А канонада все не утихает. Вот с оглушительным шумом плюхнулся поблизости дома снаряд. Привязанная к молодой липе лошадь не успела издать предсмертное ржанье и вместе с липой исчезла с лица земли, оставив после себя жалкие останки мяса.
— Долго ли мы будем служить мишенью этим подлецам? И ведь ударить нельзя по тем, что у моста, близ которого стоят их гаубицы! Ведь пока доберешься до них, они преблагополучно удерут по мосту, а их батареи перебьют нас всех, как куропаток, — горячился высокий, худощавый ротмистр с короткой немецкой фамилией фон Дюн, за которую он страдал теперь самым искренним образом.
— Разумеется, удерут, — подхватил молоденький мальчик, корнет Громов, недавно только выпущенный из кавалерийского училища.
— Ну, положим! — И ротмистр болезненно прищурился, потому что новый снаряд ударил где-то совсем близко. — Опять! Слышите? Что тебе, Дмитров? — обратился он к выросшему на пороге вахмистру.
— Так что, ваше высокоблагородие, двоих сейчас из нашего эскадрона опять насмерть, — отрапортовал кавалерист.
— Кого? — спросил фон Дюн.
— Так что взводного Сакычева и Иванова третьего.
— Георгиевского кавалера?
— Так точно.
Глубокий вздох вырвался из груди фон Дюна.
— Жаль, искренне жаль!.. Храбрецы были, как и все наши, — произнес он отрывисто.
Молоденький Громов быстро перекрестился. Это он делал неизменно при каждой новой убыли из рядов полка.
— Удивительные нахалы, право, — входя в столовую фольварка, где сидели за столом офицеры-однополчане, бодро произнес Анатолий Бонч-Старнаковский, — удивительные нахалы! И откуда у них столько наглости нашлось? Угостили мы их, кажется, на славу. Отступали они в беспорядке, бежали по всему фронту, с позволения сказать, и вдруг — бац! — остановка, задержка. Откуда ни возьмись, подкрепление как из-под земли выросло, и палят себе теперь и днем, и ночью.
— Час тому назад из штаба дивизии адъютант прикатил на автомобиле. Прошел к командиру. Что-то будет дальше? — вставил штаб-ротмистр князь Гудимов.
— Однако это становится интересным, господа! Может быть, дадут новые инструкции? А то сил нет бездействовать дальше и только слушать эту дурацкую музыку, — горячился Громов.
— Терпение! — усмехнулся Гудимов. — Терпение! Ведь здесь не петроградские салоны, и неприятеля разбить — это вам не за барышнями ухаживать в гостиной. Тут горячкой ничего не возьмешь, Малюточка!
"Малюточка" весь нахохлился от этих слов, как молодой петушок.
— Господин штаб-ротмистр, я, кажется, не дал повода думать о себе, как о салонном шаркуне, негодном ни для чего другого.
— О, нет, Боже сохрани! — отвечал князь. — И мне жаль, если вы именно так поняли меня, голубчик. Вы — храбрец и герой, не раз уже доказали это на деле и, несмотря на молодость, успели зарекомендовать себя в боях с самой лучшей стороны. И сам я ничего большего не прошу у судьбы, как того, чтобы мой Володька (вы ведь знаете моего мальчугана?) сделался когда-нибудь впоследствии хоть отчасти похожим на вас, — совершенно серьезно заключил ротмистр.
— Благодарю за лестное мнение, Василий Павлович! — и Малюточка, как прозвали за юный возраст корнета Громова товарищи-однополчане, покраснел теперь уже совсем по иной причине.
Его тонкие пальцы незаметно погладили пушок над верхней губой, отдаленный намек на будущие усы.
В эту минуту к находившимся в столовой офицерам присоединился еще один. Его узкие глаза искрились. Он махал зажатыми в пальцах несколькими конвертами и возбужденно кричал:
— Письма, господа, письма! Фон Дюн, тебе… Князинька, и тебе тоже имеется, и тебе, Толя, есть тоже. А Громову открытка с хорошенькой женщиной. Берегись, Малюточка! Пропадешь без боя, если будешь продолжать в этом роде.
— Давай, давай сюда, нечего уж!
Анатолий первый бросился к Луговскому и почти вырвал у него из рук конверт.
Знакомый, быстрый, неровный почерк. О, милые каракульки, милая небрежная манера писать! Но какое короткое письмо! Что это значит?
Он быстро пробежал строки и замер от радости, словно в нежные объятья заключившей сердце.
— Никс, пойди сюда, пойди сюда, Николай!
— Ну, что такое? Что у тебя сейчас за глупая, за счастливая рожа!
