И действительно, «развязка», довольно сильно окровавленная, не заставила себя долго ждать. Включился свет. В дверном проёме стоял Антип, прижимая к груди обмотанную полотенцем руку. К стене напротив был прислонён прямоугольник зеркала: «Это что ж, меня собственное отражение в зеркале чуть не сделало заикой? Какой придурок ставит на кухнях зеркала?!» Антип, нисколько не удивляясь тому, что невеста сидит под столом, уныло сообщил охрипшим голосом:
— Я его отогнал. Порезался вот… Пойдём отсюда быстрее… пока он не вернулся…
В половине пятого утра по пустой предрассветной улице они спешили в ободранную антиповскую берлогу, чтобы вволю отоспаться рядом с пропитанным древними отложениями ложем Валика и передохнуть от утомительной брачной ночи. Пожалуй, это было самое приятное из всех последних событий.
Помянем!
Хранить злобу — всё равно, что позволить кому-то, кого вы не любите, безвозмездно проживать в вашей голове.
Утром несостоявшийся супруг повёз Янку в училище, чтобы взять законное освобождение от занятий на три дня «в связи с похоронами близкого родственника». Не сопровождал, а именно повёз на руках. На Янку навалилась такая слабость, что головы не повернуть. Язык непослушный, толстый. Всё время спать хочется, а уснуть невозможно ни днем, ни ночью…
Одногруппники восприняли Антипа — хуже некуда, даже обычно лояльный ко всем мужчинам Шмындрик. Смотрели молча, с расширенными от ужаса глазами, как научный симпозиум на прооперированного профессором Преображенским Шарикова. Они ж его не видели никогда. Впечатлений наверняка хватит теперь надолго. Антип же додумался с самым серьёзным видом представиться Янкиным мужем!
От потрясения быстрее всех оправился неутомимый Цесарский, так как тут же вернулся к своему нормальному состоянию и стал изощрённо изгаляться. Он нарочито почтительно пожал антипкину руку и без тени улыбки (это ж надо такую выдержку иметь!) заявил, что теперь неделю эту руку мыть не будет, гордится, мол, что с таким важным человеком знаком, которому САМА себя беззаветно доверила!
Антипу изощрённые издёвки были невдомёк. От такого льстивого «реверанса» тот вовсе «поплыл» и пригласил на поминки всю группу. «Придём, обязательно! Святое дело! Как не прийти. На свадьбу не удостоились, так хоть помянем, дружно, по-человечески…» — не меняя приторно-сладкой интонации в голосе, пообещал подлый Цесарский.
От стыда Янка не могла из себя слова выдавить. Она из последних сил изображала, что всё идёт как надо, мечтая только о том, чтобы провалиться сквозь землю и не видеть унылого скепсиса на лицах сокурсников. Но когда Антип принялся расхаживать по мастерской, заглядывая в подмалёвки, и с видом знатока комментировать: «Пестровато!» или: «Цветотени мало», не замечая откровенных усмешек, Янка не выдержала. Мастерская — милое сердцу место — вдруг стала враждебной. Нет наказания страшнее, чем презрение самых близких и любимых людей! Будто внезапно включился свет и она оказалась голой на сцене.
Все в ужасе молча созерцали её позор, и никто уже не мог помочь!
Голова кружилась до тошноты, шатало во все стороны, и Янка, держась за стену, как можно незаметнее выскользнула из кабинета. На лавке в скверике перед училищем сидела Никотинка с неизменным окурком в коричневых пальцах и с таким же мутным потерянным взглядом, какой, наверное, был в тот момент и у Янки.
— Коматозит? — понимающе кивнула Никотинка.
Без предисловий они дружно затянулись по новой.
Со стороны отрывистый тезисный диалог мог показаться диким. Недоговорки, бессвязные, незаконченные мысли… Но сейчас им вообще можно было бы обойтись без слов. Как брошенные в приюте недоразвитые дети, они потянулись к друг другу, полностью доверяя собрату по несчастью.
Янка с ужасом поймала себя на мысли: «Как мы с ней удивительно похожи сейчас! Два серых, бесполых существа, питающихся ядом». Всем в округе было известно, что Никотинка колется и давно зависима от наркотиков. Как она до сих пор умудряется держаться в училище? Талант!
Съёжившись, как худой побитый воробей, Никотинка взгромоздилась на спинку лавки и раскачивалась взад-вперёд, глядя прямо перед собой воспалёнными, стеклянными глазами. Она и обычно-то была не в себе, но сегодня её состояние не вызывало сомнений даже у наивной Янки. Как поглощённый общением с потусторонним миром медиум, Никотинка вещала безжизненным тусклым голосом, лишённым даже намёка на эмоции. Казалось, она не нуждается в собеседнике, и если бы Янка повернулась и ушла, это никак не повлияло бы на течение повествования. Никотинка вспоминала прошлый сентябрьский «колхоз».
— Мы тогда с Бесей, прикинь, с двуми кадрами состыковались. Вадя и Сосок. Конкретно так, до лямуров. Мой Вадя был — ничего, прикольный. А Сосок этот — хоббит, не выше сидячей собаки, зато борзый! Они-то с Бесей быстро… лапти сплели. Там еще какой-то сабантуй общенародный был — День села, что ли? Местные гопники наши трусы на верёвке вместо флажков повесили на свой сельсовет. Украсили, значит… Празднично! Неделю трусера на ветру реяли… Ты вообще этот день хорошо помнишь?
— Я себя не помню, как зовут, а ты мне про какие-то сабантуи…
— Ну, уж этот эпизод, я думаю, всем запомнился. Мы на болоте руку отрубленную нашли, кисть. Чёрную, раздутую. Я её на проволоку нацепила и ходила пугала всех. Дура! Девки визжали благим матом, разбегались, пацаны тоже приссыкали — сторонились.
Янка невольно поёжилась. Ранимая и впечатлительная, она не могла не помнить эту отвратительную сцену, долго преследовавшую в жуткие одинокие минуты. Никотинка понуро продолжала, отстранённо водя рассеянным, слепым взглядом.
— Я хоть и капитально ужаленная тогда была, но в голове мысль прям выстрелила, что мне моя «забава» отрыгнётся ещё. Рука отомстит мне за шуточки… Так и вышло… Как-то ширнулись мы славненько и в стогу всю ночь прокуролесили… Под утро возвращаемся… Отходняк пошёл. Сели у болота курнуть на прощание, кинулись, а спичек джок… Вадя грит, щас я быро в барак сбегаю… Ушёл и нету… нету… А на меня жуть такая напала. Темно. Сыро. Холодец! А на болоте будто кто вздыхает тяжко, протяжно… Я в склон впечаталась… глаза закрыла. Вдруг слышу всплеск… тихий такой… ещё… ещё… И водичкой кто-то в меня брызгает… Не знаю, сколь времени прошло, но мне вечностью показалось… Решилась я, так сказать, правде-то в глаза взглянуть… И вижу. Стоит буквально в двух метрах, прям на поверхности воды… она — РУКА!.. и не тонет. Брызгает в меня, брызгает… А потом пальцем, значит, это… грозит мне, грозит-грозит, долго та-ак…
Янка вдруг почему-то вспомнила, как издевательски подобострастно Цесарский тряс «благоверному» его бледную руку в голубых татуировках. Всплыли в памяти события прошлой ночи… Ведь папа Антипу тоже пальцем грозил!
— Янк, ты, кстати, в курсе, как тебя в училище прозвали?
— ?
— ШИЗА…
Похороны прошли скомкано, зато поминальные столы были сервированы с неоправданной помпой. Больше всего беспокоило маму Иру, чтоб не пропали заготовленные на свадьбу продукты. В остальном всё складывалось удачно. И водка оказалась кстати, и все необходимые для помощи в организации похорон родственники заранее были на месте. Даже оплаченные услуги фотографа и то пригодились. Гроб с телом покойного мама Ира в дом распорядилась не заносить. На заднем дворе городского морга приехавшие на свадьбу гости скорбно помолчали несколько минут и, не снимая крышки, сунули гроб в маленький пыльный катафалк. Без сопровождения оркестра. Могилу спешно забросали землёй и приступили, наконец, к главному действу, ради которого все, собственно, и собрались к пышному застолью с обильным возлиянием. То, что вместо свадьбы состоялись похороны, казалось лишь недоразумением, которое помогло сэкономить на подарках. По сути дела покойного уже и так все давно похоронили в своей памяти и смирились с его исчезновением, как с само собой разумеющимся обстоятельством чужой жизни. Смирились все… Кроме Янки. Чем больше проходило времени со дня гибели отца, тем усугублялось Янкино душевное состояние. Она ясно осознавала, что невыносимая тяжесть поселилась в её душе навсегда, подминая под себя всё: привычный ритм, цели, мечты, всю её жизнь!
