На другой стороне реки кислятиной пахло резче, так что даже зачесалось в носу и защипало глаза, мы прогрохотали по разъезженному асфальту центральной улицы и сразу оказались у самого завода.
Спиртзавод походил на ржавый самогонный аппарат, был живописен, был даже слегка красив, только непонятно – как он в таком состоянии мог работать. Предприятие окружал забор, некогда кирпичный, сейчас разрушенный полностью, поросший травой и молодыми деревцами. На заборе тоже во множестве сидели вороны, причем вороны крайней степени наглости – их ничуть не смущали люди, мимо этого забора курсировавшие. Народу вообще было много, возле проходной завода собралась, наверное, половина поселка.
– Вечеринка что надо, – сказала я. – Спиртоводкокомбинат – жир, сосиски, лимонад!
– Прекрати молоть глупость, – посоветовала мама. – И вообще…
– Обещаю, – пообещала я.
Мы припарковались чуть поодаль, под рябинами. Мама нагрузила Гошу термосами с сосисками и чаем, а я для начала взяла плакат «Не допустим». Вообще-то раньше я не очень любила выглядеть идиоткой, но Петр Гедеонович сказал, что выглядеть идиоткой – это самая глубинная суть театрального искусства, к этому надо стремиться, причем не только на сцене, а и в действительности. К тому же сегодня мой идиотизм меня не очень напрягал, сегодня я была на подхвате, это гораздо легче, чем быть ведущим идиотом, заглавным. Я взяла плакатики, взяла связку черных шаров с нулевой летучестью, надела рюкзак.
И мы приблизились к протестантам.
Люд на самом деле был прикован к воротам. Женщины разного возраста, две с колясками. Мужчина в строгом костюме, похожий на бухгалтера. Прикованы наручниками и цепями, без болгарки не отвязаться. Впрочем, я отметила, что приковались спиртовики с толком – поставили скамеечки, деревянные ящики, раскладные кресла и надувные матрасы, на которых некоторые прикованные отдыхали в тени. Да и голодающими особо они, как я и думала, не выглядели, вполне себе нормальные тетки-дядьки, не в рубище, не в струпьях. Человек десять от силы, ну, реально прикованных, остальные сочувствующие. Ни журналистов, ни телевидения, ни представителей администрации. Спиртзавод и его участь особо никого не интересовали.
– Может, пойдем? – предположил разумный Гоша. – Тут и без нас хорошо.
Змий просочился сквозь ручьи и песок родников и теперь вовсю жрал свой хвост, но маму это не смутило, мама уже вступила в состояние благодеяния, достала дежурный мегафон и стала сзывать протестующих к горячему чаю и сосискам. В воздухе начали сгущаться идиотические флюиды, я просто почувствовала это, не зря в театр ходила.
– Друзья, – взывала мама. – Друзья, подходите.
Народ отнесся как-то прохладно, то ли голодом не мучились, то ли… Скорее всего, они тоже испытывали чувство острой ненормальности происходящего, люди все люди.
Маму это совсем не смутило, она продолжила зазывать сосисками и смущать хлебом, предлагала не стесняться, подходить, вкушать. Народ не шел. Я попробовала помахать протестным плакатиком для привлечения, но это тоже не заинтересовало никого.
Гоша хмыкнул и зевнул, он в театре не служил, ноша идиота была ему не по плечам, позвоночником не вышел.
А Герде было все равно.
Полицейский, дежуривший неподалеку, напротив, заинтересовался происходящим, стал кому-то активно звонить по мобильнику, но подходить не торопился. Наверное, из-за стикера «Материнского Рубежа», прилепленного к нашей машине. А ничего, крепись, волонтер, держись, волонтер.
– Не стесняйтесь, друзья! – призывала мама. – Это совершенно бесплатно…
Местные не стесняться не спешили, напротив, они как-то подобрались поплотнее, сдвинулись.
– Ма, они просто подойти не могут, – сказал Гоша. – Они же прикованы, как они твои сосиски будут брать?
– Действительно, – мама опустила мегафон и стала перемещаться поближе к несогласным.
Гоша поплелся с термосами за ней. Несогласные сомкнулись еще сильнее, но с места не сдвинулись, мешали оковы. На нас они смотрели все так же настороженно.
Мама осторожно на меня оглянулась.
– Они думают, что отравлено, – шепотом пояснила я. – Думают, что провокация.
