– Театр – великая сила, – согласилась Саша.
– Великая, – согласилась и я.
– Вы это о чем? – спросил Гоша. – Какую-то пургу несете, а я не въезжаю…
Поглядел на нас, как на идиоток.
Я взяла еще одного подлещика, стала грызть. Вкуснотища все-таки, кажется, с яблочным уксусом, с луковым настоем.
– И что, помогает? – скептически поинтересовался Гоша. – В смысле подкова?
– Ага, – кивнула Саша. – Раньше от домовых прохода не было, а теперь все разбежались.
Саша засмеялась.
– От домовых? – переспросила я.
– Ага. Дом старый, с историей, тут домовых полно. Пойдешь ночью попить водички, а они за ноги цапают. Волосы путают, топают, как носороги. Борщ оставишь, а он к утру скиснет весь. Ключи постоянно ломались в замках, проводка перегорала, посуда билась.
– А у нас вот нет домовых, – сказала я.
– Почему?
– Передохли все, – ответила я. – Сначала-то, конечно, тоже, о-го-го, а потом передохли. Даже и не знаю от чего, везде дохлые валялись, по всему дому. Заглянешь под койку, а там штуки три да лежит, тухнет.
Гоша поглядел на меня с испугом, а Саша рассмеялась.
– Так и живем, – сказала я. – Интересно.
И выглянула в окно.
По улице шагала Наталья Дмитриевна. Она тащила за собой тележку с термосами, кастрюлями и корзинами.
– Мамка к вечернему пошла, – улыбнулась Саша.
– К вечернему? – не поняла я.
– К поезду. Тут от нас Луговое недалеко, там техническая остановка. Мама всю жизнь ходит.
Саша помахала матери рукой.
– Пироги печет, печенье, грибы солит, морс варит. Проезжающим продает. Я ей сколько раз уже говорила бросить, а она ни в какую. Как раньше привыкла, так все и ходит, и ходит. А к осени денег накопит – и по пушкинским местам.
Мне показалось, что я ослышалась. Мама Сашки Наталья Дмитриевна работает на камвольном комбинате, в свободное время торгует пирогами, а в совсем уж свободное путешествует по пушкинским местам. Удивительно. То есть… Ну, вот едешь в трамвае, кондукторша с кожаной сумкой тебе хамит, в бок тебя толкает, и ты ее ненавидишь за это, а она вот на пушкинские места копит, хочет увидеть пролив Лаперуза.
– Это она с детства, – Саша смотрела в окно. – Со своего, само собой. Они в восьмом классе собирались ехать в Болдино, мать как раз победила на городской олимпиаде пушкинистов. Но ангиной заболела. И в Болдино поехала ее лучшая подруга. С тех пор мать на этих местах и помешалась. По пушкинским была, по лермонтовским, по чеховским, по всем, короче. Хобби такое.
Саша улыбалась. Глаза у нее в этот момент были интересные. Живые такие, лучистые, славные.
– А меня с собой не пускает, – сказала Саша. – Одна любит везде – и на вокзал меня давно не берет. А раньше мы всегда на вокзале вместе торговали, это так здорово было. Сидишь, вагоны считаешь, потом все бегают, туда-сюда, туда-сюда… И все время хочется куда-то уехать. Я даже места выбираю на карте, сейчас покажу…
Как мне. Как я.
Саша подошла к книжной полке и стала перебирать атласы.
Мне тоже хочется. Уехать. Или чтобы потоп всемирный, а я на острове оказалась. Лежала бы на песке и смотрела, как мимо проплывают дохлые волки и живые киты. Как на горизонте небо смешивается с водой, отчего кажется, что мир накрыт плоской миской. Как совсем высоко, в недостижимой дали воздушного океана, расправляют крылья солнечные корветы. И на одном из них есть местечко и для меня. Я тоже любила в детстве рисовать корабли.
– А отец где? – бестактно спросил Гоша.
– Он был летчиком-испытателем, – ответила Саша.
Я едва не хохотнула, но Гоша поверил.
– Разбился? – с сочувствием поинтересовался он.
– Утонул, – скорбно ответила Саша. – Заболел испытатель батискафов, и попросили отца, а он не смог отказать. У нас остались его фотографии… – вздохнула Саша.
– Да, – протянул Гоша. – А у нас мама домохозяйка. Она раньше журналистикой занималась, а теперь за детьми присматривает. Ну, и вообще, живет.
