– По воскресеньям из Красного на Волге ювелиры сюда приезжают, – сказала Саша. – Тогда здесь народа вообще не протолкнуться. Зато можно золота недорогого прикупить. Вон там янтарный магазин, кстати, интересные штуки есть…
И в янтарный магазин мы тоже, конечно, зашли. Гоше было янтарно скучно, я же увидела кусок необработанного янтаря, похожего на старую высохшую корягу, и купила, и тут же повесила его на шею, мрачная вещица, когда поедем еще раз в «Материнский Рубеж», подарю его мальчику – знатоку болезней, пусть трепещет.
Потом мы заглянули в лавку натуральных и экологических стройматериалов, где я, отчего-то взгрустнувшая, изготовила этнический кирпич по рецепту восемнадцатого века, из красной глины, из яиц, из воды, настоянной на серебряных рублях с самодержцами, кирпич мы с собой не взяли, лавочники обещали прислать мне его домой через неделю, после обжига.
В кузнечной лавке Гоша запнулся и стал выбирать себе дамасский кинжал с узорами, я к холодному оружию равнодушна и вышла подышать, Герда за мной. Если честно, я не ожидала такой культурной прогулки, думала, зайдем в гости к Сашке, съедим окрошки на кефире, сыграем в карты, может, в «Монополию», но все пошло чуть по-другому. Ладно, так даже интереснее.
Я устроилась с Гердой под акацией на протертой столетиями чугунной скамеечке, намереваясь почувствовать бульвар, но просидели мы недолго, Герда понюхала воздух и вдруг потащила меня в сторону. Резво так, с воодушевлением. Причем не в сторону кафе «Братья бургеры», а вовсе мимо, почему-то в сторону художественного салона «Монмартр и Сыновья», хотя из «Бургеров» пахло мощно и аппетитно, кофе, шаурмой, неотразимым глютаматом натрия. Но Герда неудержимо стремилась к «Монмартру», а я волоклась следом. Конечно, на равных соревноваться в волочильности я с ней не могла, поэтому в «Монмартр» мы просто влетели, с изрядного разгона, почти сломав стеклянную дверь, сорвав колокольчик над головой.
Худсалон был сильно завален шедеврами всякого вида искусств: живописями, скульптурой разных масштабов, плетением из вологодского лыка, резьбой по карельской березе, тесом по мордовскому капу, точением по мамонтовому рогу и другим таким. Прекрасное обрушилось на меня со всех сторон, так что даже в глазах немного засвербило, и дыхание сперлось, и самовар загудел.
Народу в худсалоне оказалось совсем немного, то есть вообще один посетитель, тот самый Пиросмани. С картиной под мышкой, я ее разглядела повнимательнее.
На картине была нарисована большая голубая рыба, с крупной чешуей и широкими плавниками, смотрящая в подводную даль с настороженностью, с обреченностью русалки, идущей на заклание к Дагону. Кажется, художник пытался эту картину пристроить на дальнейшую продажу. На нас художник внимания не обратил, ну, мало ли, собака заглянула к искусству приобщиться, эка невидаль, в наших клопошаровках и не такое приключается. В художественном квартале и собаки художественные должны быть, а как иначе?
– Здравствуйте, – сказала я вежливо.
– Здравствуйте, – ответила невежливо салонная девушка.
И тут же повернулась к художнику.
– Я не буду это брать, – сказала девушка. – Это бесполезно, Левиафанов, ваша живопись никому не интересна. Никому-никому то есть.
Не зря зашли, гениально зашли, художник Левиафанов явился торговать своим шедевром, какой напряженный момент бытия, срочно в пьесу!
– Я Лифанов, сколько можно говорить, – поправил художник. – И я на прошлой неделе продал две такие в Москве. По две тысячи долларов каждую, между прочим. Народ в очередь становился…
Продавщица зевнула и стала пить зеленый чай из большой пиалы. Не Пиросмани, но Левиафани, высокий полет, мучил в детстве кошек. Однако реальность натянулась и задрожала, я люблю, чтобы так.
– Ну, вот и продавайте ее в Москве, – посоветовала девушка. – А у нас здесь сувениры. У нас декор.
– Сувениры, декор… – Левиафанов брезгливо выставил губу. – Я вам об искусстве говорю.
Герда уставилась на картину, встала как вкопанная, а я не знала, что делать, и поэтому спросил не к месту:
– А у вас квартальные календари есть? С Золотым кольцом?