– Какая еще провокация? – не поняла мама.
– Обычная, – ответила я. – Неизвестно – ты вообще кто? Может, тебя подослала администрация области. Возьмешь сосиску – поступишься принципами. И что это за протест с сосисками? Это не протест, это пикник какой-то. А потом, может, эти сосиски отравлены.
Мама растерялась, а я продолжала:
– Может, ты туда насыпала слабительного. Съешь сосиску, а тебя и скрутит, не успеешь отковаться и добежать до кустов, получится сплошная дискредитация. Спецслужбы не дремлют, ты зря телевизор не смотришь, у нас везде сексоты.
– Кто? – не поняла мама.
– Секретые сотрудники, – Гоша неожиданно проявил эрудицию.
Мама убавила громкости в мегафоне.
– Друзья, – произнесла она проникновенно. – Друзья, это не провокация! Это настоящие сосиски. Попробуйте.
Мама достала из термоса сосиску, сунула ее в булку, протянула прикованным. Те опять не прельстились.
Флюиды идиотизма сгустились в корпускулы, вот-вот град выпадет.
– Надо самой попробовать, – подсказала я. – Показать личным примером.
– На, – мама протянула мне сосиску. – Пожуй.
– У меня аппетита нет.
Мама сделала строгое лицо. Я отвернулась. Герда чихнула.
– Игорь, – мама повернулась к Гоше. – Игорь, попробуй сосиску.
– Попробуй, она не отравлена, – сказала я.
– Да я это… – Гоша не нашелся сразу.
– Ты же знаешь, я мяса не ем, – прошептала мама. – Съешь одну штуку – и все.
– Что все? – поинтересовалась я.
– Прекрати.
Мама хотела разозлиться, но при прикованных делать это было нельзя. Операция «DOBRO» оказалась под угрозой.
– Съешь, пожалуйста, сосиску, – сказала мама. – Я тебя прошу.
«Прошу» получилось раскатисто, так не сосиску просят съесть, так танковыми колоннами командуют.
Прикованные смотрели на нас уже с подозрением.
И тут подъехал зеленый ваген городского телевидения, из него выгрузилась сама Василиса де Туле, светская львица и ведущая программы «Час Пигг», я узнала ее по придорожным билбордам с рекламой ЗОЖ и по репортажам в стиле «собака стала мамой козленка». Василиса отряхнулась, окинула информационное поле профессиональным взглядом и, покачиваясь на неровном асфальте, направилась к нам.
– Ладно, – сказала мама Гоше. – До конца лета будешь свободен.
– Договорились, – крикнула я.
Я выхватила из рук матери сосиску и откусила. Гоша только растерянно раскрыл рот.
Я человек непривередливый, особенно по части еды, могу легко съесть вареный плинтус. Но бутерброд с сосиской оказался серьезным испытанием.
Во-первых, сосиска не раскусилась. Выяснилось, что мама сварила ее вместе с оболочкой, с толстой целлофановой шкуркой, которая при варке умудрилась утолщиться и упрочиться. Зубы у меня ничего, крепкие, но с первого раза сосиску не взяли.
Во-вторых тоже приключилось. Я поднапряглась, стиснула зубы, подлая сосиска поддалась и немедленно взорвалась кипятком. Ожглась неслабо, и язык, и губы и лицо. Очень хотелось хорошенько матюгнуться, но я стерпела. Стала жевать. Старалась даже аппетит изобразить.
Но тут случилось и в-третьих.
В булке оказался кирпич.
Конечно, не совсем кирпич. Если бы это был кирпич, я бы с ним справилась только так, но это был какой-то просто-напросто базальт. Зубы скрипнули, боль прострелила меня до затылка, я скривилась и вывалила бутерброд на землю.
Мама посмотрела на меня с раздражением и разочарованием. Протестующие переглянулись. Женщины принялись качать в коляске детишек. Мужчина в строгом костюме ошарашенно обернулся на полицейского.
– Вам плохо? – с интересом спросила подоспевшая Василиса де Туле.
Я промычала нечто универсальное, кивнула на маму. Мама улыбнулась. Василиса высвистнула из вагена оператора с камерой. А я вдруг подумала, что протест происходит как-то уж очень вяло. С тех пор как мы приехали сеять сосиски, протестанты не произнесли ни слова, только перешептывались и переглядывались. Не скандировали, не размахивали транспарантами, и вообще, как-то особо не активничали. И, кажется, никому не мешали.
Пришла пора положить этому предел. Я сняла рюкзак, достала из него баллончик-гуделку.
– Мне плохо… – прохрипела я. – Сейчас…
Я выпустила на волю оранжевые шарики фронды, и они повисли в воздухе. Легкий ветерок подхватил их и стал подталкивать к протестному забору. Я задудела баллончиком и развернула над головой плакат, любовно изготовленный мной в часы ночного бодрствования и прицепленный к двум телескопическим удочкам.
«Лавкрафт – ты прав».
Василиса де Туле щелкнула оператора, и он с профессиональным отвращением развернул в мою сторону камеру. Я продудела еще раз, затем протестующе прочитала кричалку:
– Ищи Ктулху! Зови Ктулху! Не ешь салат! Люби уху!
Все сразу стали смотреть на меня. Мама тоже.
Я продолжала:
– Спагетти-монстр наливается ядом! Революция здесь, революция рядом!
Мама почему-то не стала меня останавливать, то ли окаменела от удивления, то ли… То ли не знаю. Василиса де Туле выхватила откуда-то микрофон и принялась вещать. Довольно убого, как всегда, впрочем, без огонька:
– Уважаемые зрители, сейчас мы находимся возле печально известного Серовского спиртзавода, где проходит мирная акция гражданского протеста против рейдерского захвата предприятия. Как мы видим, к работникам завода присоединились общественные активисты, они раздают еду, теплую одежду и поддерживают людей креативом…
Герда шевельнула ушами. То есть не шевельнула – они у нее просто поднялись, как два маленьких локатора. Услышала что-то. Наверное, как Ктулху приближается.
– Ктулху не спит! Ктулху не ждет! Ура Ктулху! Ктулху придет!
Василиса сунула мне в лицо микрофон:
– Скажите, пожалуйста, против чего вы протестуете?!
– Против Макаронного монстра, – громко ответила я. – Многие поддались его сладкогласой пропаганде. Но скоро этому беспределу будет положен предел. Ктулху пробуждается!
Я нажала на клапан. Баллончик рявкнул. Василиса де Туле подпрыгнула.
– Девочка, ты что, одурела?!
– Покайтесь, пока не поздно, Василиса! – потребовала я. – Иначе будете взвешены и найдены очень легкой. Кто тогда не кинет в вас камень?
– Ненормальная…
– Горячие сосиски, – упавшим голосом произнесла мама. – Горячие сардельки…
Гоша чесал лоб.
Откуда-то, я даже не заметила откуда, показался дядечка в помятом пиджаке с оторванными карманами, небритый и нетрезвый. Он понюхал воздух и засеменил к матери.
Полицейский направился в нашу сторону. Оно и понятно, протест протекал вполне себе спокойненько, а тут тебе и Ктулху, и Макаронный монстр, и звуки какие-то.
Герда заворчала. Вдруг. Натянула поводок и стала глядеть куда-то вдоль забора, туда, где не было никого.
Полицейский приближался.
Герда нервничала, смотрела в пустоту вдоль забора, перебирала лапами, двигала ушами.
Помятый просипел:
– Матушка, мне бы пожрать.
Видимо, это был старейший работник спиртзавода, во всяком случае, выглядел он как ветеран войны с зеленым змеем, заслуженный змеевик, одним словом.
– Пожрать…
И помятый мужик поглядел на маму с необычайной мольбой во взгляде. Она открыла термос и протянула мужику сосиску и хлеб.
– Благодарствую, боярыня, – поклонился помятый. – Век здоровья вам.
Полицейский приблизился на расстояние броска. Мама не выдержала, отставила мегафон, сосиски, булки, чай поручила Гоше и направилась к стражу порядка.
Откуда-то, словно из-под земли, показался еще один такой же, помятый, в ватнике, с красным носом и белыми руками. Он тоже хотел сосисок. Мама уже ругалась о чем-то с полицейским, Гоша достал из термоса сосиску, сунул ее в булку, вручил нуждающемуся. От нуждающегося крепко пахло водкой и луком, даже я слышала.
Герда смотрела вдоль забора.
Возле полицейского разворачивался скандал. Обычный такой скандал, не очень раздольный, балла четыре по шкале Рихтера. Полицейская форма действует на маму вполне себе определенно, как красная тряпка на каталонского быка. Мама тут же чувствует, что ее ущемляют, что с таким трудом обретенная свобода вот-вот чавкнет под разнузданным сапогом опричника, что общечеловеческие ценности под угрозой, над ними завис дамоклов меч Третьего отделения, тень графа Аракчеева витает… Ну, витает, короче, дамоклов меч. Поэтому мама сразу переходит на повышенные тона.
Мама гремела. Я дудела. Полицейский размахивал руками и слушал рацию. Василиса де Туле снимала. Герда вздыхала. Люди, прикованные к забору, взирали на наш милый цирк с печалью.
– Какое вы имеете право?! – вопросила мама коронное. – На каком основании?!
Я почувствовала, что она вот-вот сорвется. Еще чуть, и все. Видимо, Гоша почувствовал то же самое и решил вмешаться в ход дискуссии. Предотвратить эскалацию. Закрыл термосы и двинул было к скандалу, потянул поводок, но Герда не сдвинулась – как стояла, так и осталась, точно из свинца ее отлили.
– Герда, – Гоша потянул за поводок.
Герда упиралась. Он попробовал ее сдвинуть – и безуспешно. То есть совсем. Герда встала. Он навалился плечами. Бесполезно. Герда превратилась в упрямого осла и двигаться не собиралась. Она растопырила лапы, сделалась приземистее и как-то квадратнее, пошла мускулами, даже внешность стала какая-то упрямая.
– Герда, – позвал Гоша. – Пойдем.
Он поставил термосы на землю и попробовал сдвинуть Герду еще раз. Получилось.
– Это произвол, – провозгласила мама.
Мама нервничала. У нее начали подрагивать губы и нос – верный признак приближающейся истерики. Полицейский тоже нервничал, поглаживал дубинку и шмыгал носом.
Василиса де Туле снимала со стороны в явном ожидании, у кого первого сдадут нервы.
– Вы к чему призываете? – спросил полицейский. – Я не понимаю…
– Ктулху повергнет Макаронного монстра, – заявила я. – Макаронный монстр будет низринут.
– Аглая, замолчи! – выкрикнула мама. – Почему вы к нам прицепились?! Мы ничего противозаконного не делаем.
– Нет, я не пойму, к чему вы призываете? – Лейтенант тоже нервничал. – Кого вы называете Макаронным монстром? Кого вы собираетесь низринуть?!
– Я не знаю, о ком лично вы думаете, господин полицейский, но Макаронный монстр – это…
Мама запнулась, потому что сама толком не представляла, кто такой Макаронный монстр.
– Он подлец, – сказала я. – Подлец и негодяй. Ктулху низвергнет его во тьму.
– Замолчи, – потребовала мама.
– Вы смотрите «Час Пигг», – влезла в кадр Василиса де Туле. – Здесь разгораются нешуточные страсти. Смотрите…
– Прекратите видеосъемку, – потребовал полицейский. – У вас есть разрешение?
– Здесь я могу снимать безо всякого разрешения, – огрызнулась Василиса.
– Снимайте-снимайте, – воскликнула я. – Снимайте происки Макаронного монстра.
– Это призыв к неповиновению законным требованиям сотрудника…
Гоша упал. Гоша оказался на асфальте, и прежде, чем успел понять, что случилось, его уже проволокло несколько метров и почти вывихнуло руку.
Герда.
Гоша сел. И тут же она дернулась еще, и он уже не выдержал и выпустил поводок.
Герда рванула вдоль забора. Молча. Я увидела.
Два помятых субъекта тащили прочь термос с сосисками и корзину с булками. Торопливо, не оглядываясь, почти бегом.
Герда неслась за ними. Мощными широкими скачками, чуть отбрасывая в сторону лапы. Беззвучно, только куски раскрошенного асфальта в разные стороны брызгали.
Кто-то закричал, кажется, со стороны прикованных. Они испугались, махали руками, указывали, а бухгалтер в серьезном костюме свистел.
Полицейский ругнулся и побежал. Гоша побледнел. Мама…
Я тоже побежала. Так быстро, как только могла. Потому что Герда уже почти догнала этих хмырей. Они оглянулись, уронили термосы и остановились, зажмурившись.
Герда пролетела мимо них. Даже головой не повела.
Мама закричала.
А я увидела. Метрах в ста пятидесяти, там, где заканчивался забор, стояла… Фигура. Я не успела ее рассмотреть. Потому что Герда врезалась в эту фигуру. Легко сбила ее с ног…