Кто-то засмеялся за столбом – кто, не было видно, но по голосу Прокофий Федорович узнал Татева, его надменный смешок. Там, близ того места, было и место чашника Пронского. Пойти бы туда, пока нет разговору… Пол Грановитой палаты, расписанный еще при Федоре Иоанновиче, лежал перед Соковниным широким полем. Он набрался духу, взглянул на роспись потолка, мысленно обращаясь за помощью сразу ко всем святым, красно расписанным на сводах, но, прежде чем шагнуть по ковровому орнаменту пола, ступил влево раз, другой и третий, и, по мере того как из-за столба открывались все новые и новые лица под высокими шапками, он все настойчивее двигался вдоль стены влево. Вот показался Татев. Сидит, выпятив брюхо, кичась дородством, своей силой от близости к царю. А рядом с ним стоял Коровин!
«Привел-таки помимо меня! Привел, будто и нет начальника приказа! А этот и пошел, как ягненок. Я вот ему!..»
Коровин стоял между Татевым и кем-то еще, заслоняя того наполовину, но по одежде, по месту, наконец, это был не кто другой, как князь Трубецкой. Вот Коровин устало переступил стоптанными, запыленными сапогами, приподнял в глубоком вздохе согнутые плечи, опустил голову. Татев взял его двумя пальцами за красный пояс, подтянул к себе – тотчас открылся Трубецкой. Стряпчий Коровин зашептал что-то Татеву, должно быть про Устюг, а Трубецкой в это время неотрывно смотрел прямо на Соковнина, застывшего в неловкой позе.
– Бояре, како говорити станем аглицкому купцу? – спросил Иван Романов, оглянувшись на царя и патриарха Филарета.
– А кто это там скачет за столбом каменным, яко пес стреляный? – загремел голос Трубецкого.
В тот же миг все повернулись к Соковнину – качнулись высокие шапки, шаркнули бороды, блеснули дорогие одежды, и раскатился по Грановитой холодный, отчужденный смех.
«Это он про меня, собака! – понял Прокофий Федорович. – Это надо мной смех поднял, ворожье ухо! Забыл, как крест целовал польскому королю? Все забыли! А этот глупый мальчишка, что в Мономаховой шапке сидит, на коронованье скипетр ему доверил, вот и пошли Трубецкие в гору. За Камень бы тебя, ворожье ухо!..»
– Сядь под Дементием Лазаревым! – вдруг послышался голос Мстиславского.
Прокофий Федорович, только что решившийся идти на свое высокое место, опешил.
– Али ты, сонная тетеря, не оклемался после ночи и не слышишь, чего говорят тебе? – Это снова Трубецкой.
Тут понял Прокофий Федорович, что решается судьба его чести. Сядь он сейчас в конце лавки, под худородными, потеряет он честь, а за ней и положение. Сначала станут травить смехом, потом приказ отнимут, а детям, внукам и правнукам станут в глаза тыкать да говорить, что-де батько их, дед их и прадед при Михаиле-царе под низкими людьми сиживал и тогда еще чести лишился. Нет, только не это!
– Государь! – взмолился Прокофий Федорович и, прокосолапив по травяному орнаменту пола, упал на колени у самого средьпалатного столба. – Государь! Пожалей сироту своего, не выдай в бесчестье по злому слову!
Иван Романов, стоявший рядом с царем, наклонился к тому, что-то пошептал, кивнул и возгласил:
– Царь и великий государь всея Руси повелел тебе, холопу своему, за опозданье остаться ныне без места и сесть, где велено!
– Государь! Вели голову рубити, но бесчестья такого, чтобы сидеть под Деменькой Лазаревым, не приемлют сердце мое и душа моя!
Тихо стало в палате. Царь ноги поджал – блеснули подковки да шляпки гвоздей серебряных на подошве. Рынды[135] – все четверо боярские сыновья, – пообмякнув, стояли с дорогими топорами на плечах, с золотыми цепями, перекрещенными на груди, а теперь почуяли важность минуты, приободрились и тоже замерли. Романов снова поднялся на три приступки к цареву трону, опять наклонился к племяннику, взяв того за локоть. Пошептал. В ответ царь кивнул слегка – опустил острый подбородок вниз, к ожерелью. Романов подошел к самому краю верхней ступени, взялся рукой за столб, чуть касаясь головой золототканой занавеси.