– Здорово, – кивнула Саша. – А зовут ее как?
– Ася, – ответил Гоша.
– Ася… – Саша почесала подбородок. – Ася, Ася…
– Да, – кивнул Гоша. – Ася Орлова. Она в «Материнском Рубеже», я тебе говорил. На редкость тупая организация.
Гоша поморщился презрительно.
– Это уж… – кивнула Саша. – Да нет, то есть наоборот…
С улицы послышался скрежет и какой-то механический вой.
– Это еще что? – спросил вдруг Гоша. – Грохот какой-то…
– Странный звук, – согласилась Саша. – На терку похоже. Трамваи, наверное, запутались. Они каждый день запутываются, старые уже все. Если ночью запутываются, то это красотища просто. Лежишь на койке, а на улице электричество вспыхивает синим.
Трамваи запутались. Действительно, здорово, наверное. Как-то тут иначе живут, на другом берегу реки, конечно, не солнечные корветы, но и трамваи тоже ничего, настоящие.
Саша оставила полку с книгами и выглянула на улицу.
Расхохоталась. Она смотрела в окно, указывала пальцем и смеялась. Я тоже выглянула. Улица была затоплена солнцем. Солнце отражалось от многочисленных окон, плясало в стеклах мансард и студий, посверкивало в кирпичах стен, и вообще, света было много, я даже немного зажмурилась. Потом разглядела.
Конечно же, это была Герда. Она самостоятельно тащилась по улице Весенней и тащила за собой ванну. В ванне стояла кадка с печальным засохшим фикусом. Встречные прохожие не очень удивлялись, наверное, они к таким сюрреалистическим картинам уже были привычны, культпросвет училище-то рядом. Дно ванны, соприкасаясь с брусчаткой, как раз и издавало этот противный наждачный звук, печальный, как погребальные песни слонов.
Саша продолжала смеяться. Она успела достать телефон и вовсю снимала продвижение Герды, похихикивая. Гоша не засмеялся, видимо, просто представил, что случится, если Герда выскочит на улицу с оживленным движением…
Короче, Гоша дернул на улицу, не доев подлещика.
Герда, видимо, тоже прибавила скорости, во всяком случае, когда Гоша выскочил из подъезда, ее уже видно не было. Зато по мостовой тянулся отчетливый раскарябанный след, точно кто-то попытался раскрыть на брусчатке замок-молнию.
Я тоже побежала. А вдруг Гоша повернет не в ту сторону?
Бежать после тазика печенья и литра морса особо не бежалось, внутри отчетливо булькало и плюхалось, но я постаралась, лишь иногда останавливаясь для того, чтобы успокоить внутреннюю болтанку.
Я надеялась, что она устанет. Все-таки ванна была вполне чугунная и тяжелая, но и сил у Герды полно, Герда успела утянуть ванну далеко, почти до середины улицы Весенней. Возле бывшей керосиновой лавки Герда сумела освободиться от поводка. Почему-то я догадывалась, куда она отправилась.
«Монмартр и Сыновья». Совсем недалеко. Успела заметить, как Гоша вошел внутрь.
Я подоспела через минуту, толкнула дверь, колокольчик опять звякнул. Продавщица и Левиафанов сидели возле стены на плетеных стульчиках. Смирненько так сидели, рядком, просто друзья детства. Левиафанов вращал глазами, девушка питалась из пакетика сушеными кальмарными кольцами. Гоша растерянно стоял посреди помещения.
Картина «Рыба из бездны» стояла на полу у стены. Герда располагалась прямо напротив нее и…
Я бы сказала, она делала это с артистизмом. Производила два-три движения языком, после чего немножко отступала от полотна, вздыхала, приближалась к картине и опять лизала. С вдохновением, пожалуй, с самозабвением. Как настоящий художник, короче. Кустодиев. Лифанов-Пиросмани. Собачий язык стирал и размазывал краски на холсте, оставляя после себя странные светящиеся полосы. Рыбы из бездны на картине уже не осталось, только лишь необычные разводы, сквозь которые проглядывали печальные глаза.
– Прекрати, – неуверенно потребовал художник от Герды.
Еще он сделал неосторожное движение рукой, Герда посмотрела на художника, улыбнулась художнику. Как она умела.
Художник замолчал, девушка поперхнулась кальмарами, но откашливаться испугалась. Гоша икнул.
