— Может, ты и права. Но если я отменю концерты, будут убытки. Придётся платить неустойки. А у меня — ты, семья Гали. Гале что, с грудным ребёнком на работу выходить? На что вы все будете жить? Я у вас сейчас единственный добытчик.
— Ничего, выкрутится Лёха, найдёт работу, — уверяла мать.
Вопреки поставленному диагнозу, Мария продолжала работать. Антидепрессанты не всегда помогали, иногда её охватывал такой мрак, что она не могла выйти из номера гостиницы. Бывало, что и приходилось отменять концерт. О своих проблемах она молчала, как партизан на допросе, и с лёгкой руки журналистов и критиков её окрестили взбалмошной и капризной, обвиняя в том, что она отменяет выступления по своей прихоти. А о том, что накануне она тряслась и умирала в панической атаке, знала только помощница Катя. Та была бы рада рассказать людям всю правду, но Мария запретила ей открывать рот.
Кое-как добившись улучшения, она дала несколько концертов подряд. После перерыва возобновились её встречи с Владиславой (Мария сама попросила взять паузу, пока была не совсем здорова).
— Маш, что с тобой? — спросила Владислава. — Ты сама не своя. У тебя какие-то проблемы? Может, я всё-таки могу помочь? Я знаю, ты у нас гордая, но, может, всё-таки позволишь тем, кому не всё равно, сделать для тебя хоть что-то?
— Владенька, помощь уже не требуется, — устало улыбнулась Мария, обняв её. — Всё уже утряслось, не беспокойся.
На её пути встретился хороший человек — Борис Михайлович Райтман, крупный бизнесмен и спонсор, вкладывающий деньги в музыкальные проекты. Он помог Марии выпутаться из крайне тяжёлой ситуации из-за отменённых концертов, выплатил за неё неустойки и взял на себя хлопоты по поддержке её дальнейшей карьеры. Это был большой знаток и любитель оперы, человек прекрасного художественного вкуса, образованный и тонкий, но при всей своей тонкости и культуре — вполне успешный делец, а в некоторых областях своего бизнеса — конкурент Владиславы. Он чем-то напоминал Марии отца — неуловимо, до дрожи в сердце и колючих предвестников слёз в уголках глаз. Как она скучала по папе! Как ей не хватало родительской мудрости, тепла, просто обнимающей родной руки и слов: «Ты умница, дочка. Всё будет хорошо». Увы, папина могила зарастала травой: мать посещала её всё реже и реже, а у самой Марии зачастую не было времени туда съездить и привести там всё в порядок. Хорошо, если ей удавалось попасть туда раз в год. Борису Михайловичу было за пятьдесят, седина уже посеребрила его волосы, но морщины ещё не избороздили его умное, высоколобое лицо. Он нашёл для Любови Григорьевны работу — устроил её в один из своих офисов помощницей на склад. Та тряслась и твердила, что ей на старости лет ни за что не освоить программу складского учёта, но хочешь не хочешь — а пришлось сесть за учёбу. Борис Михайлович обещал повышение, если она пройдёт обучение. Взял он к себе в фирму и Алексея, мужа Галины, и Мария теперь могла быть спокойна и за семью сестры, и за маму. У них был свой доход. Одной тяжестью на душе стало меньше.
Но оставалась другая: страх «выйти из шкафа». Она скрывала свои отношения с Владиславой, боясь, что часть публики не поймёт и отвернётся, что разорвутся контракты, связи — по крайней мере, в России. В лояльности западного зрителя она не сомневалась, но мысль о потере связи с родиной вызывала в ней боль и ужас — вплоть до панических атак. Это было всё равно что услышать от родителей: «Нам не нужна дочь-извращенка. Уходи, у нас больше нет дочери». Папа умер, так и не узнав, мать тоже была не в курсе. О Владиславе она слышала, но, не вдаваясь в подробности, считала её просто знакомой из творческой тусовки, в которой вращалась Мария.
Однажды Мария сказала:
— Влада, я больше так не могу. Так нельзя. У меня чувство, что мы делаем что-то неправильное, дурное, потому что это происходит тайком. А открыться я не могу. Не готова. Я — публичная персона, и если я в таком сознаюсь... Начнётся чёрт те что. Меня заранее трясёт от этой мысли.
