– Благополучно! – крикнул сигнальщик, оглянув бастион после разрыва.
Никто не был ранен.
Четвертая бомба ранила осколком в левую руку одного из пушкарей. Направляясь на перевязочный пункт позади кургана, отмеченный красным флагом на шесте, матрос прошел мимо адмирала, придерживая перебитую руку правой рукой, и смотрел на нее, как смотрит мать, баюкая ребенка. Матрос морщился и жалобно улыбался.
Пятая бомба подкатилась к средней пушке и привалилась к ее лафету. Она грозила при взрыве разбить его и вывести пушку из строя. Комендор этого орудия проворно подбежал к бомбе, с усилием поднял ее и кинул в ушат, где мочили банники.
– Померши! – крикнул он товарищам.
Матросы кинулись к своим орудиям, и с бастиона Малахова кургана грянул ответный залп.
– Вы не принюхались, Владимир Алексеевич, когда взорвалась бомба? – сказал Истомин. – Они начиняют бомбы каким-то особенным порохом.
– Да, пожалуй, запах необычный. Пожалуй, это порох Рюденберга[239]. Имейте в виду: он опасен при обращении. Погашенную бомбу нельзя бросать – может взорваться, и разряжать надо осторожно. Вы скажите своим молодцам: я вижу, они очень беспечны.
Английская батарея продолжала размеренно стрелять. Малахов курган отвечал, но сюда не упало больше ни одного снаряда: то были очереди, назначенные рейду и Корабельной слободке.
– Держитесь! – сказал Корнилов. – Важно выдержать нынешний день. Штурма сегодня не будет.
– Штурм?! – воскликнул Истомин. – Штурм если будет, то на правом фланге…
Сигнальщик, прицелясь зрительной трубой куда-то в сторону от английской батареи, кричал, маня Истомина правой рукой:
– Владимир Иванович, подойдите сюда!
– Он что-то увидал особенное. Я сейчас вернусь! – бросил на бегу Истомин.
– Мы пойдем. Прощайте…
Истомин склонился над трубой. Сигнальщик что-то ему докладывал, указывая направо.
– Ну пойдем! – обратился к флаг-офицеру Корнилов.
Они направились к правому флангу батареи, где оставили коней на скате.
– Пушка! Наша! – донеслось им вслед.
Жандр услышал странный мягкий звук, похожий на всплеск весла. Корнилов охнул и упал.
– Вас ранило?! – воскликнул Жандр, склонясь к адмиралу.
– Хуже! Это конец, – прошептал Корнилов.
Правая пола сюртука адмирала, втиснутая в живот, чернела от проступающей крови.
Ядро, ранившее Корнилова, тихо катилось вниз по скату, подпрыгивая на камнях, и успокоилось в яме.
На крик Жандра сбежались офицеры и матросы. Корнилов, превозмогая боль, сказал:
– Хорошо умирать, когда совесть спокойна! Отстаивайте Севастополь… Я счастлив, что умираю за Отечество…
Явились носильщики-арестанты с черными бубновыми тузами, нашитыми на спинах суконных бушлатов. Они разостлали носилки (две палки с полотном между ними) около Корнилова.
Видя, что они не решаются его поднять, боясь причинить боль, Корнилов сам с мучительным стоном перевалился на полотно носилок через разбитое бедро.
Арестанты взялись за палки, подняли и понесли Корнилова под гору, в Морской госпиталь.
Жандр шел рядом и торопил арестантов.
Задний носильщик заметил, что по брезенту стекает струйкой кровь в правый сапог переднего носильщика.
– Митрий, поднимай носилки повыше, – сказал арестант товарищу, – тебе в сапог льет.
Глава восьмая
Один против десяти
Еще до полудня из-за мыса Херсонесской бухты показались первые корабли неприятельского флота. Они двигались в кильватерном строе: одной длинной вереницей. На море господствовал полный штиль, поэтому флот и опоздал к началу бомбардировки. Парусным кораблям пришлось идти на буксире пароходов, пришвартованных с левого борта. Когда корабли построились в один ряд выгнутой дугой и отдали якоря против входа на Севастопольский рейд, они заняли все пространство от Северной косы до развалин древнего Херсонеса.
С батареи № 10 насчитали в боевой линии неприятельского флота 27 кораблей: 11 английских, 2 турецких и 14 французских. По числу кораблей можно было сообразить силу их огня. На флоте неприятеля находилось не менее 2500 орудий; таким образом, залп с одного борта был бы более чем из 1250 орудий. Неприятельский флот занял позицию на почтенном расстоянии от береговых батарей Севастополя. Неприятельский адмирал Дундас действовал осторожно, не желая рисковать флотом.
Севастополь мог отвечать на бортовой залп неприятеля только с береговых батарей всего из 125 – самое большее из 150 орудий. Началось состязание один против десяти.
Корабли неприятеля открыли канонаду. В первом часу дня вся дуга неприятельского флота опоясалась огнем залпов. В это время французские батареи на горе Рудольфа уже замолчали: флот опоздал им на помощь. Да и со своей дистанции, выбранной очень осмотрительно, флот и не мог поражать пояса севастопольских бастионов. Борьба шла только между неприятельским флотом и береговыми батареями.
Башня Волохова, вооруженная всего пятью-шестью пушками, состязалась с английским кораблем «Альбион», а батарея Карташевского из трех пушек поражала английский корабль «Аретуза». Англичане дерзко приблизились к Волоховой башне и батарее Карташевского и за это дорого поплатились. Расположенные на высоком берегу батареи стреляли удачно. Они засыпали английские корабли бомбами и калеными ядрами. Комендоры-матросы действовали с изумительным проворством.
На помощь «Альбиону» поспешил пароход «Поджигатель». На этот раз «Поджигателю» пришлось выступить в роли «гасителя». С большим трудом погасил он пожар на «Альбионе» и отвел его из-под выстрелов. На «Аретузе» тоже вспыхнул пожар. На буксире парохода «Аретуза» ретировалась[240]. Выведя из строя два крайних корабля, артиллеристы северных батарей перенесли огонь на следующий по очереди корабль, «Лондон», и заставили его удачными выстрелами сняться с якоря.
Та же участь постигла затем корабль «Сан-Парейль». Весь левый фланг английского строя кораблей, сильно покалеченных, был вынужден отойти подальше от губительных выстрелов русских береговых батарей. Вооруженные всего восемью орудиями, они одержали верх над эскадрой, вооруженной четырьмя сотнями пушек. На Волоховой башне не было ни одного убитого и только несколько раненых. Ликующим «ура» проводили артиллеристы отступившего противника.
Англичане направили огонь своей эскадры против Константиновского форта, назначенного для обороны входа на рейд. На залп из 124 орудий с этих кораблей форт отвечал всего из двух орудий. Форт направил 23 пушки против французской эскадры, стоявшей очень далеко. В столь неравных условиях боя Константиновский форт сильно пострадал. Все-таки, поддерживаемый с батареи Карташевского и Волоховой башни, он успел вывести из строя еще три английских корабля.
На французском фланге неприятельского флота главная тяжесть боя выпала на долю батареи № 10. Каменная Александровская батарея палила по кораблям противника с дистанции около двух верст и мало ему причинила вреда, но и сама понесла небольшой урон. Все же батарея № 10 вывела из строя три французских корабля: «Город Париж», «Шарлемань» и «Наполеон».
Во второй половине дня батарея № 10 сразу замолчала. Молчание батареи встревожило Нахимова: он подумал, что батарея уничтожена или вся орудийная прислуга там перебита. Сообщение с батареей, окутанной дымом, прервалось. На пространстве между морем и Шестым бастионом падали и взрывались тысячи бомб. Из матросов Шестого бастиона вызвались охотники пробраться через поражаемое пространство и узнать, почему батарея замолчала. Нахимов согласился. Матросы пошли к морю оврагом, ловко укрываясь за его крутым обрывом от снарядов. К вечеру, когда канонада с моря утихла, а на суше гремели только английские пушки против левого фланга севастопольских укреплений, матросы, посланные Нахимовым, вернулись. Командир батареи лейтенант Троицкий рапортовал Нахимову, что батарея понесла очень небольшой урон, а замолчала только потому, что орудия донельзя раскалились от пальбы.