– Уберите собаку, пожалуйста, – с заметным почтением обратилась к нему девушка. – У нас тут хрупкие вещи.
– Прекратите это безобразие! – шипя, потребовал Левиафанов. – Это вандализм. Я требую компенсации!
– За что? – не понял Гоша.
– За надругательство над произведением искусства, – ответил Левиафанов.
Странно. Какое-то дежавю. А может… Я почувствовала, как заболела голова. Однажды в детстве я ударилась головой об угол шкафа, после чего меня неделю преследовали дежавю, иногда они вообще не прекращались, я как бы раздвоилась и жила сразу в двух временах, в настоящем и в минуту тому вперед.
– Левиафанов, твоя картина стала только лучше, – сказала девушка. – Кстати, ты чем их рисуешь? Колбасой, что ли? Собак так приманивает.
Она рассмеялась едким обидным смехом, а Герда облизнулась и еще несколько раз ткнула картину носом, оставив на ней несколько отпечатков, похожих на хохломскую роспись.
– Фу, – сказал Гоша.
– Фу, – сказала я.
Но Герда не удержалась и лизнула картину еще. Потом поглядела на меня. Морда у нее была вполне себе чистая, то есть все эти краски она с большим удовольствием съела.
И не поперхнулась.
– Я вызову полицию, – то ли пригрозил, то ли предположил Левиафанов.
Дежавю.
– И что ты скажешь полиции? – усмехнулась девушка. – Что твою картину слизали? А потом, я же говорю – ущерба нет. Картина только лучше стала. Была какая-то дурная глубоководная рыба…
– Не какая-то, а латимерия, – возразил Левиафанов. – Латимерия, как символ древнего зла из бездны.
– Ладно, была какая-то латимерия из бездны, – девушка закинула ногу на ногу. – А стало…
Девушка сощурилась, поиграла бровями. Гоша с тоской поглядел на выход, но Герда, кажется, не собиралась отступать. Взгляд девушки упал на фигурку чугунного лося.
– «Убили лося», пожалуй. Поздравляю, Левиафанов, ты нарисовал картину «Убили лося». Теперь ты настоящий передвижник.
– Идиотка, – обиделся художник. – Меня в Испании выставляли.
– Мало кого из Испании выставляют? Это не показатель. А лось – самое распространенное животное в нашей области. Должна признать, я тебя недооценивала.
Девушка ухмыльнулась. Кажется, это была очень саркастическая девушка, видимо, из-за работы в художественном салоне она такой сделалась.
Герда смотрела на картину пристально, словно размышляя – не добавить ли еще парочку штрихов?
– Я думала, что тебя не любят все живые существа, – сказала она. – Но я ошибалась. Ты понятен собакам.
– Да, – сказал Гоша.
– Я… – попытался возразить художник.
Но девушка его остановила.
– В нашей скромной скобяной лавке родилось новое направление в мировой культуре, – сказала она. – Собачий примитивизм. Браво. Виват, Левиафанов. Виват. «Убили лося». Ура. Новый Шишкин явился. Угостись.
Продавщица захлопала в ладоши и протянула художнику пакетик.
Художник хрустнул челюстями.
– Хотя, если честно, это не совсем ты нарисовал… – сказала девушка. – Слушай, Левиафанов, а я придумала, как тебе обрести бессмертие. Тебе надо завести вот такую собаку. Она будет рисовать, а ты при ней как бы импресарио…
Тут и я немного посмеялась. Вообще, это, наверное, от жары. Странности всякие одна за другой, зубы бы не заболели, помню, когда ко мне дежавю тогда привязалось, и зубы тоже болеть взялись, и шорохи, день соскочил с рельсов и пополз по кругу, как паровозик в парке развлечений, полз, собака, по часовой стрелке, и в моей голове…
Тьфу, только сейчас мне этого не хватало. Доктор пропишет мне стационар, когда узнает, что она разговаривает…
А Левиафанов оскорбился, кажется, во всяком случае, покрылся вишневыми пятнами гнева.
– Пойдем домой, – сказала я Герде.
– Да, пойдем, – согласился Гоша. – Уже пора.
В этот раз Герда не стала спорить, вздохнув хорошенько и свесив голову, она направилась к выходу. Ну и я тоже, что мне, на Левиафанова смотреть, что ли?
– Вы куда? – нервно спросил художник. – А картина?