– С Владимиром есть, – ответила девушка. – С Костромой. С Рязанью.
– Мне с Суздалью надо, – вздохнула я.
– Суздаль – это мальчик, – поучительно сказал Левиафанов.
После чего обдал меня презрительным взглядом гения, на Герду вообще не посмотрел, исполненный человеческого высокомерия. Мне было все равно, мальчик Суздаль или наоборот, календарь мне вообще был не нужен, я попыталась вытянуть из салона Герду, но она как чугунная стала, уперлась и впялилась в картину этого Левиафанова. И никак.
Я немного распустила поводок и сделала вид, что осматриваю сувениры, оцениваю декор. Художник и продавщица продолжили свой высокий эльфийский спор.
– Ну, хотя бы за три тысячи, – предложил художник. – В рассрочку.
– Левиафанов, я вашу прошлую картину полгода не могла продать, – сказала девушка. – Мне пришлось ее самой купить. Я что, два раза дура?
– Она принесет вам удачу, – уверил художник. – Знаете, одна барышня из Ростова купила мою картину и через две недели вышла замуж за летчика.
– Левиафанов, уходите! – попросила девушка. – Вы мне всю торговлю портите. Зачем мне еще раз в замуж?
Герда произвела нутряной звук и посмотрела на картину.
– Даже собака в живописи больше понимает, чем вы, – изрек художник Левиафанов. – Девушка, купите, а?
Это он уже ко мне обратился.
– А как она называется? – поинтересовалась я.
– «Рыба из бездны», – с готовностью ответил художник.
– Но здесь же рыба изображена, – возразила я.
– За штуку отдам! – предложил художник.
Со страстностью. С такой повышенной страстностью, что я даже немного поежилась – в глазах живописца блеснул дикий огонь застарелой непризнанности – и я испугалась, что может кинуться, вот тогда у Петра Гедеоновича в очах полыхнул такой же вот творческий экстаз – и он покусал осветителя. А если этот Левиафанов кинется, то Герда…
Но Левиафанов взял себя в руки, повезло ему, в детстве, наверное, кошек все-таки не мучил.
Я дернула Герду за поводок посильнее, и мы все-таки выбрались на улицу. Гоша и Саша шли к нам, кинжал Гоша не купил.
– Интересный райончик, – сказал Гоша. – Жизнь кипит. Красиво вообще.
– Тут кулёк рядом, – кивнула Саша. – Культпросвет училище. Самое, между прочим, крупное в Нечерноземье. И музыкальное училище. Два театра – один кукольный, другой самодеятельный, художников много, ну, и алкашни, конечно. Весело.
Мимо медленно пополз трамвай, мне захотелось в него запрыгнуть и уехать, но я сдержалась. Двинулись дальше по улице Весенней, сквозь пыль и пух с тополей.
– А вон мой дом уже, – указала Саша. – Пришли уже.
Дом Саши был похож на крепостную башню: почерневший кирпич, чугунные балконы с завитушками, водосточные трубы, старая железная крыша, выкрашенная в зеленый цвет.
– Второй подъезд, – сказала Саша. – Раньше тут размешалось общежитие НКВД.
– И подвал имеется? – спросила я.
– А как же, – ответила Саша. – Все как надо.
Широкая лестница, мы поднялись до последнего этажа. На площадке было две квартиры, дверь в одну из них оказалась приоткрыта, и из щели распространялся вкусный хлебный запах. Саша открыла дверь шире, и мы вошли. С кухни выглянула тетенька миниатюрных параметров, похожая на Сашу, но, наверное, чуть красивее.
– Это мама, Наталья Дмитриевна, – представила Саша. – Это Игорь, это Аглая, его сестра.
– Очень приятно, – улыбнулась мама Саши. – А это кто?
Она указала на Герду.
– Это Герда, – пояснила Саша. – Она ротшвайгер.
– Собаку в дом не пущу, – категорически заявила Наталья Дмитриевна. – Она мне натопчет, вон какие лапищи-то. А в-четвертых, я не люблю собак вообще. Шур, ты ее в гараж отведи, пусть там пока посидит.
Саша и Гоша отправились отводить Герду в гараж, а Наталья Дмитриевна пристально поглядела на меня, спросила:
– Что такая бледная?
– Нервное истощение, – объяснила я. – Сгорела на работе.
– В твоем-то возрасте? – не поверила Наталья Дмитриевна.
– Увы, – пожала плечами я. – Парашют не раскрылся.
