Немка словно зашлась… Ее лицо из красного стало багровым. Ее голова с мокрыми косицами жидких волос ходила, как маятник под часами. Но вот губы ее вытянулись вперед, показались желтые клыки зубов, и она загремела:
— Очень хорошо… Завтра же все будет известно maman… Все будут наказаны… Besonders (особенно) вы, Елецкая… О… вы мне нагрубили, вы меня чуть не прибили… Вы будете исключены… Или вы, или я!.. Jawohl!.. (Да!). Нам вместе не бывать под этой крышкой…
Костлявый палец «шпионки» величественным жестом указал на потолок.
Последняя фраза показалась Воронской, несмотря на весь ужас положения, почему-то крайне комичной, и девочка чуть слышно фыркнула.
Мгновенно немка обрушилась на нее.
— Ага, вы еще смеяться!.. Шкандал такой, а им смех! Sehr gut! (Очень хорошо!) Всем пять за поведение, и всех выпустят без аттестата… А теперь марш спать! Завтра разберем все до нитки!
— Какие тут нитки! Пантаровой дурно… — не сдерживая уже себя более, проговорила Воронская.
— Не грубить! Спать!.. Акуля! Акуля! — неистовствовала немка. — Просыпайтесь, Акуля, просыпайтесь и несите m-lle Пантарову в лазарет! — тормошила она сладко спавшую девушку. Та, потягиваясь и позевывая, села на постели и не могла понять, что собственно требовалось от нее. Наконец, кое-как уразумев суть дела, Акуля, богатырского вида девушка, смущенная не менее самих воспитанниц присутствием классной дамы и «барышень», оделась, подняла с пола бесчувственную Малявку и бережно понесла ее в лазарет на своих сильных крестьянских руках.
— Вот что вы наделали, — зло шипела фрейлейн Фюрст, — полюбуйтесь на дело рук ваших!.. Чем вы здесь занимались? — напустилась она на девочек. — Что это за платок, что за блюдце и… и, Елецкая, почему вы бросились на меня? Вы будете мне отвечать или нет?…
— Уходите! — вдруг выкрикнула Елецкая. — Вы испугали Черного Принца! Он из-за вас не пришел. Не пришел… О-о-о-о! И все из-за вас! — рыдала она.
— Ага! Грубить! Еще грубить. О… Sehr gut! Sehr gut! В лазарет! — взвизгнула немка. — Вы больной представляетесь, чтобы избежать наказания… Я вас знаю… Но мы будем посмотреть еще, кто останется, я или вы, вы или я…
— Или мировой судья! — хладнокровно отозвалась Воронская и, подойдя к Елецкой, чуть слышно шепнула ей:
— Ступай, Ольга… Не драться же с нею, прости Господи… Ступай в лазарет. А мы завтра все сообща решим что делать. Не бойся, не выдадим тебя.
— Что вы шепчетесь, сейчас говорите мне, Воронская… — так и вскинулась ястребом на Лиду фрейлейн Фюрст.
— Ничего особенного, фрейлейн. Я только сказала Ольге, что если у нее болит живот, пусть попросит капель Боткина у фельдшерицы.
— Ага! Так-то!.. Gut!.. Завтра все ваши дерзости будут известны maman, все до капли, а теперь… Legen sie sich alle schlafen. (Ложитесь спать все). А вы, Елецкая, марш за мною в лазарет.
И, зловеще потрясая мокрыми косицами, фрейлейн Фюрст величественно выплыла из умывальной, таща за собою оцепеневшую Ольгу, разом поблекшую, как блекнет после бури завядший цветок.
— Бедная Елецкая!.. — проговорила черкешенка.
— Мы ее выгородим, не бойся, — заверила ее Воронская.
— Лида, Вороненок, пусти меня лечь с тобою. Я боюсь, что Черный Принц все-таки явится сегодня, — стонала Додошка, уцепившись руками за руку Воронской.
Перестань, трусиха, — рассердилась та, — сколько раз говорить тебе, что никакого принца нет, не было и не будет.
— Как нет? А стихи? А блюдечко? А разговор духов? — послышались взволнованные голоса.
— Ха, ха, ха! — беспечно расхохоталась Лида. — Стихи сочинила я. Разве я не имею права справедливо считать себя поэтессой класса? Они, к сожалению, только не совсем верны географически, ибо Тигр и Евфрат никоим образом не протекают по Гренаде и булочной Филиппова там тоже нет. Их сочинила я, и в этом готова поручиться своею головою. Надеюсь, вы не откажете мне в доле поэтического дарования, сестрички?