным из чужих конспектов по истории искусств. Мучительно и одновременно притягательно видеть двойника Аграновича. Он словно эрзац из подкрашенного желатина, претендующего на звание красной икры. Когда Антип курил молча, Янка любовалась им, впадая в благоговейный экстаз, но стоило ему открыть рот, как очарование моментально испарялось, сменяясь на досаду и раздражение. Зато теперь у неё появилась волшебная возможность каждый вечер пересекать священный двор уверенной походкой человека, спешащего по делам, а не мозолить людям глаза под окнами назойливой попрошайкой. Каждый раз Янка подходила сюда, как на исповедь, с отчаянным призывом и мольбой в замирающем сердце. Но неподкупный Дух Его Величества Сашиного Двора оставался глух к Янкиным страданиям и при внешней приветливости хранил ледяное равнодушие, как хитрюга — японский бизнесмен. Янке так и не удалось повстречать ни самого Аграновича, ни его странной сожительницы, похожей на Геллу.
Первый необдуманный шаг. Второй. Третий. Как легко решиться на первые шаги, ведь кажется, так далеко ещё до вершины, а значит, и расплата не скоро. Всё, что было связано с Антипом, окутывала серая, беспросветная муть. В глубине души Янка надеялась, что до серьёзных отношений с ним никогда не дойдёт, однажды она встретится с Аграновичем — и всё счастливо решится само собой.
Однокомнатная «хрущоба». Продавленный диван. Густой замес табачного смрада в сочетании с вонью кошачьей и человеческой мочи. У облупленной стены запущенной комнатёнки теснится железная кровать без матраца. Прямо на металлической сетке лежит великовозрастный детина без единого проблеска интеллекта, напоминающий гигантскую мокрушу. Это Валик — младший брат Антипа. Его основные занятия — под нечленораздельное мычание пускать пузыри слюней и обильно орошать свежей порцией испражнений свой прогнивший матрац, который каждое утро вывешивают на перила балкона, на радость мухам, отпугивая издёрганных соседей.
Людмила Ивановна — Мамлюда, бывший секретарь партийной организации, завуч престижной физмат школы, а ныне конченная хроническая алкоголичка, редко вмешивалась в общее течение жизни. Обычно, если она присутствовала по месту жительства, то представала в одной из двух ипостасей: спящей где придётся либо передвигающейся на автопилоте, в безумном сомнамбулическом состоянии, с обмороженными глазами и с песней собственного сочинения: «Напилась до усрачки… Не дойду я до тачки…» В те редкие осознанные фрагменты биографии, когда она была в состоянии говорить, вспоминала своего мужа — офицера, грубого и запойного, бросившего её в дальневосточном гарнизоне с двумя малолетними детьми. Строгая женщина на замусоленной фотографии, которая каждый раз при относительном протрезвлении демонстрировалась Янке, даже отдалённо не напоминала Мамлюду — прокуренное, пропитанное суррогатным спиртом существо, с нечесаным реденьким седым хвостиком, в разбитых очках и засаленной, побитой молью кофте неопределяемого цвета.
— Послушай меня, Клеопатра, — поучала она, тряся перед Янкиным лицом тёмно-коричневым, потрескавшимся кулачком, похожим на куриную лапку. — Запомни, с любым человеком жизнь может сделать всё! Как бы кто нос ни задирал, а и не заметишь, как можешь стать бомжом, вором, да кем угодно. Любая самая гордая и правильная девочка сделается вокзальной проституткой. Запросто! Потому что обстоятельства так могут сложиться. И против не попрёшь. Вот я…