– Бывает, – согласилась Наталья Дмитриевна. – Пойдем.
Она взяла меня за руку и отвела на кухню. Тут было все интересно, два холодильника, две плиты, лари и буфеты, кастрюли, мука на полу – два мешка, бардак.
– От нервов хорошо мята помогает, – сказала Наталья Дмитриевна.
Я испугалась, что она мне сейчас, как мать, чай начнет заваривать, но Наталья Дмитриевна сунула мне в руки тарелку с печеньем, из холодильника достала бутылку лимонада, самодельного, как мне показалось. Я попробовала. Печенье…
Ну, это трудно описать. Оно действительно было мятным. Я остановилась на пятом, чтобы передохнуть и отхлебнуть лимонада. Лимонад оказался тоже самодельным из лимонов, меда, с имбирем и с какими-то кусочками, я не поняла чего.
– Ой, а можно еще? – попросила я. – И печенья, и лимонада.
– Можно.
На столе стояла здоровенная миска с печеньем. Наверное, это была самая большая миска, которую я вообще видела. Настоящий таз.
Еще несколько тазиков с печеньем стояло на подоконнике, на шкафу, на табуретках, Наталья Дмитриевна набрала печений из каждого, вручила мне тарелку и стакан, проводила по коридору до Сашиной комнаты.
Никогда не подумала бы, что Саша живет в такой комнате. В такой старинной комнате. Я не знала, что такие комнаты существуют в действительности, она была одновременно старой и не отвратительной. В ней было чисто, опрятно, доски пола блестели, блестели стальные шары на койке, протертое кресло с заплатками выглядело не жалко, а мило.
Окно. Широченное, наверное, в два раза большее, чем у меня дома, к тому же оно проходило через угол буквой «Г», чего я тоже никогда не встречала. Комната как будто на улице находилась, висела над трамвайными рельсами, над брусчаткой – тут сохранилась брусчатка!
С потолка свисала лампочка в самодельном газетном абажуре, у окна стояло кресло-качалка дореволюционного вида. Я устроилась в нем и стала жевать печенье.
Печенье было… Наверное, выдающееся. Точно, выдающееся. Про любого Ктулху забудешь, начнешь серьезно подозревать, что смысл жизни вообще несколько в другом, что, может быть, ты катишься по неправильным рельсам. С вяленой рыбой и со сладкой брусникой, с апельсиновыми корками и с имбирем, с редькой и с медом, я уничтожала его в два укуса, потому что такое редко встретишь, то есть никогда, собственно. И лимонад, кажется, в нем плавали небольшие кружочки ревеня.
Показались Саша с Гошей.
– Как тебе интерьеры? – улыбнулась Саша.
– Конструктивизм, – сказала я. – Мечта Маяковского.
– Точно, – Саша принялась открывать окно. – Дом старый…
– Тридцатые годы, – кивнула я. – Ленинградская школа, нам на краеведении рассказывали. Целый район так застроен.
– Зимой тут холодище, вот и весь конструктивизм, – сказала Саша. – Окно здоровое, а трубы все заросли, поэтому батареи еле греют. И трамвайное депо рядом. Трамваи гремят, как в Питере.
– Это здорово! – восхитилась я.
– А в апреле капель прямо над головой. И коты чиркают когтями по железу. Как только тут энкавэдэшники жили – с этими-то котами?
Это тоже здорово. У нас никакие коты по крыше не чиркают, у нас она антикотовым реагентом полита. Чтобы не нарушали комфорта.
– Ты тут всегда живешь?! – поинтересовалась я.
– Ага.
– Классно!
– Что-то как-то… – покачал головой Гоша. – Чересчур ретро, наверное.
– Тут раньше моя бабушка жила, – пояснила Саша. – А теперь я.
Шторы с бешеными индийскими огурцами, они, наверное, удивили меня сильнее всего, я таких и в кино не видела. Ну, разве что еще в глухонемом, где Разин княжну с баржи топит.
– А почему ремонт не сделаешь? – поинтересовался Гоша. – Ну, не знаю, как-нибудь украсить здесь все, этажерку какую поставить… Повеселее чтоб?
– А зачем? – Саша села на подоконник. – Я тут всю жизнь не собираюсь торчать. Зачем тогда делать ремонт?
– Логично, – согласилась я.
– У меня все мои вещи в чемодане хранятся, – Саша указала пальцем под койку, из-под которой одним боком торчал зеленый дорожный саквояж на колесиках. – Берешь и уходишь.
