– Не надо. Я как-нибудь один. Подожду.
– Ну валяй!
И, усмехнувшись еще раз, теперь уж на прощание, он зашлепал по грязи своими резиновыми сапогами.
Хм, «подожду»! А чего, спрашивается, ждать? Дурак я, дурак! Зачем отказался от подмоги? Может, и правда вытащили бы?
Некоторое время я с остервенением (от злости на себя) рыл землю. Но было ясно, что, как только я попытаюсь тронуть машину, она увязнет опять и все мое выкапывание пойдет насмарку.
Между тем лесок, который я недавно проехал (какой там лесок – осиновые кустики!), до сих пор сливавшийся с чернотой ночи, так что его нельзя было и заподозрить, начал смутно проступать, потому что сзади него пожелтело и засветилось. Вокруг леска образовалось слабенькое сияньице. Потом пошли в небо, вроде как прожекторы, вздрагивающие, трепетные пучки света.
Вот чего нужно было ждать: чтобы засветился осиновый лесок! Через пятнадцать минут грузовик поравнялся с местом моего одинокого сидения.
Наверно, и сам остановился бы грузовик, но для верности я вышел на дорогу и посемафорил рукой, прося ли, требуя ли остановиться.
– На кой тебя сюда понесло? – заругался шофер вместо приветствия. – Ехал бы по дороге.
– Думал, как лучше объехать лужу.
– Петух думал – в горшок попал… Дернуть, что ли?
– Ну а как же, конечно, дернуть. Век буду благодарить.
– Ладно. На бутылку дашь.
Шофер захлопнул дверцу и поехал вперед, чтобы встать поудобнее для выдергивания.
«Дались им сегодня эти бутылки! – думал я. – Тот – на бутылку с бутербродом. Теперь и этот – на бутылку. И ведь какую мерку выработали: не сто граммов, не стакан – бутылка! Должно быть, сказывается повышенный уровень благосостояния, повседневно растущие потребности».
Я не стал уж спорить: бутылка так бутылка! Лишь бы ехать, а не сидеть в луже.
Когда шофер подошел зацепить трос, я при свете подфарников разглядел его. Здоровенный рыжеволосый детина. Стандартная стеганка коротка ему. Наверно, неудобно лазить в карманы – приходится высоко задирать локти. Впрочем, стеганка расстегнута, клетчатая рубаха тоже, голенища резиновых сапог загнуты. От этого ноги кажутся еще длинней. А сам он весь как восклицательный знак: чем выше, тем шире и здоровее.
Силой и уверенностью повеяло от рыжего богатыря. Не было бы ничего чудного, если бы он потянул за трос да сам же и вытащил мою машину на твердое место.
Разглядел я и его грузовичок. Это была вконец обветшалая, побывавшая, должно быть, не в одном капитальном ремонте, чуть ли не довоенного выпуска полуторка. Ладно, что борта кузова перекосились и выкрошились, ладно, что вся она похожа на консервную банку, которую мальчишки гоняют вместо футбольного мяча, – очень уж гладка и ненадежна была резина. Вот что смутило меня в первую очередь. Такие колеса без единой зазубринки шоферы зовут лысыми. Казалось, камеры видны сквозь стесавшиеся, утончившиеся покрышки.
Я сел за руль, чтобы помочь грузовику мотором. В ярком свете фар мне видно было, как лысые колеса, словно в масле, крутятся в осклизлой земле, бросая в мои фары, в мое ветровое стекло мелкую, как дождь, и такую же частую грязь.
Покрутившись на одном месте с невероятной, почти пропеллерной быстротой, лысые колеса замерли. Хлопнула дверца грузовика. Сейчас детина подойдет, отвяжет трос и уедет, оставив меня ждать какой-нибудь новой оказии. И точно, детина подошел, присел на корточки и стал глядеть под мою машину.
– Засосало по выхлопную трубу. На моем драндулете не вытащишь.
И замолчал. Снова высматривает что-то там, под машиной. В эту минуту молчания каждый из нас думал по-своему. Я думал о парне, что он сейчас бросит меня и уедет, что он решил уезжать, но сразу как-то неудобно. Молчит, набирается духу.
– Да, не вытащишь, – обобщил парень свое разглядывание под брюхом машины. – Засосало. Давай сначала подкопаем, накидаем под колеса камней и веток, а тогда уж и дернем.