– Государь! Смилуйся над сиротой своим!.. – снова воскликнул Прокофий Федорович, опережая приговор, но Романов непреклонно заговорил:
– Царь и великий государь всея Руси Михаил Федорович повелел тебе, Соковнину Прокофию, за ослушанье его воли царской из палаты Грановитой выйти с великой опалою: целый год тебе велено власы не стричь, из Москвы не выезжати и при дворе быти!
Потемнели окна палаты, будто слюду в свинцовых рамных переплетах золой обсыпали. Сразу смешались роспись пола, потолка и стен, царская одежда и одежда бояр. Мелькнула сирая образина стряпчего Коровина, столб палаты – и все это вдруг потонуло в новом взрыве хохота, но в голосах этих, злорадных и диких, слышалась сквозь опаску радость, что такое бесчестье случилось с другим.
Прокофий Федорович тяжело поднялся с пола, затравленно глянул в царев угол, повернулся и пошел, словно косами загребая, косолапыми ногами в черных бархатных сапогах.
«Нет, краше руки на себя наложити, нежели такое бесчестье терпети: год власы не стричь родовитому человеку и по три раза на день на людях бывати…»
Подушка его развязалась и съехала так низко, что он поддавал ее коленками, но тут уж было не до красоты и стати…
Глава 6
Зашевелилось боярское племя; загоготали, замельтешили шапками-трубами, стреляя глазами на царя да на патриарха, и, видя, что тем любо, истово ярились в смехе, толкали друг друга локтями под мягкие бока – до обедни смеха не избыть, да и не диво: редко приходится видеть человека в столь обидной опале. Вот те и думный дьяк!
– Бояре! Аглицкий гость за дверьми ждет! – перекрывая смех, громко и внятно оповестил Морозов. Слова эти он произнес не для бояр – для царя да патриарха.
Романов поговорил с обоими, выступил снова на край приступа и взялся опять рукой за столб. Топнул ногой – смех прошелестел по лавкам и затих.
– Царь и великий государь всея Руси велит привести пред его светлые очи аглицкого гостя и принять его малым обычаем! – возвестил он.
Тотчас из середины боярской лавки поднялся дьяк Посольского приказа и направился за дверь, где за переходом под надзором пристава ожидал приема начальник английской торговой экспедиции Ричард Джексон, прибывший из Устюга Великого двумя днями раньше стряпчего Коровина.
Татев поднялся было и с поклоном хотел сказать что-то, держа одной рукой за пояс Коровина. Романов нахмурился, посадил его жестом руки, а сам озабоченно обратился ко всем:
– Вытрите слюни да языки подберите и не смейтесь: не потехи ради прибыл к нам иноземный гость от короля аглицкого, а сам он гостинством[136] своим велик есть!
Дьяк Посольского приказа вошел первый и объявил о прибытии на Москву английского торгового гостя. Он довел Джексона до средьпалатного столба и отошел к цареву месту. Позади англичанина встал переводчик.
Ричард Джексон был в той парадной форме, в которой он посещал в Устюге воеводу Измайлова, только шпагу у него снял пристав еще на въезде в Кремль. Джексон надел новые перчатки, все же остальное: широченные ватные штаны, камзол, носовой платок, торчащий из кармана и вызывавший скрытый смешок не менее, чем кружева на панталонах, – все было как в Устюге. Однако сильное волнение отразилось в бледности его лица и в сжатых губах, но волновался Джексон не столько за себя – что ему, морскому волку! – волновался за порученное компанией и самим королем дело. Сейчас, приостановившись посреди палаты, он встал на одно колено и низко склонил голову перед русским царем.
– Пусть подойдет к руке! – жестко сказал переводчику дьяк Посольского приказа Ефим Телепнев.
Ричард Джексон, предупрежденный об этой церемонии, тотчас повиновался. Он медленно, с достоинством, изо всех сил поддерживая прямизну своего атлетического торса, поднялся по трем ступеням, прошел между двумя парами одетых во все белое рынд, мимо посольского дьяка и снова преклонил колено перед протянутой царем рукой. Джексон увидел нежное лицо с едва пробивающейся бородой и усами, нежную белую руку, похожую бархатистостью кожи на руку женщины, и приложил эту руку тыльной стороной ладони к своим губам. Жизнь научила морехода, часто находящегося среди чужих, внимательности, умению видеть вокруг как можно больше. Это умение ему тотчас пригодилось здесь, в Грановитой палате. Не словом – для этого потребовалось бы прибегать к помощи переводчика, – а жестом дьяк Посольского приказа указал англичанину, что необходимо сойти вниз и встать перед русским царем в нескольких шагах от ступеней приступа, и Джексон выполнил это требование быстро и ловко: поднялся с колена, боком сошел вниз и, кланяясь, удалился на почтительное расстояние.