– Куда? – не поняла я.
– Мало ли, – Саша пожала плечами. – Бухучет дело хорошее, но хочется чего-нибудь поинтереснее.
А мне понравилось. Взяла чемодан – и ушла куда-то. Невзирая. В дали. В нети. Вперед, дружище, «Мария Селеста» ждет тебя у причала, помню, раньше Гоша любил рисовать корабли.
– Интересная концепция, – кивнула я. – Надо обдумать. Минутная мобильность, это да.
Саша поглядела вниз, с улицы донесся грохот трамваев, я в очередной раз подумала, что мне его сильно не хватает, у нас дома тишина, а это тоже надоедает, хочется, чтобы рядом какая-то жизнь протекала.
– Моя бабушка прожила тут семьдесят лет, – Саша похлопала по стене ладонью. – И умерла тоже здесь, в январе как раз, на этой койке. Она умерла – и все трамваи остановились. Короткое замыкание. Почти три дня чинили. Может, морса принести? Вам надо обязательно попробовать морс, мама делает лучший в мире морс.
Саша вышла. Морс поверх лимонада. Бедная я, бедная.
– Она супер, – прошептала я Гоше.
– Комната? – прошептал он.
– Сашка. И комната тоже, впрочем.
– А я бы ремонт все-таки сделал…
Я скептически покачала головой.
– В тебе вскипает буржуазная близорукость, – сказала я. – Тут ничего не надо менять, тут и так хорошо. Я бы прожила в такой комнате всю жизнь. Под грохот трамваев. С печеньем и морсом. Хотя это тоже буржуазная близорукость, мечтать прожить в одном месте… Сашка права, надо раскидывать паруса и дышать простором.
Появилась Саша с глиняным кувшином и со связкой вяленой рыбы, разлила морс, раздала рыбу. Странное сочетание, конечно, но оказалось, что это очень и очень, вяленые подлещики оказались вполне себе изумительные, без костей, мягкие, со вкусом почему-то креветок, а совсем не рыбы.
Морс же…
– Это… – Гоша закрыл глаза. – Это просто…
Да, морс был тоже дежурно фантастическим. Кислый, сладкий, с ледяной крошкой, пахнущий лесом. Лучший морс в мире. Ктулху мертв. А я еще нет.
– Нужна специальная клюква, – сказала Саша. – С Алешкиных болот. Ну, и, конечно, особый рецепт. Кушайте на здоровье.
Никогда не думала, что буду есть вяленого подлещика, закусывая печеньем и запивая морсом. Настоящая еда, у нас почему-то совсем не так все, какая гадость этот тофу, жуешь, а по вкусу мочалка мочалкой.
– А это что? – спросил Гоша, указав пальцем на дверь. – Подкова? Настоящая?!
– Ага, – кивнула Саша. – Настоящая и очень старая, еще девятнадцатого века.
Саша сняла с двери подкову, протянула ее мне. Я взяла двумя руками, да и то с трудом.
– А что она такая здоровенная-то? – спросил Гоша. – На шею надеть можно такую подкову.
И действительно – взял и надел подкову на шею. Как хомут. Не, дурачок определенно мой брат.
– Тонну весит. Что за лошади-то раньше с такими подковами были? Как ногами-то ворочали?
– Обычные богатырские кони, – улыбнулась Саша.
– Богатырские?!
Саша кивнула.
– Ну да, конечно, – сказала я. – Тяжеловоз какой-нибудь. Костромской породы. Знаем-знаем. Вы, кстати, в курсе, что Илья Муромец был метр шестьдесят? Даже ниже меня.
– И зачем нам это знать? – спросил Гоша. – Ну, мелкий был Муромец, и что?
– Интересно просто, – пожала плечами Саша.
Гоша зевнул.
– На самом деле интересно, – согласилась я. – А вообще… Есть информация полезная, есть бесполезная, а есть та, что создает шум.
– Какой еще шум? – тупил Гоша.
– Ну, это как в цирке примерно. Пока два клоуна дерут друг друга за виски и прописывают пендели, а публика ржет, на арену незамеченным выводят слона.
Саша поглядела на меня с уважением. Кажется.
– Это же основы сценического искусства, – пояснила я. – То есть, не основы, конечно, а тонкости. Но в целом… Петр Гедеонович говорит, что почти девяносто процентов информации – это информационный шум, драка двух клоунов.