В грузовике нашлась еще одна лопата. В две лопаты с двух сторон дружно мы начали копать землю. Я заметил, что лопата парня не ищет, где помягче, а лезет под дифер в самые жесткие, в самые трудные места.
Кряк, кряк! Дзень, дзень! Кхы, кхы! Шлеп! Чмок! Чмок!
– А, гадость! У нас узнаешь, как не даваться!
Шлеп, шлеп!
– Глубже бери, все равно осядет.
Чмок, чмок!
– И когда это будут у нас дороги?
Кряк, кряк!
– Сам-то откуда?
– Колхоз «Власть Советов».
– А зовут как?
– Серегой… Глина, черт ее дери! Из-под каждого колеса надо полкубометра выбрать.
Шмяк, шмяк!
– У нас – не у тетки Пелагеи: за столом не фукнешь.
Чмок! Трах!
Серега распрямился, держа в руках обломок черенка лопаты.
– Перестарался маленечко.
– Ладно, мою возьмешь.
– Чепуха! Завтра насажу – будет лучше новой! Перекурим? А то разогрелся я. Видишь, лопата не выдержала. Надо немного охолодать. Я, когда разгорячусь, про силу забываю, хоть в работе, хоть с бабой…
– Женаты?
– Третий год. Девочка народилась. Настя.
– Какое хорошее имя.
– Неуж плохое? По матери. Да вот незадача у меня.
– По работе?
– Не то чтобы по работе, но и не в дому. Видишь ли, я, конечно, могу открыться. Все от своей же глупости. Председатель наш да еще там два бригадира выпили после работы и подрались. Что у них там произошло, не знаю. Завхозу поломали два ребра. Отвезли завхоза в больницу. Ну а я возьми и повесь на магазине бюллетень.
– Какой бюллетень?
– О состоянии здоровья.
– Непонятно… Что же было в том бюллетене?
– Конечно, мне бы не сочинить. Но я нашел старую газету и списал оттуда. Немножко добавил от себя. Пишу: «Бюллетень о состоянии здоровья завхоза Никитина. Пульс такой-то, дыхание такое-то, поломаны два ребра. Сердечная деятельность…» – и так далее. Кнопками приколол к магазину. Оказывается – шум. Приехали из района, не знают, как расценить. Стенная печать? Не подходит. Стали расценивать как листовку. Понимаешь, чем тут запахло?..
– На вид-то вы вроде смирный.
– Нет, я озорник. От этого я не отказываюсь. Но все же, какой я враг? Какой я, к примеру, политический преступник? Не враг же я? Неужели могут за врага сочесть?
– Я думаю, обойдется. Там люди неглупые. Очень даже неглупые. Разберутся, что к чему. Главное тут – чувство юмора.
– Ну да! Я – чтобы посмеяться, а они – всерьез. Однако давай работать. Хорошо, что у меня запасная лопата есть.
Шмяк, шмяк! Чмок, чмок! Кхы, кхы!
– Ты, пожалуй, бросай лопату да иди на поиски. Камни, бревна, доски – все неси сюда.
Шлеп, шлеп! Кряк, кряк!
– Эх, сударушка, земля-матушка, сколько же тебя перекопано!
Кха, кха! Трах!
– Тьфу! Так-перетак, что за черенки пошли! Эдак-переэдак, нельзя дотронуться – он уже перелетает!
– Кто насаживал?
– Сам же и насаживал.
– Ты уж ставил бы себе дубовые черенки.
Я отдал Сереге последнюю из наших трех лопат, а сам с фонариком пошел на поиски. Недалеко от дороги среди перепаханного поля островком обнаружилась куча прошлогоднего льна, который выдергать-то выдергали, но почему-то не увезли с поля. Я набрал охапку слепившихся, шибающих гнилью, тяжелых от прели снопиков.
– Хорош! Вали по целой охапке под каждое колесо. Да не так, а поперек.
Серега стал поправлять снопики, брошенные мною как попало, укладывать их рядочком один к одному поперек колеи. Работа наша ладилась. И чем больше и лучше спорилась, тем больше я смущался предстоящим разговором с Сергеем об оплате.
– Под мои колеса тоже по охапке положь. А я еще подкопаю для гарантии.
Сколько времени он потерял из-за меня! Даже неудобно теперь давать ему трешницу. Пожалуй, надо добавить рублик… Одно дело – просто дернуть и вытащить, другое дело – потерять целый вечер.