В сумерки неприятельский флот прекратил пальбу и покинул свою позицию. Дым над морем растаял. Напротив входа в Севастопольскую бухту маячило только несколько дозорных пароходов.
Жаркий день
Веню разбудили первые выстрелы французов с Рудольфовой горы. Все, кроме батеньки и Хони, были дома. Батенька давно уже не ночевал с семьей.
– Что-то у нас хозяин разоспался! – сказала Анна, заметив, что Веня открыл глаза.
– Хозяину на службу пора, – отозвалась Наташа.
Она сидела на своем обычном месте у окна, только перед ней на столе вместо кружевной подушки высилась белая горка нащипанной корпии[241]. Пальцы Наташи двигались с обычным проворством. Напротив Наташи сидела за той же работой Маринка.
Хони нет дома: она уже ушла в госпиталь. Анна, сложив руки на груди, стояла у самовара. Окинув комнату взглядом, Веня вспомнил, что сегодня все пророчили «жаркий день», вскочил с постели и проворчал, обувая сапоги:
– «На службу, на службу»! А у самих еще и самовар не поспел.
Самовар стоит еще под трубой у печки и стрекает[242] на поддон красными искорками.
– Сейчас поспеет, хозяин! – отвечает мать, с шаловливой поспешностью сдергивая трубу с самовара, и дует в него; самовар загудел.
– Не до того, чтобы чаи гонять! – говорит Веня, снимая с вешалки свою матроску. – Прощай, мать!..
Веня взялся за скобку двери, но задержался: у него мелькает надежда, что мать остановит его, прикрикнув: «Куда это собрался? Сиди дома!»
Мать молча кивнула Вене.
– Высуни нос, высуни! – говорит Маринка с угрозой, словно на улице трескучий мороз.
– Поди, поди! – подтверждает угрозу Маринки Ольга.
Наташа улыбнулась брату.
Веня шагнул через порог и крикнул:
– Смотрите вы у меня! Женщинам и малым ребятам приказано нынче из домов не выходить!
Он хлопнул дверью и выбежал из дому. На дворе к мирному утреннему запаху кизяков[243] и антрацита примешался запах серы, словно в Корабельной слободке хозяйки затопили печи скверным углем. Вершину Малахова кургана окутывал пороховой дым. Флагшток[244] белой башни лениво плескал гюйсом, вздымаясь над облаком дыма. Гюйс напоминал пеструю трепещущую бабочку, севшую на сухую былинку. Веня еще не успел взбежать на курган, как перебитый снарядом флагшток исчез. Пестрая бабочка испуганно слетела с его вершины и пропала в дыму.
Веня хорошо знал, где и что находится на Малаховом кургане, и хотел сразу попасть на правую батарею, которой командовал мичман Нефедов-второй; на вал этой батареи Веня вместе с другими тоже таскал землю и считал ее своей. Больше того: юнга 36-го флотского экипажа Вениамин Могученко считал себя приписанным к орудийной прислуге третьей пушки на батарее, той самой пушки, которую Веня помог втащить на курган. В орудийной прислуге «третьего» были свои: Стрёма и Михаил. Вчера, засыпая, Веня думал о том, что, если у «номера третьего» убьет комендора, он выхватит из его разбитой руки пальник и станет на место товарища.
… Веня не узнавал знакомого места. В едком непроницаемом дыму он видел только то, что у него под ногами. Он споткнулся обо что-то и увидел под ногой ядро; оно лежало в ямке, а впереди в ряд виднелось еще несколько ямок. Ядро походило на мяч при игре в лунки. Веня быстро нагнулся, чтобы схватить его. Ядро было горячее и тяжелое. Юнга не мог его поднять и с трудом лишь вывернул из лунки. Справа грянул залп из нескольких орудий. Веня, оставив ядро, хотел бежать, но не мог выпрямиться и увидел, что земля у него под ногами медленно повертывается. У юнги закружилась голова. Веня упал и руками уцепился за землю – она кружилась все быстрей и гудела, как ловко пущенная юла.
Веня очнулся от криков: «Воды! Воды давай! Сюда давай!» Так надрывно кричат в дыму пожарные праздно стоящей толпе.