Из группы (слава Богу!) припёрлись не все — несколько общаговских обитателей (ну, эти чисто — пожрать), неразлучники — Гульнур и Нюся (от скуки), Цесарский (как же он пропустит такую возможность поприкалываться) и Большая Мать (единственный, кто пришёл из искреннего сочувствия). Янка, всегда любившая вкусненькое, впервые в жизни испытывала стойкое отвращение к еде. Махнув под обстрелом укоризненных взглядов одну за другой две большие полные рюмки водки, больше похожие на стаканы, она угрюмо сидела за столом, потупив взгляд, прислушиваясь к себе. Но вопреки ожиданиям лучше не становилось, она ни капли не захмелела и не расслабилась. Гости же, напротив, становились всё веселее и раскованнее, совсем позабыв, по какому поводу собрались. Янку ужасно раздражали их беззаботные пьяные лица. «Помянем! Помянем! Выпьем за упокой души!» — звучало почти также бодро, как «Горько!» или «За здоровье юбиляра!». Когда же раскрасневшиеся тётушки обнялись и дружно затянули народную песню, Ян-кино терпение лопнуло. Она стащила со стола недопитую бутылку и решительно направилась в свою кладовочку.
В любой другой момент картина, представшая взору, наверняка ошеломила бы её. Даже сейчас, когда все чувства будто умерли, Янка впала в ступор и не знала, как реагировать на увиденное. Открыв дверь кладовки одним рывком, она застала Антипа и Нюсю страстно лобызающимися в интимной полутьме. Сладострастная парочка была настолько увлечена своим занятием, что не замечала обомлевшую свидетельницу. Первым чувством, посетившим Янку, было отвращение: «Как он может прикасаться к Нюсе, она же вся покрыта гнойными угрями?! А с другой стороны, неужели Антип может ей нравиться, он же полный даун?! А пожалуй, они подходят друг другу — шоу уродов!» Прелюбодеи продолжали свой мстительный акт, топчась по белой Нюсиной блузке, скомканной на полу. Антип, громко пыхтя, елозил под несвежим бюстгальтером партнёрши. Даже обнаружив провал секретной операции, коварная Нюся не сразу вытащила ладонь из расстёгнутой ширинки Антипа.
Янка с каменным выражением лица тихонько прикрыла дверь:
— ВОТ ЭТО ДА!!! А я-то думала, что меня уже ничем не удивить…
ЯНАГРАНИ
…Как выяснили учёные, вселенная лишь на пять процентов состоит из видимой материи, а всё остальное — необъяснимая тёмная субстанция…
Уже две недели как Янка жила вместе с Антипом в съёмной квартире. Как ни странно, но тот омерзительный случай с Нюсей сыграл решающую положительную роль в вопросе переезда. Во-первых, Янка могла сколь угодно изображать горькую обиду и не допускать горе-жениха до тела, а во-вторых, то, что она решилась на пребывание на одной территории, заставляло Антипа надеяться на положительные перемены и вести себя прилично. Подлила масло в огонь утрата перстня, который в суматохе был где-то обронен, а скорее всего втихаря пропит ушлым сожителем.
Совместное проживание нисколько не сблизило их и не сделало даже подобием семьи. Каждый жил своей отдельной жизнью, встречались только под вечер. По ночам обделённый лаской Антип кипятил чифирь на крошечной кухне и угрюмо дымил в потолок. А Янка маялась без сна, вздрагивая от каждого шороха, и только под утро забывалась тяжёлым коротким бесчувствием.
Она постоянно пребывала в болезненном состоянии скрытой затянувшейся паники: «Прошляпила! Упустила единственную в мире любовь. Не будет в жизни больше ничего хорошего. Никогда! Только не смей обвинять Аграновича! Не смей! Сама во всём виновата!» Янка гнала навязчивые мысли, затушёвывала, но постоянно скатывалась на жалость к себе, которая непременно перерастала в ненависть. Она отлично знала, чем заканчивались такие вспышки. Янка не могла справиться с вырывающимися наружу, как вулканическая лава, эмоциями. И часто ловила себя уже задыхающейся от рыданий, проклинающей самоё себя. Наваливался чёрной лохматой тушей необъяснимый страх.
— Так плохо мне ещё, пожалуй, никогда не было. Не вырваться! Некуда бежать! До каких пор будет длиться безутешная тоска?! Ненавижу себя!
Кто-то необъяснимо ужасный неотступно следил из каждого угла этой чужой квартиры, прятался в шкафах, под диваном, под ванной, дёргал за простыню, прикасался к одеялу, сопел над ухом. Если раньше Янка желала уединённости, то теперь она стала бояться оставаться одна, поэтому присутствие Антипа радовало как никогда.