– Все-таки надо бы и камней. Помнится, недалеко отсюда лежала кучка булыжника. Еще до войны собирались мостить. С тех пор осталось. Пойдем сходим.
Мы пошли за булыжником.
Конечно, теперь он работает не ради этой самой непременной бутылки. Тут и самолюбие, и… ну, может быть, не самодисциплина, а нечто врожденное, перешедшее от деда и прадеда, ну… порядочность, что ли. А главное, пожалуй, все-таки азарт. Во всяком деле он должен быть, а иначе не сделаешь никакого, самого пустякового дела. И порядочность тоже врожденная… Почти инстинкт.
Давно бы он плюнул не только на одну – и на три бутылки. Не похож ведь на сквалыгу, на жадину, готового радоваться каждому лишнему полтиннику.
– Вот и булыжник. Давай знаешь что… давай в мою стеганку. Ты понесешь за рукава, а я – за полы. Как носилки. В руках-то мы много ли?.. По три камня, больше не унесем.
Грязный, мокрый булыжник мы стали укладывать на исподнюю сторону стеганки.
– Хватит! Не донести.
– Клади, пока рукава не затрещат.
– Как черенки у лопат?
– Не говори… Раз-два – взяли!
Теперь мне надо держать марку. Если он идет хоть бы что, нельзя мне останавливаться через каждые пять шагов, просить отдыха. А он идет да еще и разговаривает:
– А Маруся, моя жена то есть, спать ни за что не ляжет, пока я не приеду. Сидит и ждет. Приеду, тогда уж вместе.
– Значит, любит.
– Почему же меня не любить? – искренне удивился Серега. – Вали сначала все в одну кучу, будем раскладывать.
Говорят, что лучше всего сближает людей дорога. Но это неверно. Не дорога, а работа, делание одного и того же дела – вот что сближает людей по-настоящему и наверняка.
– Она что же, под стать тебе, рослая, Маруся?
– Что ты! Я ее на плечо посажу и унесу хоть на край света. Ну, правда, верткая, поворотливая то есть, и по хозяйству, и в поле, и так… Очень она переживает за мою дурацкую неприятность.
– Обойдется.
– А Настя уродилась три кило шестьсот. Наверно, значит, в меня… Под заднее колесо вон тот плоский камень подложи. Да заткни его покрепче. Не так. Вот как надо его заткнуть. Теперь давай пробовать. Экзамен нашему труду… Пожалуй, попробуем без твоего мотора. А то она опять вниз полезет. И давай так: ты садись за мою баранку, а я твою машину сзади подтолкну, так будет вернее.
Через три минуты обе машины – и его и моя – стояли на главной колее. Это тоже был не асфальт, и, может быть, скоро опять мне сидеть в грязи. Но пока мы выиграли у дороги наше маленькое сражение.
– Ну вот, а ты говорил! – Серега надел на себя стеганку, отряхнув ее от земли, убрал трос и поломанные лопаты в кузов. – А ты говорил «Не вылезем!». Кто сильнее: человек или дорога?
Давясь словами и покраснев (хорошо, что в темноте), я промямлил, протягивая Сереге бумажку:
– Вот!.. Как договорились. Уговор дороже денег. (В последний момент и четырех рублей мне показалось мало, и я прибавил еще один мятый рубль.) Вот! Без вас мне бы никак…
– Ладно! Не возьму. Вместе работали. Убери. А здорово мы ее, а? Одной земли кубометр вынули. Да покрышечные работы, мощение камнем на участке в четыре метра… Слушай-ка, давай заедем ко мне? Марусю поглядишь, Настеньку… Ты не думай, бутылка у меня найдется. Яблоки моченые с прошлого года держатся. У меня ведь погреб. Спрыснем такое дело, а?
Я ехал вслед за грузовиком и думал, как неожиданно может раскрыться всякий человек, какими неожиданными гранями может он вдруг сверкнуть, если жизнь повернет его так и эдак.
А может быть, и тот прохожий с можжевеловой палкой, рядившийся за три рубля, может, и он, в конце концов, позвал бы меня есть моченые яблоки?
1963
Варвара Ивановна
Мы сидели за столом и разговаривали. Все уж было выпито и съедено. На столе пустые стопки, пустая сковорода из-под яичницы, тарелка с остатком зеленого лука и тарелка с хлебом.
За столом, кроме меня, сидели бывший секретарь нашего райкома (еще до укрупнения), а теперь областной работник Кудряшов, новый секретарь райкома (по-теперешнему – парткома) Григорьев, председатель сельсовета Борисов и директор РТС Коровин.
Я признаюсь вам чистосердечно, что первые три фамилии я выдумал, чтобы не было лишнего разговора: выпили-де по сто граммов под яичницу, а Леонида Константиновича Коровина называю, потому что он-то и рассказал нам маленькую, но примечательную историю, которую хочется передать людям.
И ведь как рассказал! Словно профессиональный литератор. Ничего лишнего, только одни главные детали, как будто пересказал содержание своего, написанного уже им рассказа.
А то что выпили по сто граммов под яичницу, так ведь перед этим целый день мотались на двух «газиках» по колхозным полям, по бригадам: где появились всходы, где нет всходов – весна небывало трудная: с середины апреля установилась летняя тридцатиградусная жара.
А тут еще новый председатель колхоза (молодой зоотехник, 1937 года рождения) наломал дров неуместным административным рвением. Желая укрепить дисциплину, решили на правлении отрезать часть усадьбы у тех, кто не работает в колхозе. У злостных лодырей или там подрабатывающих на стороне оно бы и ладно, а то, как иной раз у нас бывает, перехватили.
Например, дед да баба доживают свой век в покосившейся избушке. Они, пока могли, до последней возможности ходили на колхозную работу, – теперь же больше не в силах. Перевалило за восьмой десяток! Всему есть предел. Ну, сидели бы себе на завалинке да копались бы в своем садишке-огородишке. Небольшой залог, расцветающий в мае купальницами, а в июне – раковыми шейками да ромашками, картофельник за залогом. Оно, правда, за восемьдесят, оно, может, и скоро помирать, но хоть и два года, а жить надо. Нужны старикам и залог, и картофельник, и садишко с огородиком.
И вдруг выходит решение: отобрать половину усадьбы.
– Да как же так, люди добрые! Уж на кончике-то за огородом посеяли мы горстку овсеца, чтобы было что курам дать.
Куда там – не приняли во внимание! Так с посеянным и отчекрыжили. Даже истраченных семян не догадались вернуть.
Или другой случай. Человек-то всю жизнь в Москве прожил, уехал еще в революцию, а не то что злостный беглец из колхоза. Работал в Москве на заводе, отдавал, можно сказать, народу свои силы и уменье. Во время отпуска каждый год – в деревню, где дом у реки и тоже садик за домом.
Выйдя на пенсию, и вовсе уехал на вольные воздуха. Садик между тем получился аккуратный, ухоженный, чистый, грамотный. Не такой, чтобы на продажу, а именно такой, чтобы для своего удовольствия. Сказано ведь великим писателем: пусть каждый посадит на земле хотя бы одно деревце. Пенсионеру и сам Бог велел ковыряться в земле и ухаживать за садом.
И вдруг выходит решение: всю усадьбу московского пенсионера вместе с выращенным садом отобрать. Как у нас говорят: отрезать по углы. То есть оставить только ту землю, что находится под домом.
Молодой председатель колхоза ломает дрова – руководителям района в этих «дровах» разбираться. Удивительно ли, что к пяти часам, наездившись по жаре по пыльным полевым дорогам, мы проголодались, и яичница с салом оказалась кстати.
Разговор постепенно перешел на тему прямо-таки философскую. А именно обсуждали, не помню уж в связи с чем, где границы человеческой, допустим, силы или выносливости и может ли человек сам знать эти границы или существуют некие скрытые резервы, о которых и не подозреваешь, но которые вдруг в нужную минуту включатся в дело и все дело вывозят на гору.
Посыпались разные интересные случаи.
– А как же, бывало, на войне (шли из окружения), кажется, еще километр – и смерть. И шагу больше не ступить. Иссякли резервы организма. А немец как шуганет – и еще километров сорок, да почти бегом…
Мне вспомнился феноменальный и очень показательный в этом смысле случай, рассказанный бывшим флотским Мишей Годенко.
У них на эсминце на палубе у глубинной мины вдруг сработал взрывной механизм. Два матроса слышали щелчок и, твердо зная, что через несколько секунд последует взрыв, подхватили мину, перекатили через леера – и за борт! Ухнуло за кормой, когда эсминец уж пронесся мимо. Но гвоздь-то в том, что после, в спокойной обстановке, те же матросы не могли мину приподнять от палубы хотя бы на сантиметр, не то что перебросить через леера. Откуда же взялись силы в нужную роковую секунду?