— Ты хвастун.
Зван смущенно засмеялся.
— Слушай, давай сыграем в шашки, — сказал он.
— Лучше не будем, — сказал я, — я здорово играю в шашки, ты наверняка проиграешь.
Мы сыграли три партии. Первые две я проиграл, и когда в третьей у меня осталась только одна шашка, а у Звана было еще три дамки, я разозлился и смахнул все шашки с доски.
— Черт побери, — сказал я, — у меня ничего не получается, ты же видишь, у меня день невезения.
— Успокойся, — сказал Зван. — Бет мне тоже всегда проигрывает. И страшно злится. Но никогда не ругается.
— Ну и хрен с ней.
— Я не люблю, когда ругаются.
— Мой папа ругается, как матрос.
— Ты очень любишь своего папу, да?
— Тебя это не касается.
— Здесь нечего стыдиться.
Зван посмотрел на меня с дико напряженным выражением.
— Чушь. А ты чего на меня так смотришь?
— Пошли, — сказал он, — я покажу тебе мою комнату.
Его комната оказалась довольно-таки узкой. На полу там и сям лежали стопки книг. На столе стояло несколько изящных маленьких чернильниц. Единственное окно наполовину заслонял шкаф из некрашеного дерева. А спал он на узкой складной кровати.
Вообще-то у Звана в комнате был жуткий беспорядок, но, я бы сказал, аккуратный беспорядок. И еще тут было кошмарно холодно.
Зван дал мне свитер и сказал:
— На, надень.
— А как же ты?
— На мне две майки разом, так что нормально.
Я медленно натянул свитер. Я не люблю чужую одежду. И не люблю бутерброды, которые достают из зажиренной обертки одноклассники.
Свитер Звана оказался очень теплым.
— Садись, — сказал он.
— Куда?
— На кровать, Томас.
Я сел на его кровать.
— Ты любишь музыку, Томас?
— Что-что?
— Музыку.
— Ого, да.
— Я когда-то учился играть на скрипке, несколько месяцев. Потом мой отец захотел послушать, как у меня получается. Я пиликал изо всех сил. Нет, сказал отец, Менухина[9] из тебя не получится. Не расстраивайся, Санни, прекратим уроки, я не хочу, чтобы ты в будущем играл на скрипке по кабакам.
— Твой папа зовет тебя Санни, да?
Зван кивнул.
Сидя на кровати, я смотрел на него снизу вверх. Мне это нравилось. Мне нравилось сидеть у него на кровати. Я смотрел, как он аккуратно закрывает чернильницу стеклянной крышечкой.
Его папа звал его Санни.
Его приемные родители — кто бы это ни был — называли его Питом.
Тетя Бет — Пимом.
А я — Званом.
Я завидовал ему. Я чувствовал себя обделенным судьбой, оттого что у меня было всего одно имя. «Томми» я в счет не брал, именем Томми звали того медлительного мальчика, которого в школе дергали за волосы, — дома я про Томми забывал, потому что дома я был Томасом; да, выходит, у меня тоже было два имени. И чего это я задумался о такой ерунде?
— Как славно, что ты здесь.
Немного пошептавшись, все три девушки подошли ко мне поближе. Наклонились, выставив свои носы. Я сидел, откинувшись на спинку, и жевал.
— Скажи, — спросила Антье, — у кого из нас самый красивый нос?
— Да вообще-то все три так себе, — сказал я.
— Ишь развоображался, маленький хвастунишка!
Сюс наклонилась к моему уху. У нее были длинные светлые волосы и веселые зеленые глаза. Как-то раз я встретил ее на улице, рядом с ней шел молодой полицейский в канадском армейском берете, и я решил: когда вырасту, тоже буду полицейским.
Сюс шепнула мне на ухо:
— Если скажешь, что мой нос самый красивый, я поцелую тебя в твое чудное ушко!
— У тебя самый странный нос из всех, — сказал я, потому что совсем не хотел, чтобы она целовала меня в уши.
— Девочки, девочки, не дразните его, — воскликнула тетя Фи, — он мальчик застенчивый, поэтому и хорохорится.
И зачем тетя лезет не в свое дело?
Сюс поцеловала меня в щеку — мы так не договаривались, я поспешно откусил от бутерброда и подавился сладким жидким вареньем.
Они занялись примеркой.
Сюс стояла ко мне спиной. Я увидел, что сзади у нее на чулке спустилась петля.
— У тебя петля, Сюс, — сказал я.
Она посмотрела через плечо на свою ногу и увидела петлю. Медленно начала приподнимать юбку. Петля оказалась бесконечно длинной. Еще чуть-чуть — и я увидел бы самый верх ее чулка и полоску голой кожи, но раздался громкий голос тети Фи, от которого я вздрогнул.