– А поздорову ли живет король аглицкий? – спросил царь заученно.
Как только перевели Джексону эти слова царя, он тотчас снова низко поклонился и принялся так спешно изливать благодарности, что переводчик за минуту покрылся потом, но держался браво и где не успевал ухватить подробности, опускал их или попросту врал, но смысл всей речи переводил правильно и с достоинством:
– Агличанин великого государя всея Руси благодарит смиренно за слова его златоустные о его короле. Король Англии при отплытии их судов от родных берегов находился в добром здравии. Гость говорит, что он уверен в его таком же добром здоровье и сейчас.
Михаил поиграл ногой, посмотрел на патриарха, но тот не заметил этого взгляда, рассматривая иноземца: в польском плену он не видел англичан.
Ричард Джексон первым почувствовал неудобство молчания и счел возможным сказать:
– Да не прогневается великий государь всея Руси на иноземного гостя, если он поднесет ему невеликий подарок от короля Англии.
Как только были эти слова переведены, Михаил нетерпеливо кивнул. Джексон повернулся к двери, через которую его только что ввели, увидел там старшего подьячего Посольского приказа и сделал ему знак. Подьячий сунулся за дверь, принял от пристава шелковый мешок с кистями, обошел средьпалатный столб и передал ношу англичанину. Старший подьячий хотел остаться рядом с иноземцем, бок о бок с переводчиком, но Ефим Телепнев так на него шикнул, что тот быстро выбежал из палаты.
Ричард Джексон повернулся с мешком к царю, помедлил мгновение и, решив поднести подарок в открытом виде, опустился на колени. Бояре вытянули шеи. Вот уже показался черный, отделанный серебром футляр часов. Вот уже Джексон ловко отбросил мешок назад, прямо на руки переводчика, и поднялся на ноги с драгоценным грузом в руках. Он держал часы перед собой и готов был двинуться к русскому царю, но в это время царский постельничий, привычно ворча на бояр, обмывал руку царя – ту руку, которую целовал иноземец.
Ричард Джексон терпеливо выждал, когда постельничий вытрет руку царя полотенцем и унесет стоянец с водой. «Какая оскорбительная особенность русского приема! – подумал англичанин. – Не забыть бы описать все это в дневнике… Пора!»
Джексон приблизился, прямой, с гордо поднятой головой, отчего поклон его и коленопреклонение были особенно выразительны, и произнес:
– От короля Англии, Шотландии и Ирландии Якова скромный дар – часы с боем. – Ричард Джексон подождал, когда переводчик пояснит, и, не передавая часы в руки выступившего навстречу дьяка Посольского приказа, продолжал: – Зная нужды и потребности Русского государства, король дарит царю и великому государю всея Руси часы эти, кои нужны не только для отсчета будущих бесчисленных лет царя русского, но и для жизнепорядка двора и государства.
С этими словами Ричард Джексон вручил часы Ефиму Телепневу и снова поклонился в тот момент, когда посольский дьяк передавал их царю.
Иван Романов, патриарх, Телепнев наклонились над подарком. К ним подошли Мстиславский, Трубецкой; потянулись, нарушая ритуал приема, и другие бояре – те, что посильней, и только князь Пожарский оставался неподвижен. Он сидел на своем месте, близ царя, уставясь в узорчатый пол Грановитой палаты.
– Без мест оставлены будете! – прикрикнул Романов на бояр – и тотчас как ветром отнесло всех на свои места.
Как только воцарилась тишина, Ричард Джексон сказал:
– Если царю и великому государю всея Руси угодно будет для пользы и славы земли своей, он только повелит пусть – и король Англии отпустит к нему мастера часовых дел, дабы мастер тот сделал большие часы и дабы часы те висели на башне и были видны и слышны издали, наподобие тех, что висят в Лондоне, Риме и Гамбурге, а больше нигде не висят.
– Зачем? – спросил Михаил, когда речь эта была переведена.
– А затем, чтобы славный город Москва, который больше всех других европейских городов – больше Лондона, Рима и Гамбурга, – стал бы озвучен боем часовым и освещен с высоты той башни разумом человека, сотворившего то благое дело.