– Хорошая картина получилась, – кивнула я. – Поздравляю. Бегом в Испанию, там вас уже ждут. Мессир Торквемада, слыхали про такого?
Я умная.
– Сикстинская капелла потрескалась, требуется художник, – неудачно пошутил Гоша.
– Вы мне зубы не заговаривайте. – Художник попытался слезть с плетеного стульчика, но Герда опять на него посмотрела. – Надругались – и смеются…
– Да дайте ему триста рублей, а то два года вонять будет, – сказала девушка.
– Тысячу, – неуверенно потребовал художник.
– Пятьсот, – согласился вдруг Гоша.
– Это грабеж, – пискнул Левиафанов. – Герда улыбнулась еще раз. – Забирайте, – махнул он рукой. – Сугубо из любви к животным.
– Поздравляю, Левиафанов! Ты пользуешься успехом.
Гоша взял картину и начал ее разглядывать. Герда тоже смотрела на картину. Даже я начала смотреть на эту картину, погружаясь…
– Сегодня же у нас вечер в кругу семьи, – напомнила я. – Симбирцевы готовят фондю, кажется. Фондю это, конечно, не подлещики, но Аделина трепещет в предвкушении грядущей семьи, а там все фондю уважают.
Интересно, она и в семейной жизни кабанов из арбалета валить станет?
– Дайте еще стольничек… – начал канючить Левиафанов.
Гоша сунул картину под мышку, строго взглянул на Герду.
Мы вышли на воздух.
Саша ждала нас под деревьями, отгоняла веточкой тополиный пух.
– Что-то купили? – поинтересовалась она.
– Картину, – Гоша показал Саше живопись.
Саша задумчиво осмотрела картину, промолчала, ничего не сказала.
– Нам пора уже, – сказал Гоша. – Домой.
– Да, хорошо. Я хотела у тебя, Гош, спросить кое-что…
Я была умной девушкой, вздохнула и отправилась к остановке, а Сашка и Гоша отошли под липу. Стали о чем-то болтать, а я стояла себе. Домой не хотелось, тут мне больше нравилось. Интересно, если попросить папку купить здесь квартиру? Хотя вряд ли он согласится, отсюда через мост неудобно ездить, а одну меня никто жить не пустит, особенно после того, что случилось.
Оставалось мечтать. Конечно, в солнечные корветы я уже не очень верила, но трамвай кое-какую надежду вселял. Если долго ждать на остановке, рано или поздно придет нужный трамвай, который умчит тебя… В сторону какого-нибудь там эльдорадо.
Показался трамвай, но не тот, а вполне себе скучный, сарай на железных грохочущих колесах, совершенно с виду безнадежный, довезет тебя до остановки «Точприбор» и сгрузит там в вялые заросли барбариса.
Трамвай не остановился, и нам пришлось его догонять, это было глупо и весело, я едва не подвернула лодыжку, а Сашка свистела вслед и грозила кулаком.
Трамвай шел до моста, от моста добирались на такси, домой вернулись в сумерках.
Дома было уютно и вечерне. На веранде под навесом дымил японский чайник, мама раскладывала по тарелочкам японские пирожные, по газону туда-сюда прохаживалась Аделина в белом дачном платье с кружевным зонтиком и арбалетом на плече. Отец как всегда сидел в уголке под фонарем и вязал мушки, Мелкий, привязанный короткой лямкой к большому гимнастическому шару, нарезал круги по газону, и все устремления его направлялись на то, чтобы от этого шара освободиться. Пахло печеной картошкой и свежим хлебом, но после фэнтезийного печенья все это особого вдохновения у меня не вызвало. Семейный тихий вечер, что может быть скучнее?
Как бы подтверждая это, Герда немедленно растаяла в сумраке, а нам пришлось категорически соответствовать. Поскольку вечерние посиделки упрочняют незыблемость семейных ценностей, ну и прочее, от них не отвертеться, если мы не будем соответствовать, мама станет нервничать, а маме нельзя нервничать, у нее от этого волосы выпадают, а вес прирастает.
Мама попыталась увлечь меня подготовкой к ужину, я сказала, что вывихнула палец, и направилась к папке. Он мастерил что-то необычное – с золотыми нитями, с разноцветными перьями, с полосками слюды, шедевр мушкостроения, одним словом. На меня стрельнул глазом, забранным в мастеровой монокль, оценил, жива, здорова.