— Давай-ка, Томми, — сказала она, — иди к себе в комнату, доешь бутерброд у себя, девушкам надо спокойно переодеться.
После школы мы со Званом стояли у канала Принсен, на мосту через канал Регюлир.
— Меня сегодня поцеловали, — сказал я. — Блондиночка.
— Меня это не очень волнует, — сказал Зван.
— Ее зовут Сюс, ей лет, наверное, восемнадцать.
— Она поцеловала тебя в губы?
— Конечно, куда еще? — сказал я.
Зван задумался. Во всяком случае, какое-то время ничего не говорил.
— Ты часто целуешься? — спросил я безразличным тоном.
— У меня голова занята другим, — сказал он.
— У нее на чулке спустилась петля.
— У девушек на чулках часто спускаются петли, — сказал Зван.
— Она хотела посмотреть, какой длины эта петля. Поэтому подняла юбку. Я увидел кусочек ее ноги над чулком.
— Ну и?
— Ну и ничего.
— Кто такая эта Сюс?
— Одна из девушек, которых тетя Фи учит кройке и шитью. Хороший приработок для тети Фи, и очень кстати, потому что фотопринадлежности дяди Фреда стоят уйму денег.
— Можно я тоже приду — когда у вас будут девушки?
— Конечно, — сказал я. — Иногда они стоят в нижних рубашках. Забывают, что я в комнате.
— Все-все в нижних рубашках?
— Розовых и блестящих.
Зван присвистнул.
— Я смущаюсь при девушках в нижних рубашках, — сказал я. — Смотрю в пол. Ты бы тоже смотрел в пол?
— Нет, я бы смотрел на девушек, — сказал Зван.
Мы облокотились на перила и ждали, хотя сами не знали, чего мы ждем. Нам повезло. Из-под моста у канала Кейзер показался старьевщик со своей тележкой. Чудесная картинка — как он толкает свою тележку по льду замерзшего канала. Он кричал хриплым голосом, ничего не разобрать. Его могли услышать люди и с левой, и с правой стороны канала. Но ни одно окно не приоткрылось и никто не позвал его: «Эй, старьевщик, сюда!»
— Когда я вырасту, хочу быть старьевщиком, — сказал я. — А ты, Зван?
— Хм, — сказал Зван, — пока не знаю.
— Почему ты пока не знаешь?
— Говорят, человек всегда становится не тем, кем хотел.
— Так что ты думаешь, я не стану старьевщиком?
Он кивнул.
— Вообще-то я хочу быть пекарем. И каждый день есть свежий теплый хлеб.
— Пекари не едят свой собственный хлеб.
— Откуда ты знаешь?
— Ты когда-нибудь видел портного в дорогом костюме, сшитом по мерке?
Я задумался.
— К чему ты клонишь, Зван? — спросил я.
Зван усмехнулся. Я увидел, что он щурится.
— Если прищуриться, — сказал он, — то кажется, будто ты попал в другой город.
— В какой?
— Понятия не имею. В незнакомый город. В какой-то далекий город.
Я прищурился.
— Ни черта не вижу, и никакого другого города тоже.
Мы посмотрели друг на друга. Я засмеялся. Зван — нет.
— К чему же это я клоню… — начал было он.
И убежал. Может, ему захотелось побыть одному, а может, и нет. Я побежал за ним, от волнения чуть не упал мордой в снег. Мы прибежали на Амстелвелд, там шла торговля, как всегда по понедельникам.
Торговцы хлопали себя по плечам руками, чтобы согреться. Мы прошли вдоль прилавков с книгами, пощебетали по-птичьи вместе с бедными птичками в клетках, погладили дрожащих собачек, которых никто не покупал.
В окружении небольшой группы людей стоял продавец-крикун и во всю глотку нахваливал свой товар.
— Надеюсь, что-нибудь интересное, — сказал Зван.
Нам повезло — у этого продавца-крикуна был отлично подвешен язык. Он показывал людям какой-то маленький предмет.
— Что это такое? — спросил я у Звана.
— Не знаю, — сказал он, — напоминает отжималку для белья в уменьшенном масштабе.
— Все мы бедняки, — кричал продавец, — и я такой Же бедняк, как вы. Недавно моя жена спрашивает: что Это звенит у тебя в кармане, наверное, денежки? Нет, говорю я, это железные пуговицы, которые прихожане бросили в мою шляпу вместо милостыни. Но нам они пригодятся! Дайте мне любую бумажку, дайте расчетный листок за последнюю получку, вам он уже не нужен, дайте любовную записку, которую вы нашли на туалетном столике у своей жены, дайте счет от врача или текст псалма с ангелочками — и глядите в оба, сейчас у вас на глазах произойдет чудо из чудес!