Царь промолчал. Бояре не проявляли живого интереса к словам гостинствующего иноземца. Да и что там слушать, ведь не посол приехал…
Ричард Джексон – вот кто был поистине внимателен и цепок во взгляде своем на русского монарха. Он все еще стоял в трех шагах от приступа и следил за каждым движением этих молодых рук. Вот Михаил отворил дверцу часов, придерживаемых Мстиславским (не убежал от окрика Романова: сам сильный боярин, на короновании осыпал царя золотыми), потрогал циферблат, заглянул внутрь, чем-то заинтересовавшись. Потом попросил открыть заднюю дверцу.
Джексон бодро кашлянул, поймал беглый взгляд царя, поклонился, одновременно нащупывая бумагу в кармане, а достав ее, обратился с новой речью:
– Великий государь всея Руси! Король Англии и торговая компания купцов английских просят принять от них грамоту…
Ефим Телепнев остановил его движением руки, а сам наклонился сначала к царю, потом – к патриарху, снова к царю и возвестил громогласно:
– Великий государь всея Руси повелел тебе, аглицкий гость, отдать ту грамоту послу своему на Москве Мерику, коего мы все хорошо знаем, и пусть тот посол ваш, Мерик, принесет вашу грамоту в Посольский приказ или пусть ждет, когда великий государь всея Руси сам позовет его с боярами и от него получит грамоту сию. А сейчас великий государь всея Руси отпускает тебя на посольский двор, что на Ильинке, и велит ждати там, а чтобы гости заморские сами грамоты метали – такого у нас не повелось.
Переводчик начал переводить Ричарду Джексону растерянно – в первый раз за весь прием, – остановившемуся вполоборота к нему. Когда до Джексона дошел смысл речи Телепнева, он взял себя в руки, решив, что еще ничего не потеряно для их важного дела – разрешения на плавание по Волге в Персию, – трижды поклонился царю, а потом еще несколько раз, пятясь к дверям. Кто-то из бояр хохотнул, но сам царь неодобрительно посмотрел в его сторону.
– Гибок фряга, как лозняк! – вслух крякнул Романов.
– За часы восхотел Волги доколотиться для своих кораблей, вишь ты! – вставил Мстиславский.
– Я говорил: у них у всех одно на уме… – заметил было Козьма Минин, но на него зашикали, что-де много берет на себя мясник нижегородский.
Закашляли, закряхтели болезненно, только один Пожарский согласно кивнул своему соратнику по недавним тяжелым временам.
– Воротить! Воротить его! – закричал царь.
Вся Дума на миг опешила, а когда поняли, что царь велит воротить англичанина, с ближней к двери скамьи бросились, сбивая друг друга в давке, несколько бояр, стольников, думных дворян, остальные притихли в ожидании.
Ричард Джексон едва не вбежал в палату, надежда светилась в его глазах: не случайно зовет его царь – ускорить дело велит с просьбой за понравившийся подарок! Есть Провидение, есть награда за все труды морские, за лишения, болезни, за многомесячные одиночества их корабельного братства! Он вспомнил об унесенном корабле «Благое предприятие», которого так и не дождались ни в Михайло-Архангельске, ни в Устюге Великом. Про город Устюг он тоже вспомнил на миг, и то потом покрылся, – такого страху натерпелся в ту страшную ночь! Нет, хорошо, что он увел свой корабль в Вологду…
Царь сидел на троне. Перед ним уже был низкий, устойчивый столец, придвинутый к самым ногам и покрытый красным бархатом, а на нем стояли английские часы. Михаил и патриарх наклонились и рассматривали что-то внутри часов, за отворенной задней дверцей. Оба не обратили внимания на поклоны англичанина, обсуждая что-то. Наконец Михаил поднял голову, откинулся на высокую спинку трона и рукой поманил гостя к себе.
– Поди ближе! – потребовал Романов, опережая посольского дьяка Телепнева.
Ричард Джексон понял это без перевода, хотя переводчик и буркнул позади, – понял и шагнул к первой ступени. Патриарх развернул часы тыльной стороной и спросил:
– Кто делал сие великое дело – часы?
Англичанин растерялся, не понимая, к чему такой вопрос, и зачем-то уставился на крупный алмазный крест патриарха. Вопрос был повторен через переводчика, и только тогда Джексон нашелся: