Герда - Эдуард Веркин 12 стр.


– Давайте в болезни лучше, – предложил бледный мальчик. – Чур, я первый. Ящур.

– Рахит, – поддержала рыженькая и посмотрела на меня.

Я стала вспоминать болезни на букву «т», но вспомнила только трупное окоченение.

– Трупное окоченение, – сказала я.

– Трупное окоченение не подходит, – забраковал бледный. – Нужно из одного слова. Вот вроде как тромбофлебит.

– Тромбофлебит, – сказала я.

– Я это уже назвал, – сказал принципиальный мальчик. – Могла бы назвать, к примеру, туляремию.

– Тиф, – вспомнила я.

– Фиброз, – тут же парировала мечтательница.

Детки оказались вполне себе в теме, но выигрывал все равно бледный, так что нам скоро наскучило, и тогда предложила я.

– Давайте сыграем в психушку.

Они все на меня посмотрели.

– В Европе давно в это играют, – сказала я. – Точно-точно. Самая актуальная игра. Вместо того чтобы всякой мурой маяться, давайте лучше в психушку. Это весело.

Все посмотрели на меня. Они играли во все. В психушку они не играли.

– Тут все просто, – сказала я. – Делимся пополам, половина психи, половина санитары, я главврач. Психи чудят, санитары их успокаивают, главврач наблюдает. Здорово!

Нас было одиннадцать человек, и все единогласно согласились, что психушка это здорово. Провели жеребьевку, поделились, стали играть. С энтузиазмом, кстати. Минут через пять я сказала, что у меня болит живот, и отправилась проветриться, сходила в кафе-пойнт, сварила какао, пожевала печенье. Минут через десять услышала то, что должна была услышать – вопли из детской. Тут же в детскую из брифинг-рума устремились порубежные мамы, ну, и я тоже, взглянуть, так сказать, на всходы зла. Бросила в благодатную почву семена раздора, и они немедленно взросли и дали всходы, все как было предречено.

А психушка была в полном разгаре. Санитары загнали пациентов в бассейн с шарами и вовсю лупцевали их скакалками. С заметным, кстати, рвением. Конечно, на меня нехорошо поглядели все мамочки, но успеха особого в своей укоризне не снискали, я объявила, что их дети все неправильно поняли, я им просто рассказывала про книжку одной шведской писательницы, а они все слишком буквально восприняли своим извращенным сознанием.

Не знаю, поверили мне мамочки или нет, но больше меня наедине с этими ребятами оставлять не решались, забрали с собой, посадили у окна.

Тут все было уже гораздо скучнее, дамы обсуждали, где найти средств на то, чтобы отправить очередных неимущих детей в Болгарию поправить здоровье и наладить секрецию. Треть суммы они уже собрали, еще треть собиралась в супермаркетах, треть надо было где-то доставать. Это и обсуждали. Как-то вяло обсуждали, то ли выдохлись, то ли еще чего, лето все-таки, летом любой благотворительный пыл выдыхается, летом хочется на море. Все обсуждение сводилось к тому, что пусть сестра мэра идет к своему брату и выжимает деньги из него, то есть из бюджета. Самой сестры мэра на заседании не было, кажется, это из-за коровьего бешенства. Ну, не в смысле, что она заразилась, а в смысле – в тяжелый час поддерживает брата, сплошной тебе жерминаль.

– Надо ярмарку поцелуев устроить, – предложила я.

Все поглядели на меня с удивлением.

– Как на Западе, – тут же уточнила я. – В Америке всегда так делают. Самые красивые девочки целуют всех желающих в щечку за пять долларов, деньги идут на благотворительность.

– Аглая, – укоризненно перебила мама. – Мы обсуждаем серьезный вопрос, а ты вечно со своими фантазиями…

– А идея-то неплохая, – неожиданно поддержала меня сестра главного по культуре. – Надо действительно устроить благотворительную ярмарку! В июне. Дадим широкую рекламу, подключим СМИ…

– Я напеку пирогов, – вставила жена главного инженера электросетей.

– А я умею гадать.

– А я занималась спортивной гимнастикой.

К чему было это сказано, не знаю, жена директора лимонадного завода, даже если и занималась когда-то гимнастикой, сейчас пропорции имела совсем не олимпийские, как она собиралась привлечь средства? Своим выступлением, что ли? Погнув брусья и преломив бревно и берцовые кости?

– Мне кажется, это популизм, – робко попыталась возразить мама. – Надо уметь искать деньги по-другому, надо работать с предприятиями…

Но ее соображения немедленно потонули в цунами креатива. Сторожевые мамашки вовсю предлагали способы извлечения благотворительных рублей из карманов черствых граждан нашего города. Я наслаждалась.

Апофеозом благотворительной паники стало предложение жены главного архитектора Печерской. Юной, но уже довольно активной филантропки. Барышня Печерская, смутившись, предложила издать весенний календарь. Сначала я не поняла, что это такое, а потом чуть со стула не свалилась от восторга. Когда представила все это.

Вообще Печерская в «Мруже» появилась полгода назад и успела быстро снискать авторитет открытием социального кафе для людей с альтернативным достатком и часовни при областном госпитале. Муж Печерской был главой крупной строительной фирмы, и тягаться с ней в благотворительных доблестях было нелегко. Я думаю, моя мама подозревала, что Печерская претендует на вторые роли в «Материнском Рубеже», и это матери совсем не нравилось. Я ее понимала вполне – мама ведь стояла у истоков организации, а теперь какая-то Печерская со своей часовней и бульонными кубиками портила всю картину.

– Календарь? – удивилась мама. – Бред какой-то…

Жена архитектора тут же поправилась, уточнив, что совсем уж весенний календарь можно и не делать, так, чуть-чуть, в границах допустимых вольностей, март-апрель.

Идея про календарь понравилась всем, мамочки обсуждали ее, наверное, минут двадцать, разбирали месяцы, припоминая достойного пожилого фотографа и прочее, я и слушать этот бред уже перестала, а потом вдруг раз – и слышу, что они попритихли и обсуждают что-то уже шепотом почти.

Тут я стала прислушиваться и обнаружила, что обсуждают они какую-то Пегую Соню. Вот вроде бы в последнее время пропадают дети малолетнего возраста. Вполне в приличные дома приходит странная седая женщина, сманивает детей чудными сказками, и они за ней идут, как привязанные, а потом их находят только через три дня, физически вроде все с ними в порядке, а вот память начисто отшибает, никого не узнают. Про Пегую Соню рассказывала как раз директорша лимонадного завода, а все остальные слушали внимательно и иногда почему-то поглядывали на меня. С сожалением.

Сначала я вроде как не могла понять, что это они так на меня смотрят. А потом догадалась – наверняка мама про меня тоже тут рассказывала. Ну, что со мной случилось. И они вот так же, сидя в кружке, обсуждали мою проблему, мама советовалась, как ей правильно со мной себя вести, а они говорили, что главное не провоцировать, не обострять, во всем соглашаться, никаких психоэмоциональных нагрузок. Что неплохо бы найти хорошего психотерапевта, специализирующегося на посттравматических состояниях…

Поэтому они меня за игры в психушку не очень наругали, тоже из гуманитарных соображений. Меня ведь нельзя травмировать, я ведь и так в посттравматическом состоянии, меня психоанализом лечат.

И вообще я дура психическая.

Вот когда я это поняла, я очень разозлилась и хотела им всем сказать, что я о них думаю. О них самих и об их этой организации, но удержалась. Потому что это их только утвердило бы в своей жалости. А я просто ненавижу, когда меня жалеют.

Я сказала, что у меня болит голова. Сильно-сильно болит, пойду-ка я в машину, посижу в тишине пластика. Мама против не была, стоянка тут вполне себе охраняемая, амбалы и видеокамеры. Я забралась в машину и стала слушать музыку, стараясь успокоиться. Довольно быстро, кстати, успокоилась, там в машине в бардачке пузырь такой успокоительный имеется, если его жулькать минут пять, начинают очень нудно болеть пальцы и уже ни о чем больше не думаешь, только о них, надо посоветовать моему ментальному доктору или Петру Гедеоновичу, он тоже нервный, как-то раз искусал осветителя и плакал.

Мама явилась часа через полтора в непонятном настроении. То ли благотворительное ристалище на нее так повлияло, то ли рассказы про Пегую Соню, то ли вообще, во всяком случае, она сразу стала звонить домой и выяснять, не бродит ли кто-нибудь вокруг дома, ну, такой, подозрительно пегий, ха-ха.

Но дома все было вроде как спокойно, поэтому мама пожевала хербальных леденцов и стала заводить машину. Что-то у нее не получалось в этот раз, стартер фырчал и звенел, а когда, наконец, развеселился, то мама тронулась на ручнике и снова эпично заглохла.

– Можно еще лотерею устроить, – предложила я. – Благотворительную. Вот я у лимонадной заводчицы заметила бардовый «финик» новенький, так вот, пусть она его выставит в качестве приза, а вы билеты напечатаете. А потом возьмем слепого мальчика из интерната, и он будет тащить шары из лототрона. А?

Это, конечно, было свинство – такое предлагать, но мне-то можно. Мама стала заводить машину снова, упорно так, чих-чих-чих, пых-пых, тифозный паровозик. А я продолжила:

– А чтоб лимонадчица свой «финик» не проиграла, надо в толпу подставить своих людей, а шары охладить…

– Ты совсем как брат, – сказала мама.

– Как Мелкий?! Вот уж нет…

– При чем здесь Мелкий? Ты как Игорь. Копия. Вы вполне могли быть близнецами.

– Ага, – усмехнулась я. – Только в три года разминулись.

Но мама это даже и не услышала.

– Вы даже думаете одинаково, я же вижу, – сказала она. – У вас и гадости какие-то одинаковые на уме. Только он ненавидит меня потихоньку, а ты даже не скрываешь.

Мама сказала это несколько раздраженно, я хотела возразить и поругаться, но потом вдруг поняла, что тут не ругаться надо, тут надо думать. Тут есть о чем подумать, я, кстати, об этом уже много раз думала.

Об одинаковости.

Конечно, люди одинаковые, особенно если они в одной семье живут, одними клопами кусаемы, ходили в одну школу раннего развития «Форсаж», читали одни и те же книги, мне, правда, всегда больше нравились англосаксы, а брат мой всякое барахло американское читал, да и то в меру.

– А ты знаешь, что ты до двух лет была блондинкой? – к чему-то спросила мама. – Беленькой-беленькой, как Игорь сейчас, может, даже светлее…

Была беленькой, а потом стала черненькой, такое с людьми случается, причем довольно часто. Невзирая. Жизнь вообще часто преподносит сюрпризы.

– Он тебя на три года старше, а сам по себе мелкий такой был, да еще рахит. А ты наоборот, пухленькая была.

Мама завела все-таки машину и для демонстрации моей былой крупности совсем по-лягушачьи надула щеки, но я не умилилась, и мы поехали домой, но спокойно, конечно, не могли ехать, потому что маму пробило на впечатления из моего детства.

– Мы вас рядом садили, в одинаковые комбинезончики наряжали – и не отличишь. Вот и сейчас.

– Что сейчас? – не поняла я.

– Я иногда ваши шаги путаю… Аглая, мы ведь… Конечно, это мы виноваты, мы. Мы не уделяли…

Тут ожидаемо случилась сцена «да, я, наверное, плохая мать». Драматургия проста, но действенна – мама бичует себя, а я должна вовсю ей возражать и чувствовать себя виноватой. Я не стала доставлять ей это удовольствие, я не Гоша. Тут все просто, один раз пойдешь на поводу, и этим приемом тебя будут раскатывать раз за разом. Поэтому я молчала, дожидаясь финала. Он не замедлил.

– Боже, за что вы меня так ненавидите? – вопросила мама.

Тут я уже не удержалась и хихикнула.

Мама посмотрела на меня дико и всю остальную дорогу молчала.

А я думала над этим и вечером еще. Не об истерике, о нашей с Гошей похожести.

Интересно было понять, насколько это правда. Если у человека отсутствует ярко выраженная личность, то этот человек начинает невольно подстраиваться под личность более сильную и цельную. И в итоге начинает даже думать, как она, именно поэтому…

Кое-какие мысли мне пришли в голову, и я их записала в блокнот.

А дома выяснилось, что Мелкий пропал. Ну, сначала никто особенно не удручился, пошутили немного, позевали, но тут я и сказала:

– Это его Пегая Соня, наверное, сманила.

Мама как-то нехорошо побледнела, сама стала как Пегая Соня, и чуть было на меня не замахнулась, однако вовремя одернулась и рванула искать Мелкого. Ну, и мы тоже – что еще делать?

Дом у нас большой, построенный для комфорта и радости, и оттого дизайнерски-бестолковый, так что спрятаться, пропасть и исчезнуть навеки можно в любое время, завалишься за швейцарский диван – и поминай как звали. Кроме того, дизайнер, одержимая модной манией оптимизации, устроила в совершенно разных, подчас совсем неожиданных местах секретные хранилища, потайные шкафчики, интегрированные в пространство дома сундуки, ниши для ваз, декоративные гроты и провалы. Обилие углов, фальш-перегородок, колонн, арок и других предметов, искажающих пространство, первое время меня весьма пугало, сейчас же я привыкла. А Мелкий привык еще сильнее, изучил все эти джунгли и ориентировался в них как Тарзан. Прятаться он тоже любил, кстати.

Мы начали поиски по отработанной технологии – как бы невзначай и молча, если Мелкий услышит, что его ищут, он спрячется еще надежнее. Поэтому мы вышли в холл и стали методично проверять все закутки, включая подушки для дивана – хитрый Мелкий навострился забираться и в эти подушки, более того, он каким-то образом умел застегиваться изнутри.

Искали, искали, искали, нашли винтажную керосиновую лампу, потерянную в позапрошлом году.

– Стойте, а где собака? – спросила вдруг мама.

– Гуляет, наверное, – предположил Гоша. – Она любит гулять…

– Тебе было велено следить за ребенком, а ты опять его упустил, – злобно перебила мама.

– Да его все упускали, – попытался оправдаться Гоша. – Он же как ниндзя, бегает по стенам и за стенами…

– Дома бардак! – нервно сказала мама. – Пропадают вещи, теперь дети пропадать стали! У меня такое впечатление, что на нас…

– Герда – это и есть Пегая Соня, – сказала я. – Она на самом деле оборотень, то собака, то тетка.

Мама прожгла меня взглядом ярости.

– Не переживайте, захочет есть – вылезет, – я попыталась ее успокоить.

– Он с собой бутерброд взял, – сказал Гоша.

С бутербродом он может год просидеть, подумала я; Мелкий вообще к пищевым невзгодам равнодушен, возьмет сухарь, грызет его, счастлив, не то что я.

Мама начала нервничать уже выраженно. Обычно Мелкого удавалось обнаружить максимум за второй проход, сейчас же не получилось и за третий. Лично я относила это к тому, что Мелкий в последнее время усовершенствовал свое мастерство скрадывания, стал прятаться лучше.

У мамы же затряслись руки. Самым форменным образом, мелко так задрожали, никогда такого раньше не видела. Она тоже удивилась и некоторое время эти свои руки разглядывала и прикладывала к вискам.

– Так, – сказала мама и отправилась на кухню. – Так-так. Так-так-так.

Мы с Гошей отправились за ней. Нет, с чего это мы с ним похожи?

Мама достала ящичек с травяными бразильскими чаями, сделала микс, заварила в глиняном чайнике, по кухне пополз дровяной запах с примесями ванили, мама закрыла глаза, вздохнула, сверилась с эталонным образцом гармонии в глубине души, с током энергий, потом позвонила папе.

– Не нашли, – сказала мама, почти всхлипнув. – Что это такое, я не пойму? Что происходит? Мне, может, уже полицию пора вызывать?

Что ответил папа, я не слышала, но отвечал он долго и обстоятельно – мама то и дело кивала, соглашалась, а потом вдруг как рявкнет:

– Может, и ты будешь принимать участие в жизни семьи?!

Я едва не подпрыгнула. Гоша покачал головой. Интересно, это что? Кризис среднего возраста? Или как?

Заварился чай. Мама налила себе в большую глиняную кружку, исписанную майянскими иероглифами, символизирующими вечность, растворила в настое ложку похожего на парафин липового меда и стала пить. Мелкими глоточками, закрыв глаза, видимо, представляя себя в далеких просторах Мезоамерики, на вершине ацтекской пирамиды, в зарослях томатлей и шоколатлей.

Назад Дальше