Солнце, еще невысокое, бледно светило сквозь дым, но все же припекало. По солнцу Веня понял, что заблудился и лежит во рву под валом. Он вскарабкался на вал и сел на гребень. У него под ногами ладили пушку: пробанили, зарядили, забили пыж[245], дослали снаряд, забили второй пыж.
– Орудие к борту!
Матросы с дружным криком накатили орудие.
У Вени стучали зубы. Он скатился с гребня вала и сел на банкет[246]. Пушка ударила и отпрыгнула, блеснув огнем.
– Откуда, юнга?
– У англичан был! – ответил юнга, стуча зубами.
– Ха-ха-ха!
– Хлопчик, брысь!
– Пошел домой! – услышал Веня знакомый голос.
К нему склонилось в дыму чье-то знакомое лицо. На черном лице сверкали озорные глаза.
– Что, юнга, холодно?
– У меня лихорадка… – ответил Веня.
– Лихорадка?! Проглоти натощак три зернышка перцу. Как рукой снимет.
Ни к кому не обращаясь, Веня сказал:
– Пойду домой, съем три зернышка перцу. Я ведь ничуточки не боюсь, только вот лихорадка…
– Беги, беги, хлопчик! Да не оглядывайся, а то «оно» тебя догонит…
Веня спрыгнул с банкета и медленно пошел. Зубы еще стучали. Веня держался в густом дыму так, чтобы солнце светило в спину, и скоро выбрался на скат кургана. Здесь дыма было меньше. Снова грохнул, сотрясая землю, пушечный залп.
– Воды, воды давай! – услышал Веня после залпа далекий крик с кургана.
Сладкая вода
Зубы у Вени перестали стучать, когда он вошел в дом.
– Что скоро оборотился? – спросила Веню мать. – Али на улице страшнее?
– Маменька! Дай мне три зернышка перцу.
– Зачем, милый?
– Съесть. У меня лихорадка.
– Ой ли?
– Верно. Мичман Нефедов велел натощак три зернышка перцу съесть.
Мать достала из поставца[247] коробочку и дала Вене три зернышка перцу. Веня разгрыз одно зернышко. Во рту у юнги загорелось… Он задышал открытым ртом, выдувая горечь.
– А ты не грызи, а глотай, глупый.
– Не глотается! – ответил Веня.
Ему захотелось пить, и он вспомнил крик: «Воды, воды давай!»
– Вы тут рассиживаете, – проворчал Веня, – а на бастионе матросики пить хотят. Воды нет – горло промочить. Все инда охрипли.
– Неужто ты на бастионе был?
– А где же еще? Где мне полагается быть? Я бы и не вернулся, да мне приказано: «Вели бабам хоть ведро воды принести».
Ольга выбежала из дома с криком: «Воды давай!»
Круглый колодец при доме Могученко во всей Корабельной слободе славился холодной сладкой водой. Он был очень глубок. Над колодцем, обрамленным камнем, был прилажен на деревянном наклонном брусе блок для выкачивания воды.
Вслед за Ольгой и Веней к колодцу, бренча пустыми ведрами, побежали Анна и Маринка. Блок, визжа, завертелся. Бадья с плеском ударялась о воду.
– Я, я буду тащить! – кричал Веня, не выпуская из рук конец веревки.
– Тащи!
Когда бадья показалась над краем колодца, Ольга подхватила ее и налила ведра. Обе сестры побежали со двора к кургану.
– Девушки! – крикнула им вслед Анна. – Ведер-то у нас больше нет! Пошумите шабрёнок[248]. Пускай с ведрами идут…
– Есть пошуметь шабрёнок! – на бегу ответила Маринка.
– Напоишь их такой водой! Постой-ка, сынок! – сказала Анна, попробовав колодезной воды из горсти.
Анна спустилась в погреб под домом и выкатила оттуда большую кадушку.
– Не должна бы рассохнуться. Давай, сынок, попробуем налить.
Блок завизжал. Бадья упала с плеском в воду. Веня закинул веревку через плечо и пошел от колодца. Веревка больно давила на ключицу. Мальчик подложил под веревку свою матросскую шапку. Вдвоем с матерью они наполнили кадушку. Вода сочилась между клепками тонкими струйками. Пазы между клепками почернели от влаги, но вода убывала мало.