К ночи страх усиливался. Ночные приступы не поддавались описанию, их можно было только почувствовать как беспрерывно нарастающий животный ужас птенца, попавшего в когтистую хищную лапу, в оцепенении смотрящего в неотвратимо надвигающуюся открытую чёрную пасть, когда уже ощущается на лице горячее плотоядное дыхание.
Вот сейчас клацнут в последний раз острые зубы, и жадное безжалостное чрево проглотит беспомощное тельце. Сковывает ледяной судорогой, невозможно пошевелить даже пальцем. Свист в ушах и жуткое давление на каждую клеточку, как будто протягивают сквозь узкий резиновый шланг. Нервы натянуты струнами перед разрывом… Резкий хлопок. Холодная взрывная волна подбрасывает над кроватью и накрывает с головой.
«Есть только один способ прекратить эту пытку. Уйти от всех и навсегда! Не доставлять удовольствие невидимому монстру смаковать моё унижение. Пусть захлопнется эта чёрная пасть — я ей не достанусь. Сама решу одним махом свою никчёмную, никому не нужную жизнь».
Янка вспомнила почему-то, как, замерзая зимой на автобусной остановке, спасалась от стужи тем, что представляла — сейчас не январь, а март. И воздух вдруг становился терпким — весенним, будоражащим сокровенные желания. Лезли в голову сладкие мысли о счастье, об Аграновиче… «Какая же глупая была тогда — счастливая, несмотря ни на что. Главное, что не было тогда этого пожирающего ужаса, а значит, можно было жить и мечтать. Всё о весне мечтала. Ну, вот она, твоя весна. Завтра заканчивается. Кушай её с маслом! Ничего не изменилось к лучшему. Только хуже стало!
Снова кто-то злобно смотрит отовсюду — следит. Страшно! Антип, наверное, чувствовал, что-то похожее в ту ночь, когда его преследовал мёртвый отец? Теперь вот, пожалуйста, и сама испытываю такой кошмар, что в пору чертить магический круг. Только знаю точно, что это не поможет. Мне больше ничего не поможет. Неотвратимо! И даже рассказать об этом невозможно. Кому? Антипу? Это смешно! Маме Ире? Она тут же объявит всему городу, что диагноз, поставленный ею при моём рождении, подтвердился. Упечёт в психушку навеки. Там уж точно не спрятаться от НЕГО, запредельного, всепроникающего, бесконечно жестокого…»
— Антипка, забей косяк. Раскумаримся…
Посреди ночи Янка очнулась от ослепительной вспышки света. Прямо над головой возвышался сотканный из светящейся плазмы воин-великан, сверкающий, как гигантский бенгальский огонь. Раздвигая головой потолок, он занёс над ней огненное копьё величиной с берёзу. Янка не услышала своего отчаянного крика. Только тихое потрескивание раскалённого воздуха нарушало ночной покой притихшей хрущёвки. Взгляд невидящих белых глаз будто проникал в сознание. Преодолев голосовой спазм, Янка сорвалась на визг. Вместе с голосом вернулась и возможность двигаться. Словно прорывая невидимые путы, она скатилась с края и забилась под диван. Но этот трюк не отпугнул воинственно настроенного призрака и не разбудил причмокивающего во сне Антипа. От потустороннего жуткого взгляда фантома будто отвратительно мерзкие черви копошились в Янкином мозгу, а затем вытекли наружу и расползлись по комнате, затаившись до времени в каждом тёмном углу. Призрак распался на искорки и тихо растаял, а Янка ещё долго колотилась в холодном поту, боясь высунуться из-под дивана, беспрерывно шепча в безумном исступлении: «ЯНАГРАНИ… Я-НА-ГРА-НИ…»
Первое, что увидела утром, едва открыв глаза — стоящий посреди комнаты вместо стола мотоцикл «Ява», сделанный из чистого золота. Судорожные попытки растолкать Антипа, как обычно, ни к чему не привели. Пытаясь справиться со сбившимся дыханием, Янка двинулась вперёд, протягивая дрожащие руки к новоявленному чуду. Прикоснувшись к холодному блестящему боку мотоцикла, она несколько секунд стояла, не веря своим глазам. Наконец картинка дрогнула и стала меняться. Когда взгляд прояснился от наваждения, Янка увидела, что стоит перед столом, на котором лежит пачка сигарет «Золотая Ява». По спине пробежал лёгкий холодок.