— Может быть… я не знаю. Да, да, я счастлив, Никс. Пойми: она здесь и любит меня!
— Где здесь? Ты, кажется, бредишь, миленький!
— Брось свой юмор, Луговской! Друг мой, она здесь — понимаешь? — всего в каких-нибудь двадцати верстах отсюда, и ждет меня… И просит увидеться… Только на минутку… И я поеду, Никс, конечно, поеду. Мы все равно бездействуем, стоим на месте и раньше завтрашнего утра не двинемся вперед. А к утру задолго до восхода буду уже здесь. Моя Коринна домчит меня в два часа туда и обратно. Да говори же, отвечай и посоветуй мне что-нибудь, Николай!
Луговской улыбнулся.
— Вот чудачище, право! Да что мне еще советовать тебе, когда ты все сам уже решил и помимо моих советов?
— Да, ты прав, Никс. Конечно, решил и теперь бегу просить командира о двухчасовой отлучке.
— Ну, вот видишь!
— Послушай, Николай: ведь это — счастье? Да?
— По-видимому, так, хотя я и не знаю, что привело тебя в такое состояние.
— Она любит меня… Пойми, пойми, Никс! Я теперь готов буду горы сдвинуть с места, — и Анатолий так сжал Луговского, что тот чуть не вскрикнул.
— Сумасшедший, пусти!.. Гора я тебе, что ли? Их и сдвигай, коли охота, а я не мешаю, меня оставь.
Анатолий только махнул рукой и отошел сторону. Здесь он тщательно разгладил смявшуюся бумажку и принялся читать письмо вторично.
"Я не могу больше молчать, маленький Толя! — стояло в неровно набросанных строках. — Думайте обо мне, что хотите, но я должна видеть Вас, сказать Вам. Я приехала сюда с транспортом белья и теплых вещей и сейчас нахожусь только в двадцати верстах от Ваших позиций. Дальше меня не пустят. Приходится вызвать Вас сюда. Сделайте все возможное, чтобы прискакать хоть на минуту. Я должна сказать Вам, глядя в глаза честно и прямо, что я люблю Вас, маленький Толя, что я — Ваша. Зина".
Глава 7
* * *Они едут гуськом по лесной тропинке, обмотав тряпками с сеном копыта лошадей. Фольварк остался далеко позади. Впереди рысью скачет офицер, начальник крошечного отряда, за ним — вахмистр и четыре нижних, чина. Последним едет доброволец. Он погружен как будто в глубокую думу и не видит никого и ничего. А канонада не умолкает, не прерывается ни на одну минуту.
— Ваше высокородие, к самой переправе никак невозможно подобраться лесом, — шепчет Вавилов, весь вытягиваясь вперед. — Я лучше другою дорогою проведу вас к мосту. Мы уж тут были на разведках, а ежели крюка дать малость в сторону, так и вовсе в ихние позиции упремся.
— Есть, говоришь, другая дорога? Ближняя? — спрашивает Анатолий.
— Никак нет. А ежели ближняя, так придется ползти картофельным полем.
— Ну и поползем, эка невидаль! А коней в лесу оставим.
Теперь горящее селение осталось далеко сзади. Впереди уже редеет лес и переходит постепенно в мелкий кустарник. А там дальше поле, за ним река, по высокому берегу которой рассыпаны траншеи неприятеля. А у подножия этого берега, несколько в стороне, темнеет громада моста.
Проехали еще с добрых полверсты шагом. Теперь адский грохот орудий кажется оглушительными, непрерывными раскатами грома. Но снаряды летят в противоположную сторону, метя на фольварк и прилегающую к нему изрытую русскими окопами местность.
— Стоп! — командует Анатолий и первый соскакивает с коня.
За ним спешиваются и остальные.
— Братцы, одному из вас придется остаться при лошадях и провести их другою, дальнею, дорогой, а в случае тревоги броситься на мой свист навстречу к нам.
Анатолий оглядывает небольшую группу солдат. В полутьме не видно их лиц, но Анатолий чутьем угадывает, что каждому из этих лихих кавалеристов было бы приятнее идти за ним, нежели оставаться и ждать. Его взгляд, стараясь разглядеть пятую, оставшуюся как бы в стороне, фигуру, напрягается, но не может ничего разглядеть.
— Я думаю, что тебе, как новичку, лучше всего будет подежурить при лошадях, братец, — обращается Бонч-Старнаковский к добровольцу, лицо которого тщетно силится рассмотреть во мраке.
— Ради Бога разрешите мне следовать за вами, господин корнет! И если только моя жизнь может пригодиться вам, то я с восторгом пожертвую ее для успеха предприятия, — слышит он слегка взволнованный, донельзя знакомый голос.