— И что ты предлагаешь? — мрачно нахмурилась Владислава. — Ты хочешь расстаться?
Это слово обрушилось, как топор гильотины, одним махом лишив Марию части души. Что-то вмиг умерло, и внутри стало пусто и холодно, как в морозную ночь среди чистого поля. Она ещё пыталась что-то объяснить, бормотала жалкие слова, сама понимая их ничтожество — и своё собственное тоже, но лицо Влады стало далёким, печальным, замкнутым и холодным. Мария ещё цеплялась за отношения, пытаясь в чём-то убедить то ли себя, то ли Владиславу, но бесконечно это продолжаться не могло.
— Всё, Маш, хватит метаться из стороны в сторону, мучить и себя, и меня. Пусть будет так, как ты изначально решила, — сказала Владислава. — Мы по-разному видим выход из ситуации, точнее, я вижу, а ты — нет. Чтобы и ты его увидела, нужно время, но я не знаю, есть ли оно у нас. Больше я тебя не побеспокою. Пусть у тебя всё сложится хорошо на выбранном тобой пути.
Что-то умерло внутри. Впрочем, не что-то — всё. Мария осталась живой марионеткой, которую дёргали за ниточки социальные связи, обязательства, работа. Всё утратило смысл, покрылось слоем пепла.
Через месяц её положили в больницу с рецидивом депрессии. Если в прошлый раз она перенесла болезнь практически на ногах, глотая таблетки и не переставая работать, то сейчас вариантов не было. Её накрыло беспросветно и глухо, просто парализовало. Отменились выступления, снова Борис Михайлович решал связанные с этим проблемы, а Мария беззвучно кричала на больничной койке, стиснув зубами уголок подушки с промокшей от слёз наволочкой.
Выкарабкивалась она из этого тёмного, сырого колодца отчаяния долго, не чувствуя особой причины жить дальше. Это особенно трудно — пытаться выжить, если не знаешь, зачем. Просто так? Она не могла просто так. Ей нужен был смысл, и Борис Михайлович его нашёл.
Он привёз Марию в детский онкологический центр. Там лечились и дети постарше, и совсем малыши, и наличие у них страшной, убийственной болезни рвало сердце в клочья. Сквозь горько-солёный ком в горле пробивался к небу вопрос: «Господи, они-то в чём провинились? За что Ты их так?!» Небо молчало в ответ.
— Маша, если ты не можешь найти причину жить и работать ради себя, работай ради них, — сказал Борис Михайлович. — На лечение всегда нужны деньги, много денег. Подари этим малышам жизнь. У многих из них есть шанс вылечиться, но у родителей часто не хватает средств. Ты можешь помочь. Кого-то — спасти, кому-то хотя бы облегчить страдания. Ты искала смысл? Вот тебе вариант. Подумай, а завтра скажешь, что ты решила.
В глазах Марии стояли слёзы.
— Борис Михайлович... Так вы не только музыкальные проекты финансируете?
— Делаю, что могу, — сдержанно улыбнулся тот. — Предлагаю тебе присоединиться.
Решение, которое Мария приняла, угадать несложно. Перед её мысленным взглядом стояли глаза этих ребят, обращённые на неё с надеждой. Если она будет продолжать валяться в постели, во власти хандры и неразрешимого вопроса «быть или не быть?», вполне может случиться так, что вскоре родители будут плакать на их могилках. Если она не вытащит себя за волосы из болота, так и случится. От неё зависела их жизнь. Нужно было действовать, и как можно быстрее.
Её первый после болезни концерт состоялся спустя две недели после этого разговора. Почти все заработанные средства были отправлены на лечение детей, а себе Мария оставила только на самое необходимое — концертные платья, еду и прочие бытовые нужды. Врачи считали, что она не долечилась, но Мария думала иначе. Она долечивала себя работой и этим новым смыслом, подсказанным ей Борисом Михайловичем.
Эта совместная цель сближала их всё больше. Мария испытывала к этому человеку огромное уважение, тёплую благодарность, а в его глазах видела ласку, от которой становилось и хорошо на душе, и вместе с тем как-то не по себе. Её подозрение подтвердилось: Борис Михайлович сделал ей предложение стать его женой.
И она не нашла в себе сил сказать «нет», зная, что его огорчит отказ. Он слишком много сделал для неё, чтобы она могла позволить себе оказаться такой неблагодарной дрянью.
Взрослые дети Бориса Михайловича приняли его брак в штыки. Они считали, что Мария вышла за него из-за денег, а у неё не было ни сил, ни желания что-то им доказывать. Так же считала и бывшая тёща, мать его покойной первой жены, и его старшая сестра. Дети и другие родственники жили отдельно, но семейные встречи всё-таки случались и каждый раз становились испытанием для нервов Марии. Враждебность и холодность новых родичей изматывала, хоть в открытую фазу конфликт и не переходил.
В интимной близости с мужем Марии мерещилось что-то кровосмесительное: в нём она видела прежде всего отца, старшего друга, покровителя. Но она предпочитала молчать и по возможности избегать этой стороны отношений. У неё был уважительный предлог — работа, в которую она была погружена почти двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю. Она уже не боялась снова заболеть от перенапряжения, такой интенсивный рабочий график только радовал её. Борис Михайлович тоже был занятой человек. Однажды, когда они поздно вечером, вернувшись с работы — каждый со своей — легли в постель, он, поцеловав её в висок, сказал:
— Прости, Машенька, что-то я устал сегодня... Да и в таком я уже возрасте, когда больше ценишь дружбу и душевную близость, нежели интимную. Спокойной ночи, моя хорошая, отдыхай как следует. А то скоро с ног валиться начнёшь.
Скоро его дыхание стало ровным, сонным, а Мария ещё долго лежала, думая над его словами. И не знала, что чувствовать — виноватое облегчение, грусть, благодарность? Или, может, всё сразу?
Обретя цель работы, она окунулась в неё с одержимостью маньяка, но в то же время стала очень дисциплинированной. В ней проснулась страсть к планированию жизненного и рабочего распорядка. Её день был заполнен массой дел, встреч, мероприятий; она ездила с концертами, пела в классических спектаклях, судила конкурсы, записывала альбомы, основала фонд помощи больным раком детям и лично контролировала его деятельность... В её напряжённом графике на сон оставалось четыре-пять часов, а иногда она обходилась и тремя, но усталости не испытывала, чувствуя себя вполне выспавшейся. Это был какой-то бешеный подъём, рабочий и эмоциональный. В её жизни не осталось ни времени, ни места тоске и хандре. Едва проснувшись утром, она подносила к глазам органайзер со списком дел и за чашкой кофе лелеяла в себе клокочущее, радостное предвкушение. Как пловец на старте, готовый кинуться в воду, она нетерпеливо ждала начала рабочего дня и улыбалась, представляя себе, как она сейчас нырнёт в этот водоворот и победоносно справится с ним.
Это продолжалось, пока однажды во время записи сборника классических арий в её груди не вспыхнуло нестерпимое жжение, отдающее в шею и левую руку. Этот ад душил её, он перекрыл кислород и раскинул перед глазами фейерверк искр. Её увезли на скорой прямо из студии звукозаписи — в больницу. Кислородная маска накрыла её лицо, а ей казалось, что её пытаются убить. Она срывала с себя аппарат, металась на носилках внутри машины, а врачи её держали.
Когда Мария очнулась, рядом с ней в палате сидел Борис Михайлович и смотрел на неё с болью, нежностью и тревогой.
— Что со мной? — пробормотала она пересохшими губами.
Он покачал головой.
— Загнала ты себя, вот что. Марусь, ты чего добиваешься таким бешеным ритмом жизни? Куда ты спешишь? Что ты боишься не успеть? У тебя вся жизнь впереди! Ты всё успеешь — при нормальном, человеческом подходе. А вот если будешь продолжать в этом же духе... Даже говорить не хочу.
На руках остались синяки: это её удерживали в машине, когда она там билась, как буйнопомешанная.
— У меня же выступление в Милане через... через... какой сегодня день? — простонала Мария.
— Маш, всё. — Рука Бориса Михайловича легла на её плечо, прижимая. — Сбавь обороты, или мы тебя потеряем слишком рано. Сердце надо беречь.
Чуть позднее в тот же день в больницу примчалась мать.
— Ты чего это, Машуньк?.. Поперёд батьки в пекло лыжи навострила?!
— Тогда уж мамки, — со слабым смешком поправила Мария.
— Какая разница! Не вздумай мне тут, короче, поняла?!
— Так точно, товарищ командир...
Навестили её и сестра Галина с мужем, и коллеги по музыкальному «цеху». Все газеты пестрели сообщениями: «Оперная дива Мария Климова попала в больницу, жизнь звезды вне опасности», «Концерт Климовой в Милане отменён из-за сердечного приступа у певицы». Вся её палата была завалена цветами, а когда не осталось места внутри, их стали возлагать в коридоре у двери. Среди букетов Мария увидела те самые розы... Свежий шрам на сердце ёкнул, вспыхнул короткой болью.
«Машенька, береги себя, пожалуйста. Мне по-прежнему не всё равно. Поправляйся и будь умницей». Подписи на карточке в цветах не было, но Мария знала, от кого они.
«Я встретил вас, и всё былое...» — могла бы она спеть, но сил не было, сердце так ныло и стучало с перебоями, что пришлось просить у врача дополнительную дозу лекарства. Вокруг неё сразу забегали, поднялся переполох.
— Да ну вас, в самом деле! — стонала она. — Я всего лишь укольчик попросила, а вы такой шум устроили, будто у меня по меньшей мере остановка сердца...
— Не дай бог! Сплюньте! — строго сказал врач.
Дотянувшись до деревянной тумбочки, Мария постучала. Ей вкололи что-то успокоительное, и она провалилась в тягостный лекарственный сон.
Она никогда не забывала Владиславу, просто так загрузила себя работой, что страдать было некогда. Её грела и поддерживала цель — сделать так, чтобы как можно меньше детских глаз закрылось навсегда. Приезжая к ребятам в онкоцентр с подарками, с лекарствами, она не плакала, но комок в горле не проходил. Он ещё пару дней после таких визитов держался, не давая как следует распеться, и Мария сердилась на себя за излишнюю эмоциональность. Слезами горю не помочь. Помочь могла только работа, вот она и пахала. И сердце, пропуская через себя столько чужой боли, надорвалось... Но выжило, не остановилось, потому что она знала: ей нельзя сейчас уходить. Ради них — выкарабкаться, встать на ноги и снова работать, работать, работать.
Призрак Влады, отодвинувшийся было в тень, снова замаячил, тоска проснулась и больше ничем не хотела залечиваться. Эта пустота в груди, тщетно жаждущая заполнения, всегда оставалась голодной. Нужна ей была только одна «пища» — Влада. А может, вот эта-то пустота и надорвала ей сердце, и оно, устав жить без любви, попыталось остановиться. И не подходили для заполнения этого вакуума ни работа, ни прочие дела. Исцелить её могли только бирюзовые бесенята.
Окрепнув, Мария возобновила работу — по настоянию мужа, в более щадящем графике. Но всё равно каждый её день оставался насыщенным, и домой она возвращалась зачастую не раньше десяти вечера. Концерт в Милане всё-таки состоялся, а после него у Марии были запланированы маленькие каникулы в Италии. Права была мама: за границу Мария летала только по работе, а не в качестве туристки. Даже достопримечательности некогда было посмотреть как следует.
Надев тёмные очки и платок, она гуляла по улицам и фотографировала. Обедала в ресторанах, наслаждаясь итальянской кухней, в Венеции прокатилась на гондоле, всерьёз опасаясь, как бы судно не затонуло под её весом. Давно она так не объедалась, это был какой-то непрерывный праздник живота. Муж не смог с ней поехать — работал, но Мария и одна прекрасно провела время. Слегка выбивало из равновесия только то, что её узнавали на улицах и в ресторанах. Здесь было полно и своих оперных знаменитостей, но, как оказалось, Марию тоже многие знали. Если автографы раздавать было не слишком обременительно, то вот просьбы спеть её приводили в растерянность. И вроде отказать людям неловко, и народная любовь лестна и приятна сердцу, но и исполнять арии посреди ресторана — как-то странно. Она пришла сюда поесть и отдохнуть — это Мария и пыталась объяснить. Чаще всего к этому относились с пониманием, но пару раз ей не удалось отвертеться — всё-таки пришлось петь. Оба раза набежала целая толпа народу, получились мини-концерты, с которых публика долго не отпускала её. Конечно, обед в обоих случаях обошёлся ей за счёт заведения.